На углу Хмельной и Нового Свята стоял разрушенный дом. Но улица Фоксаль весело зеленела деревьями, небо оставалось чистым, и казалось, что сейчас июнь, а не август.
Оля вошла в магазинчик Веделя, в кофейню «Манила» на Новом Свите, а затем, пройдя через магазин, попала в крохотный сад. Под большими — в белую и красную полоску — зонтиками сидели за маленькими столиками любители хорошего кофе. Немцы ломали себе головы, откуда брался этот кофе во время оккупации, но он был, и отличный. Анджей, устроившись в самом углу, уже поджидал мать. Зонт отбрасывал тень на его загорелое лицо. Щеки его отливали синевой после недавнего бритья. Оля очень давно не встречала сына в городе и теперь взглянула на него со стороны, как на чужого. Он поразил ее своей красотой и зрелостью. Это был совсем взрослый мужчина.
«Когда же это произошло?» — подумала Оля, присаживаясь к столику.
— Выпьешь кофе? — просто и ласково спросил Анджей. Оля посмотрела на его руку, лежащую на столе. В другой
он держал сигарету. Руки у него были удивительно красивые, с очень длинными пальцами. Мизинец почти такой же, как и безымянный. Ногти удлиненные и выпуклые, подстрижены очень коротко. Рука вся в черных волосках. Анджей был жгучим брюнетом.
— Да,— проговорила она,— я выпью кофе, не стану дожидаться тетю Ройскую... Я с ней тут условилась.
Анджей немного наклонил голову и свесил со стола руку. Сжал пальцами потухающую сигарету.
— Тебе жаль Пустых Лонк? — спросила мать и тотчас пожалела об этом.
Анджей поднял глаза и посмотрел на нее не то удивленно, не то даже испуганно.
Ей припомнился крохотный Анджеек, бегающий перед домом в Пустых Лоиках. Она увидела его нетвердо ступающие ножки и первые игры с собаками. А потом она видела сына уже подрастающим. Ей представилось, как когда-то сидела она на крыльце в Пустых Лонках, а он уходил в глубь парка, к лесу, с отцом. Они уходили не оборачиваясь, а в сердце ее тогда шевельнулась ревность: она подумала, что Анджей никогда не наклоняется к ней так, когда они идут по улице или аллее, что он никогда не бывает с нею так доверчив, что он уважает ее, но любви к ней у него мало. Мало нежности.
И сейчас, когда она смотрела на него в этой кофейне, какого-то чужого и вместе с тем ее, Олиного, сына, который хотел поговорить с ней как с матерью (она догадывалась об этом), она вдруг поняла, как много отделяет и его и ее от той поры. Она явственно ощутила все это пролетевшее время, которое словно вобрали в себя и недокуренная сигарета Анджея (когда он начал курить?), и вопросительный, недовольный ее бестактностью взгляд сына. Оля опустила глаза. Снова взглянула на его руки: «Я никогда не замечала, что у него такие красивые руки. В детстве они у него такие не были... А может, это оттого, что я только сейчас впервые рассмотрела их?» — подумала Оля и повторила беспечно:
— Да, пожалуйста. Закажи для меня маленькую чашечку.
— И пирожное?
— Да, и кусочек творожника.
Анджей молчал, дожидаясь, пока официантка принесет кофе и творожник.
Та очень скоро вновь появилась у столика.
Анджей так жадно, по-солдатски, набросился на кофе, что Олю это даже растрогало. Потом он стремительно выпрямился. Чашка была наполовину пуста.
— Ты мне что-то хотела сказать? — с напускной небрежностью вдруг спросил он.
Только теперь Оля заметила, что сын немного встревожен чем-то.
«Какой он еще ребенок,— подумала она,— ребенок, несмотря ни на что».
И улыбнулась.
— Ты должен очень нравиться женщинам,— неожиданно для самой себя проговорила она.
Анджей покраснел. Его темное лицо сделалось совсем пунцовым, он укоризненно посмотрел на мать.
— Ты никогда не говорила со мной так, мама,— сказал он. Оля огорчилась.
— Ах, дорогой,— сказала она грустно,— я так редко говорила с тобой.
Анджей успокоился. Потупил взгляд, опустив длинные девичьи ресницы. Краска сбежала с его лица. Официантка, собиравшая посуду с соседнего столика, восхищенно поглядывала на него.
— Это скорее моя вина. Это я с тобой редко разговаривал И как раз об этом я и хотел потолковать.
— Ты тоже что-то хотел сказать мне?
— Конечно. Я бы не назначал тебе свидания в кофейне... ради удовольствия. Ты не ходила со мной в кофейню.
— Это было не в моих правилах.
— Ну да, да, сегодня же торжественный день; я буду искренне говорить с матерью!
— Анджей, не смей так,— сказала Оля и прикрыла рукой его руку. Она почувствовала его костистый, напоминавший морского краба кулак, такой же, казалось, хрупкий, ломкий.
«Это рука моего сына»,— подумала она.
— Отчего наши дети всегда такие чужие нам? — вслух проговорила она.— Никогда и ничего о них мы не знаем.
Анджей удивился.
— Мамочка, — сказал он весело, — сейчас, пожалуй, не стоит философствовать.
— Это твоя рука,— сказала Оля, не выпуская руки сына,— да ведь на ней кровь.
Анджей посерьезнел и вытянул руку из-под ладони матери. Словно невзначай он спрятал руки под столиком.
— Ты об этом хотела говорить? — спросил он.
— А ты? — вопросом на вопрос ответила она.
— Я не о том.— Анджей, точь-в-точь как Геленка, надул губы.
— А о чем?
— Сейчас мне немного тяжело,— медленно начал Анджей,— когда ты начала так патетически, я испугался. Ведь я хотел бы сказать совсем просто. Я никогда не осмелился бы сказать этого...
Анджей замолк и, вытянув правую руку из-под стола, начал разглядывать свои ногти. Оля видела, как ему нелегко, но не в состоянии была помочь сыну, не зная, что он имеет в виду. Она смутно догадывалась, что собирается сказать ей Анджей, и немного страшилась этого.
Сын поднял голову и неожиданно прямо взглянул на мать. Его широко раскрывшиеся глаза были такие ясные и огромные, что Олю охватило волнение: Анджей сейчас был очень красив. С минуту он смотрел на мать с какой-то вызывающей сердечностью, словно чуточку — где-то в глубине души — подсмеивался над ней. Но очень нежно.
Потом он снова прикрыл глаза и проговорил немного запинаясь, как пани Ройская:
— Сегодня это можно сказать.
— Что? — с беспокойством спросила Оля.
— Да нет, мам. Я только хотел сказать тебе, что хорошо понимаю тебя. Ты хотела немножечко счастья в жизни? Правда?
Оля почувствовала, что ей делается дурно. Весь мир сжался в маленький холодный шарик, который она чувствовала под сердцем.
— Сынок,— почти умоляюще проговорила она.
Ей не хотелось, чтобы он касался этого. Но она знала, что
сын решил сказать все. Он еще раз взглянул на нее. И заговорил очень нежно, глухо, словно обращаясь к любимой:
— Не волнуйся, мамочка! Яне скажу тебе ничего плохого. Ведь ты же моя мать. А я взрослый мужчина. Я все понимаю. Не бойся,
Оля поднесла руку в перчатке к лицу. Ей хотелось спрятать за нею глаза.
— Успокойся, мамочка,— еще сердечнее проговорил Анджей,— на нас смотрят. Не расстраивайся,— а сам он расстроился,— я нарочно решил встретиться с тобой в кофейне, потолковать на людях.
— Анджей,— уже спокойнее сказала Оля,— о чем ты хотел говорить со мной?
— Пожалуй, вот и все,— вздохнул Анджей,— больше ни о чем.
— Этого мало,— печально улыбнулась Оля.
— Мамочка,— запротестовал Анджей,— но ведь это же очень много. Разве ты не понимаешь? Ты ведь догадываешься, как тяжело мне было сказать это.
— Что это?..
— Ну, что мы совсем не обижаемся на тебя. Для меня это очень тяжело, ты же знаешь, как я любил отца.
— Как любишь...
— Как любил. Не могу же я любить его теперь, когда он там, в этой своей Бразилии...
Поразительное дело — у Анджея хватило выдержки внешне спокойно, ничем не выдавая своего волнения, говорить, пожалуй, о самых сложных вещах, о каких только может говорить сын с матерью. А вот вспомнил отца, вспомнил о том, что тот их бросил, и голос его задрожал. Оля удивленно взглянула на него.
— Ты говоришь так,— сказала она,— как будто он виноват в этом.
— Да, правда,— согласился Анджей,— вы оба нас бросили. Но вашей вины тут нет. Вот о чем я и хотел сказать тебе, мамочка.
— Зачем ты возвращаешься к этому?
— Ведь это тема... от которой не уйти. Единственная тема, которая волновала меня в последние годы... кроме борьбы. Почему родители бросают своих детей?
— Вы так остро чувствовали это? И ты? И Геленка?
— И Антек.
— Что Антек?
— Ведь Антек потому и не вернулся в Варшаву, что не хотел повстречаться с этим человеком. С тем, кого мы встречали ежедневно.
— Пожалей меня, Анджей,— простонала Оля.
— Да, конечно. А может, в Варшаве Антек сразу бы и погиб? А так хоть пожил еще несколько лет, побыл с Анелькой... Разве можно предугадать все заранее?
— Зачем ты говоришь мне все это?— с отчаянием в голосе спросила Оля,— и как раз сегодня?
— Догадайся,— пристально взглянул на мать Анджей.
Взгляд его светлых глаз был спокоен и как будто хотел выразить что-то очень важное. А на его губах, таких красивых, узких, но слегка припухлых, блуждала улыбка. Чуточку ироническая и чуточку скорбная.
Оля протянула к нему руку, но он не подал своей. Теперь улыбка его стала заметнее. И печаль этой улыбки стала тоже заметнее.
— Догадайся,— повторил он.
Оля отпрянула и прижала обе руки к груди.
— Не может быть...— прошептала она.
— Тихо, мамочка, успокойся,— не спуская с нее глаз, проговорил Анджей.
— Когда? — только спросила Оля.
— В пять,— сказал Анджей.— Надеюсь, на этот раз не отменят. Как вчера.
Оля, боясь шелохнуться, смотрела на сына.
— Мама, вокруг люди! — предостерег ее Анджей.
Оля принялась помешивать ложечкой давно остывший кофе... Бросила из-под зонтика взгляд на голубое небо, словно ждала оттуда какого-то знака.
— Ну, а теперь я пойду,— медленно проговорил Анджей,— на свой боевой пост... Потому-то я и хотел поговорить с тобой.
— Ты знал уже вчера?
— Да где там! Вчера отменили. Подумай только, мамочка, я должен вести своих ребят средь бела дня. А мы все время учили их действовать ночью. Я должен их вести... Но как? Перестреляют нас, словно уток.
— Анджей, нельзя так,— прошептала Оля.
— Что значит нельзя? Так надо. Нас перестреляют, а у вас зато будет какая-то там Польша. Хотелось бы мне только знать, какая она будет...
— Анджей, ты не можешь идти так,— твердо сказала Оля,— ты должен поверить.
— Во что?
— В то, что вы победите.
— А если победим, то что? Что будет тогда?
Оля, едва сдерживая слезы, вздохнула и выпрямилась.
— Ну хорошо,— сказал Анджей,— мне пора.
— Уже? — спросила она.
— Да,— буркнул он и посмотрел на часы,—- уже.
— До свидания,— прошептала Оля.
Анджей наклонился и поцеловал ей руку. Оля сидела выпрямившись и внимательно рассматривала голову сына так, словно это была выставленная в витрине драгоценность. Она видела его голову, волосы, всегда такие непослушные, будто вырезанные в камне, тонкую, красивую шею и бронзовый цвет его кожи. Она не поцеловала Анджея, а только слегка прикоснулась к этим его темным волосам.
Анджей поднялся и, не оглядываясь, пошел прочь. Он был взволнован, это видно было по тому, как он плутал между пустыми стульями в кофейне. Высокий и худой, он слегка горбился. Оля впервые заметила это.
III
Алек панне Текле:
Госпиталь в Венафро, июнь, 1944 г. Милая панна Теча, не беспокойтесь, со мной все в порядке, прострелена мякоть бедра, задета кость, ходить не могу, но недели через две буду танцевать. У письма путь надежный, да и короткий, получите вы его скоро.
Я пишу вам, но вы передайте письмо Янушу, ведь оно, собственно, предназначено ему. Не знаю, что с ним, я не получил от него ни одной весточки. Один офицер под Монте-Кассино рассказывал мне страшные вещи о нем, да откуда ему знать? Я спрашивал полковника, но тот все отрицал. Мама где-то тут близко, то ли во Франции, то ли добралась уже до Палермо, она туда собиралась. Не знаю зачем, ибо выяснилось, что тетя Роза осталась в Варшаве, не уехала ни с дипломатами, ни с какой-нибудь итальянской миссией. Ее могла взять с собой Гавронская, но тетя, видно, не пожелала. Любопытно, отчего же?
Януш, милый, я верю, что ты жив, такие люди, как ты, не могут умереть, да еще от руки какого-то там немца. Мне трудно поверить тому, что тут говорят, да я и не верю и в доказательство этого пишу тебе. И обращаюсь к тебе на «ты», ведь ты теперь не дядя, а я не племянник, мы просто два человека. Если бы я не избавился вовсе от пафоса, написал бы: мы с тобой два поляка. Но не пойми этого так, можно, конечно, было бы и так сказать, но совершенно в иных обстоятельствах.
После Монте-Кассино я избавился от пафоса. Не только от пафоса, но и вообще от всего, что я думал раньше о себе и о людях. Если уж люди в состоянии пережить это — то, что поставило их лицом к лицу с другими людьми,— все остальное вообще не в счет или попросту отпадает. Порой меня разбирает смех, когда я не сплю по ночам (нога болит не так сильно, чтобы можно было потерять способность мыслить, но достаточно, чтобы помешать заснуть), и я громко смеюсь над тем, что намеревался стать художником. Помнишь, как несколько лет назад я с твоей помощью боролся за это? Хотелось бы мне увидеть под Монте-Кассино Эдгара, представляю, что бы он говорил и что чувствовал. Я даже тебя здесь вижу, попадались и такие, но тут они преображались, теряли человеческий облик — и умирали так же, как все.
Знаешь, что самое паршивое во всем этом? То неожиданное чувство, что все настроение, весь кошмар битвы отвечает каким-то нашим инстинктам и что ужасный вид сожженных и четвертованных тел — это же картина из романа Сенкевича. Только сей старый садист находил в этом эстетическую сторону. А я вот не нахожу. Потому что в битве нет ее.
Знаешь, что всегда меня так отталкивало и отвращало? Еще в школе! Что наводило на меня какой-то страх, смешанный с тошнотой? Это орава молодых мужчин, объединенных каким-нибудь общим стремлением, разящая потом и калом. Порой это была футбольная команда, порой — компания, развалившаяся на диване на холостяцких именинах, порой — поход по пьяной лавочке в бордель. Такое сборище всегда внушало мне страх. Сборище спортсменов или же умнейших в мире ребят, которые вот-вот позабудут обо всем на свете.
Не думай, дорогой, что я сравниваю героев, которые были бок о бок со мной в этой битве, с самцами из борделей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82