Эта картина вспомнилась ему так живо, словно он сейчас, в эту минуту, и вправду видел ее. Невольно он крепче стиснул руку девушки. Та поняла это по-своему и на пожатие ответила пожатием.
Они были уже где-то под Пулавами. Снова становилось тесновато.
Вдруг Анджей почувствовал на себе чей-то взгляд. Сквозь толпу, поверх голов теснившихся как сельди в бочке людей, он заметил внимательно наблюдавшие за ним большие черные глаза. Он не сразу понял, чьи это глаза. Но спустя минуту узнал их. Это был Черный Лилек.
Анджей улыбнулся ему.
Но Лилек не ответил улыбкой. Незаметным движением приложил палец к губам.
А потом взглядом показал на Марысю. Отвернулся к окну и стал смотреть на однообразный пейзаж пригорода Варшавы, словно увидел там нечто интересное.
«Черт возьми,— подумал Анджей,— они уже что-то знают о ней. А кто это «они»?»
То была не первая его встреча с Лилеком со времен Коморова. Порой он его встречал — то одного, то вместе с Романом. Несколько раз встречались в кафе «Люля» на Жабьей. Анджей догадывался, что Лилек с головой ушел в серьезную политическую работу, но подробней узнать об этом не мог.
Встречи эти обычно бывали неприятными. Назначались они по требованию Лилека — похоже было, будто ему надо что-то сказать Анджею. Но разговор не получался. Лилек все кружил вокруг да около — то вспоминал о смерти Янека Вевюрского, то о встрече у Януша. А потом переходил на общие темы, рассказывал о событиях на фронте, о которых Анджей и без него был великолепно осведомлен, но ни слова не говорил о внутренней ситуации. А ведь вообще-то молодые подпольщики не так уж таились друг от друга и если даже не работали вместе, то, во всяком случае, много знали друг о друге, несмотря на клички, пароли и тому подобную конспиративную липу. А между тем Лилек, проболтав с Анджеем час, а то и больше, не оставлял подобно охотнику, кровавого следа, не говорил ничего конкретного, а все петлял, как молодой пес, потерявший след зайца. Анджею самому хотелось похвастаться перед ним своим участием в конспиративной работе, но Лилека это как будто вовсе не интересовало. Наконец, на последнее свидание, назначенное Лилеком, Анджей не пошел и с тех пор потерял его след. И вот теперь он снова встретил его, и в столь неожиданных обстоятельствах. Это заставило Анджея задуматься. Он снова присмотрелся к Марысе. На лице ее уже не было и следа усталости.
«Зато я наверняка выгляжу как дохлая кляча»,— подумал он.
Приехали.
На перрон из вагонов высыпало множество людей, кругом стало тесно и серо. Жандармов было мало, и они ни к кому не приставали: видимо, знали, что по дороге пассажиров просеяли сквозь густое сито.
Спускаясь с перрона Восточного вокзала, Анджей почувствовал, что Лилек идет следом. Но не стал оборачиваться.
— Четверг, пять часов, в «Люле»,— услышал он за спиной.
— Ладно, приду,— произнес Анджей, продолжая смотреть перед собой и ведя под руку Марысю, которая была много ниже его ростом.
Вместе с толпой они выплеснулись на вокзальную площадь. Анджей остановил рикшу-велосипедиста и усадил в коляску Марысю. Хотел, чтобы она уехала одна.
— Что там слышно? — спросил он молодого парня.
— Пронесет,— со спокойной уверенностью ответил рикша.
— Разве ты не поедешь со мной? — встревожилась Марыся.
Анджей колебался.
«Может, лучше с ней?» — подумал он. Поискал взглядом Лилека, но тот уже исчез.
И он поехал.
Поезд прибыл с опозданием, под вечер, короткий октябрьский день близился к концу. Все торопились добраться домой до наступления темноты. Тротуары заполняла густая молчаливая толпа. Анджей слишком хорошо знал оккупированную Варшаву, чтобы не заметить, что сегодня здесь что-то произошло: расстрелы, облава? Расспрашивать рикшу не хотелось: а вдруг шпик, хотя почти всегда это были ребята из подполья.
Несмотря ни на что, на лицах спешащих людей не отражалась подавленность или отупение. Напротив, на них застыло выражение ожесточенности и целеустремленности. Анджею пришло в голову, что для «победителей» это малоприятное зрелище, что выражение холодной ожесточенности должно приводить их в бешенство, а более прозорливых заставлять задуматься над дальнейшим ходом событий, у/
Несколько минут, пока проезжали мост Понятовского, поблескивала серебром Висла. Солнце в окружении облаков казалось особенно величественным. Всю дорогу Анджей избегал взгляда Марыси.
— Взгляни, какой прекрасный закат,— сказала она ему.
Рикша сплюнул:
— И как только солнце терпит эту мерзость!
Они оставили эти слова без ответа. Когда приехали на Кредитовую и рикша остановился перед домом, Анджей расплатился и хотел было идти на Брацкую, но Марыся удержала его за руку. Сказала:
— Идем ко мне. По крайней мере, хоть выспишься.
V
После встречи с Лилеком в кафе «Люля» на Жабьей для Анджея наступили трудные дни. До сих пор он как-то справлялся со своим душевным состоянием и спал относительно спокойно. Повседневность, конечно, и прежде подавляла его, как и других, но теперь стала совсем невыносимой. Он особенно не задумывался над тем, почему после поездки в Пулавы никак не мог прийти в себя и обрести прежнее свое спокойное отношение к жизни. Слишком многое тут переплеталось. И прежде всего отношения с Марысей. Он не мог сказать себе, что любит ее. Однако ее несколько деланная женственность все более вовлекала его в тот образ жизни, который был слишком противен его натуре, чтобы не нарушать его душевного равновесия.
У него не было ни минуты времени для серьезных размышлений. Работа на подпольных офицерских курсах, где он был уже инструктором, вечера и ночи с Марысей, страх перед каждым днем и воспоминания, которые так хотелось поскорее вытравить,— вот из чего складывалась его жизнь, беспорядочная, торопливая и пока что отвратительная. Он так хотел вырваться в Пустые Лонки! Казалось, стоит ему посидеть ночью на крыльце, особенно сейчас» в начале зимы, когда голые деревья не нарушат своим шелестом течения его мыслей, не будут баюкать его, — и он сумеет забыть о войне и крови, об этом ужасном состоянии хаоса и оторванности, в котором пребывает все вокруг, и снова станет думать, как бывало прежде, снова отыщет себя в центре мира. Но сделать это было невозможно.
Однажды декабрьским утром он вернулся домой. Тучи нависли низко, и было темно, как на рассвете, хотя часы показывали почти восемь. Он вошел в дом на Брацкой, на цыпочках прошел по лестнице и по верхнему коридору, словно и в самом деле была глубокая ночь, скользнул к себе в комнату.
С кресла (это было любимое кресло мадемуазель Потелиос, прежней обитательницы этой комнаты) поднялась мать.
Анджей был немного пьян и немного не в себе от сумбурных мыслей. Однако он взял себя в руки и глубоко вздохнул, как перед погружением в воду.
— Мама! — сказал он.
Оля с минуту стояла молча и смотрела на него.
— Ничего-то я о тебе не знаю,— произнесла она вдруг.
— Ты меня ждала?
— Всю ночь ждала, всю ночь,—- повторила Оля как-то беспомощно и отрешенно.
— Зачем?
— Хотела спросить тебя.
— Но почему ночью? — удивился Анджей. Он сел на кровать и стал переобуваться. Ему предстояло идти «на место».
— А когда? — рассердилась Оля.— Тебя ведь никогда нет дома.
Анджей уже все знал. «Еще и это!» — подумал он. Но продолжал притворяться:
— В чем дело, мама?
— Что тебе действительно известно о смерти Антося?— с усилием сказала Оля, опираясь на поручни кресла.
Анджей свистнул.
— Ты подозреваешь, что я что-то знаю, — заметил он.
— Безусловно. Ведь ты ездил туда. Ты говорил, что виделся с ним.
— Я его не ликвидировал! — сказал он со злостью.
— Анджей! — крикнула Оля.— Как ты можешь...
— А что? — спросил Анджей вызывающе.
— Как ты можешь даже думать!
— А что, разве не может брат брата? В наше-то время? А про себя подумал:
«Не все ли равно — я или моя любовница».
— Я ничего не понимаю. Как это могло случиться?
— Очень просто. Как только я выехал в Пулавы, нагрянули немцы, окружили усадьбу, ну и перестреляли всех. Я рассказывал уже сто раз.
— Да, но я не могу этого понять. Как они могли?
— Они способны и не на такое.
— И почему Валерек в тот же самый день?..
— Валерек а немцы убрали — он уже не был им нужен. Это, наверно, Тарговских и всех этих Скшетуских или Заглоб, которые там торчали.
—Ты стал такой... такой черствый.
— Тебе хотелось бы, мама, чтобы я нежничал?
— Больше мне ничего не скажешь?
— Ничего. Скажу только, что ты сентиментальна, как старая дева. Оля возмутилась:
— Какой же ты подлый. И пошла к двери. Анджей вскочил с кровати.
— Мама! — закричал он, когда она была уже на пороге.— Мама!
— Что тебе? — обернулась мать.
Анджей вдруг заключил ее в объятия, крепко прижался, спрятал лицо на ее груди.
— Ты меня еще любишь, мама?
Оля положила руку на голову сына.
— Это я должна тебя спросить. Ты ушел от меня. Анджей отстранился от нее. Подошел к окну.
— Надеюсь, ты понимаешь, мама...— сказал он едва слышно. Оля застонала, словно у нее заболело сердце.
— Не детям судить родителей.
Анджей повернулся к Оле, многозначительно посмотрел на нее.
— Кто любит, тот всегда имеет право судить. Оля прижала руки к сердцу.
— Если вообще кто-либо на этом свете имеет право судить.
— А в тот свет я не верю,— сказал Анджей и добавил нервно:— Я не осуждаю тебя, мама, можешь быть спокойна.
Он взглянул на нее еще раз — большие его глаза смотрели на нее серьезно, с тем особенным выражением, которое ей никогда не удавалось определить.
— Я очень люблю тебя, мама,— сказал он глухо.
Оля вскинула руки, будто пораженная выстрелом, закрыла лицо и, шелестя шелковым халатом, выбежала из комнаты.
Анджей с минуту стоял молча. Потом начал собираться в дорогу, поглядывая на часы.
— На Мокотов к девяти уже опаздываю,— сказал он себе.
Но не торопился. Стал перед зеркалом и, старательно натягивая перчатки, смотрел на отражение своего лица. В последнее время он исхудал и в глазах появился тревожный блеск.
«Что сказал бы обо всем этом отец?»— подумал Анджей, отходя от зеркала.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ ЕЩЕ
ОДИН КОНЦЕРТ
I
Какими путями Бронек выбирался из гетто — известно было только одному Иегове. Когда он иной раз появлялся к вечеру на Брацкой, ни Анджей, ни Геленка ничего не могли от него добиться. В ответ на все их вопросы он только загадочно улыбался.
Обычно он оставался на ночь, ночевал в каморке, рядом с комнатой Анджея, но тот прекрасно знал, что Бронек проводит ночи у Геленки. Думал, что в доме ни у кого на этот счет нет сомнений. Однако он ошибался, ибо ни панне Текле, ни Оле не приходила
в голову мысль объяснять ночные визиты Бронека подобным образом. О своем пребывании в гетто Бронек тоже ничего не рассказывал, а настойчивые расспросы парировал словами: «Не хочу сейчас об этом даже думать». И все уважали его молчание, тем более что лучше было не думать об этих ужасах, если все равно нечем помочь.
Такова была общепринятая теория. Анджей не разделял ее. Однако сам в последнее время был настолько занят, так сказать, настолько, словно бы оглушен событиями, что как-то даже не замечал, что становится все более равнодушным. С Бронеком он не очень любил встречаться. После смерти Марыси Татарской он все больше сидел дома и почти никогда не ночевал в городе.
Вместо рассказов Бронек приносил свои эскизы и рисунки из жизни гетто. Очевидно, пробирался очень удобным путем. Все предполагали, что он попросту проходил через здание суда, благодаря знакомому полицейскому, который не останавливал его. В общем, это было настолько невероятным, что никто даже не пытался проникнуть в его тайну.
Итак, дорога была, по-видимому, очень удобна, если Бронеку удавалось проносить контрабандой довольно большие листы картона. По вечерам он показывал их Анджею и Геленке. Оля и Спыхала сторонились молодежи, а панна Текла вздыхала по Алеку и сидела в своей комнате.
А молодежь собиралась у Анджея и старательно делала вид, будто во всем, что она делает и говорит, нет ничего необычного. Иногда Анджей приносил откуда-то спиртное, и они довольно много пили.
Было тогда в Варшаве множество всевозможных бутылок, извлеченных из старых городских п деревенских подвалов, были захваченные во Франции и немцами к нам доставленные и совершенно в Польше неизвестные напитки (например, «Мари Бризар»). И всегда что-нибудь любопытное можно было найти в бесчисленных погребать комиссионках и кафе той эпохи.
^Однажды в каком-то баре бармен (известный кинорежиссер) вытащил из-под прилавка бутылки старого рейнского, совсем уж диковинного, какого не только Анджей, но, пожалуй, и Януш никогда не видывал: красное рейнское вино с таким запахом, что, когда откупорили бутылки, комната Анджея наполнилась острым ароматом каких-то цветов.
Геленка назвала это вино «кровью героя», Анджею претил цинизм сестры. Тем не менее все напились допьяна этой «кровью героя».
То было в середине апреля 1943 года. Бронек пришел более, чем обычно, оборванный и подавленный, и ему очень трудно было держать себя в руках и беседовать о живописи и искусстве. Однако он упрямо хватался за эти темы, чтобы не обнаружить, о чем неустанно думает. Нельзя было не напиться в такой атмосфере. Рисунки Бронека вовсе не были отражением его переживаний. Не рисовал он ни «мадонн из гетто», ни умирающих и умерших на улицах, не делал зарисовок кошмарного быта еврейского района. Впрочем, возможно, он просто не выносил таких рисунков из стен гетто. Те, что он показывал Анджею и Геленке, изображали исключительно женские и мужские тела. Некоторые были нарисованы с натуры — эти отличались худобой,— но больше по памяти. На его картонах, крупных и мелких, возлежали, раскинувшись, прекрасные тела девушек и юношей во всей красоте молодости, в ничем не нарушенном очаровании. Геленка ничего не говорила, рассматривая эти рисунки, но Анджей удивлялся.
— Странные замыслы,— сказал он,— почему тебя так пленяет красивое тело?
— Снова возвращение в технике к Гизу,— равнодушно ответил Бронек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82