Где дачу себе выбрала?
— А где же? — спросил Януш, не столько интересуясь, сколько забавляясь всей этой сценой.
— В Колюмне. Понятно вам? В Колюмне, под Лодзью. Этакое еврейское дачное местечко. Дюжина сосен в песке и деревянные «виллы». Так вот, мадам Гданская не может себе позволить выехать на лето больше никуда — только в Колюмну.
— Ну, вы преувеличиваете, я слышал, что в Колюмне очень хороший лес...
— Э, где там хороший! Может, и хороший... Но ведь это кошмар, а не отдых. И еще непременно хотела, чтобы я с нею поехал. «Это целебная местность»,— говорит. Так и сказала: целебная местность. Сняла там огромный домище и отправилась на автомобиле с кухаркой и собакой. Интересно, зачем ей автомобиль? В Колюмне!
— А вы что-то последнее время то и дело меняли адреса. На каждом письме — другой.
Мальский вдруг побледнел и со страхом посмотрел на Януша. Рыжие волосики на его голове, казалось, порыжели еще больше.
— Не знаю, в чем тут дело,— доверительно произнес он, приближаясь к Янушу,— только я нигде долго не могу выдержать.
Он снова отошел в угол комнаты, постоял, подумал и принялся расхаживать по диагонали, говоря уже нормальным голосом, только изредка срываясь на писк:
— Предпоследнюю квартиру я снял под вечер, не зная, что окна выходят на аэродром. Аэродром в Лодзи! И зачем нам аэродромы?.. В Лодзи! Все утро взлетали самолеты. А вы знаете, как взлетают самолеты? Это кошмар, просто кошмар... Разве я мог жить в таком месте? Хорошо, что эта старая Гданская забрала меня в свой особняк... На Вульчанской. «Я отведу вам une chambre d'ami»,— говорит. Какая там une chambre d'ami, комнатенка для шофера на чердаке... Тесно, без туалета...
— Но хотя бы тихо? — спросил Януш.
— А уж тихо...— Мальский вдруг остановился перед Янушем, расплывшись в блаженной улыбке.— Тишина! Вы даже представить себе не можете, какая тишина. Только этот холуй в ливрее... Каждый день приносит мне в постель завтрак и, представьте, изволит со мной беседовать. Рассказывает всякие городские сплетни... Ах, это ужас как неинтересно... Но он рассказывает. Станет в дверях в этакой развязной позе и выговаривает мне, что я много курю. А ведь ему даже не приходилось убирать в моей комнате... Этакий громадный, дюжий детина. Раньше бы из него получился в самый раз... как это говорится?.. Аркебузир или арбалетчик?
— Аркебузир — это одно, а арбалетчик — совсем другое.
— Казак, казак! — вдруг выкрикнул Мальский, точно Архимед свое «эврика».— Казак! Казак получился бы. А что, у вас на Украине еще были казаки?
— Нет, не было,— ответил Януш, лишь бы отделаться. И одновременно припомнился ему тот казак — как же его звали? — который привез мешочек с драгоценностями Марысе. Если бы не тот казак, не бывать бы им сейчас в Коморове.
— Надеюсь, что здесь будет достаточно тихо.
— Да, достаточно... Я очень плохо сплю,— почти с отчаянием произнес вдруг Мальский. И снова доверительно добавил: — Я боюсь...
Януш подался назад в своем кресле:
— Чего?
— Ах, как мне бывает страшно! — пискнул Артур.— Лучше уж не говорить об этом. Но тут, наверно, петухи поют на рассвете, а?
— Петухи закрыты в курятнике, а ваша комната выходит в сад. Хотите взглянуть?
Они прошли через сени в комнатку, которая выходила прямо в сад. Януш так и не расширил дом в Коморове, только переделал кое-что, и дом стал более красивым и удобным. Впрочем, все это сделалось как-то само собой за восемнадцать или девятнадцать лет. «Садовая» комната, как ее называла Зося, была в свое время детской, ее занимала Мальвинка несколько месяцев своей жизни.
Янушу до боли не хотелось кого бы то ни было помещать здесь, но, с другой стороны, он понимал, что такое вот, как он это называл, «легкое торжество жизни над смертью» неизбежно. Поэтому он предпочел поселить здесь человека ему безразличного, вроде Мальского. Впрочем, комната, совершенно заново обставленная Ядвигой, ничем не напоминала прежней детской. Януш, никогда не заглядывавший сюда, вошел в нее, как в гостиничный номер.
— А аэродрома тут близко нет? Януш пожал плечами.
— Но ведь шоссе недалеко?
— Да, шоссе совсем недалеко, только пройти вон по той каштановой аллее. Да вы же только что ехали...
— А Пуща Кампиносская? — с тревогой спросил Мальский, поглядывая в окна на раскорячившиеся яблони с вытянутыми в пространство руками.
— Пуща тоже недалеко,— уже раздражаясь, ответил Януш.
— Вы не сердитесь,— сокрушенно сказал Мальский,— но я такой неспокойный.
— Войны не будет,— тусклым голосом сказал Януш.
— Не будет? Наверняка не будет? — обрадовался Мальский.
— Ну, устраивайтесь,— предложил Януш.— А до обеда погуляйте по садику.
Садик не изменился с тех пор, как Януш приехал сюда впервые. Прежние яблони померзли, и пришлось высадить другие, так что и деревья в саду не изменили своей величины. Януш окинул взглядом хорошо знакомые ему флоксы и подсолнечники, аллейку, ведущую к лесу, и подумал, что Мальский на все это смотрит свежими глазами.
«Интересно, каким ему все это кажется».
Он вошел в сени. Там ждал его присланный Фибихом Игнац.
Януш отправил его, пошел в гостиную и в нерешительности остановился посреди комнаты, не зная, что ему делать дальше. Когда в Коморове появлялся кто-нибудь посторонний, присутствие мертвых становилось особенно ощутимым. Даже когда приезжал Алек, вся жизнь казалась никчемной и напрасны были усилия втиснуть ее в приемлемые рамки. Она просто разлезалась под пальцами, как лежалый шелк.
Потом Януш прошел в другую комнату, в свою спальню, которая была некогда спальней Зоей, и стал смотреть на сад. Все то же самое, и даже если старый дуб вырос за эти годы, то по огромному дереву этого не заметишь. Вот и Мальский вышел в сад, он прогуливался вниз по аллейке, до пруда, таким шагом, как будто расхаживал по великолепному парку.
«Выглядит так, словно ходит по Колюмне»,— усмехнулся Януш.
Становилось все пасмурнее, деревья на фоне серого неба приобретали пластические очертания, а рыжая голова Мальского словно притягивала к себе лучи рассеянного света.
Нужен был именно приезд чужого человека в одинокий дом, появление нелепой фигурки Мальского среди хорошо знакомых, привычных деревьев, чтобы Януш с особенной силой ощутил всю мучительность и несуразность своего существования.
«Что все это значит? Но ведь надо же что-то делать для людей,— усмехнулся он.— Хотя бы вот для этого Мальского. Это же ученик Эдгара».
«Ага,— вспомнил он,— надо ему сказать об этом письме».
И он вышел в сад. Мальский сидел на скамейке под дубом с таким видом, с каким сидел бы экзотический кенарь на жалком орешнике. Но это было даже забавно.
— Ну, как вам здесь нравится?
— Чудесно, право... Все здесь как-то... как бы это сказать... Г исконно польское.
Слова «исконно польское» он произнес в кавычках, словно издеваясь над самим собой. Но все же произнес.
Януш сел рядом с ним на скамью. Темно-серый цвет неба словно бы прояснил зелень молодых ясеней и орешника, стоящих перед дубом. Листья недвижно замерли, готовые, однако, затрепетать в любой миг.
— Вы знаете,— сказал Януш,— старый Яжина сказал мне на похоронах, что у него есть какие-то письма Эдгара... Вероятно, к Рысеку. Надо бы съездить взглянуть.
Мальский оживился:
— Непременно! А нельзя сейчас, сию минуту?
— Это очень далеко. Придется отправиться с утра пораньше.
— Далеко? Как далеко?
— Километров сорок.
— Но у вас же есть автомобиль.
— Есть. Только нет шофера.
— Я поведу,—заверил Мальский.—Я когда-то водил машину.
— Вот уж на это я не согласен,— засмеялся Януш.— Убьемся из-за вас — и конец.
Мальский обиделся.
— Почему это из-за меня мы непременно должны убиться! Но в конце концов повез их Фибих, которому очень не хотелось бросать свой сад, потому что как раз начался сбор малины.
— Будто это так уж спешно — собирать малину? — удивился Януш.
Малина может высохнуть или осыпаться.
Старый Яжина жил в той же большой низкой комнате с желтым роялем в углу, но, видимо, держали его здесь уже из милости, так как и видел и слышал он плоховато. Ходила за ним шустрая девица — Дануся. Но ей больше подошло бы имя Ягенка — такая она была сильная. Так и носилась с топотом взад и вперед.
Разговаривать со стариком было трудно — он не очень хорошо понимал, чего от него хотят, хоть и узнал обоих сразу. Он все трогал Мальского то за плечо, то за колено:
— Вы же с моим Рысеком дружны были! И тихо всхлипывал.
— Никого, сударь, никогошеньки,— говорил он, указывая Янушу на пустую комнату.— Вот, один как перст. Дануся — это дочка дворника, а может, садовника... Ну, оттуда, знаете? Из Аркадии. Пан Эдгар ее знал. Такая славная была деточка...
Тут на сцену явилась сама Дануся.
— Дануся! — закричал старый Яжина.— Дануся! Подойди-ка к господам. Помнишь пана Эдгара? Куколок тебе вырезал...
Дануся пожала плечами. Ей казалось, что все, о чем говорит старый органист, всего лишь плод его размягченного мозга.
— Не помню я ничего такого.
— Может, угостишь господ чем-нибудь?
— А чем мне их угощать? Чаю могу дать...
— Ну так дай, деточка.
Выяснилось, что о письмах старик ничего не помнит. Он даже стал убеждать их, что никаких писем не было, что Эдгар никогда и не писал Рысеку и что он, Яжина, не помнит, чтобы он кому-либо говорил об этих письмах.
— Да как же так? Вы еще на похоронах Эдгара говорили!
— А, на похоронах, да, да...— согласился старик и вновь расчувствовался.— Да, на похоронах говорил вам, только это вовсе не письма, а открытка.
—- Пусть будет открытка,— сказал Мальский,— все равно мы хотели бы на нее взглянуть.
— Ноты были, это верно... Вон там на рояле ноты его, Рысека, и пана Эдгара... Эти... как их Рысек называл?.. Ага, эскизы. Были такие эскизы. Да Гелена все пожгла. Еще перед смертью. Пожгла, это уж вы мне поверьте. Она все жгла и ломала. Такая уж она была. И к радио меня не подпускала...
— Ну а открытка? — спросил Януш.
Но старый органист не слушал его, уйдя в воспоминания о Гелене.
— Знаете, она ведь так мучилась! Целых десять дней... Ничего есть не могла. Все нутро у нее сожгло. Так ей, уж простите, клистир ставили из вина и молока... Ох, сударь, как она мучилась! День и ночь я с ней сидел. Все грехи ей за эти муки отпустятся... И Яжина принялся искать платок.
— Вы насчет открытки говорили,— снова напомнил Януш. Дануся принесла два стакана мутного чая.
— Дануся, а где же та открытка? Помнишь, такая голубая! От пана Эдгара!
— Да что вы, деда, привязались с этим паном Эдгаром! — буркнула Дануся, поставив стаканы на стол.
— Такая была ласковая деточка...— сказал старик, обращаясь к Янушу.— Поищи эту открыточку, Дануся, я тебе ее недавно показывал. Такая голубенькая, блестящая.
— А я ее у себя на стенку приколола. Нельзя, что ли?
— Так ты принеси, деточка, принеси...
— Я с вами схожу! — вскочил Мальский.
Дануся прошла через сени в тесную каморку. Там стояла аккуратно заправленная постель и столик. Больше ничего. Над постелью к полосатому коврику была приколота открытка. Дануся неохотно сняла ее и молча, с угрюмым видом протянула стоявшему у порога Мальскому. Мальский с триумфом доставил ее в большую комнату.
— Есть, есть! — пищал он, размахивая открыткой. Януш взял ее из рук Мальского.
Это была почтовая открытка несколько большего, чем обычно, размера. На фоне ярко-голубого лакированного неба вырисовывалась Триумфальная арка в Париже. Рядом была изображена содкова, обвитая стебельками клевера с четырьмя листочками. Открытка была засижена мухами, но голубизна ее не вылиняла и, чистая, назойливо-броская, окаймляла изящные очертания арки. На другой стороне адрес, написанный рукой Эдгара, и слева текст: «Сердечный привет из Парижа. Эдсар Шиллерь. Вот и все.
Януш улыбнулся и отдал открытку Мальскому. Тот принялся крутить ее так и сяк.
— Никакой ценности это не имеет,— сказал Януш. Мальский возмутился.
— Как это не имеет? А подпись?
— Подписей Эдгара много, хотя бы на счетах от портного.
— И больше у вас ничего нет? —с отчаянием обратился к Яжине Мальский.
— Нет, нету. И никаких писем никогда не было. Пан Эдгар наезжал порой, и то давно это было, а писать не писал. Может, у Гелены что было...
Януш промолчал, не желая затрагивать эту щекотливую тему.
— Какие-то бумаги она жгла...— И старый органист вдруг замолчал, беспомощно глядя на Мышинского.
Януш вновь взял открытку. Каким это чудом Эдгар, который всегда старался писать на отличной или, уж во всяком случае на приличной бумаге, Эдгар, не любивший открыток, как мог он купить такое уродство и отослать его в Лович? Неужели у него не было под рукой другой открытки? Или кто-нибудь поднес ему эту в качестве образца безвкусицы? А может, шел Елисейскими полями и наткнулся на несчастного старичка, умолявшего купить у него несколько открыток? Дату Шиллер не поставил, число на почтовом штемпеле стерлось. Сама открытка не выцвела, но обратная сторона пожелтела — видимо, долго лежала на солнце. Клочок бумаги, привет одного покойника другому. И никому уже не установить, когда Эдгар отослал эту открытку и когда Рысек ее получил. Может быть, он был уже болен? Послание от брата к брату, к брату по болезни, по смерти. Канувший в ничто миг жизни человека. «И какого человека!» — мысленно добавил Януш.
Мальскому непонятно было его состояние.
— Ну что ж,— произнес он вдруг так громко, что Януш даже вздрогнул,— придется возвращаться ни с чем, вернее, с этой жалкой добычей. А?
Януш хмуро взглянул на него.
— Боюсь, что даже без этой добычи,— спокойно заметил он.
— Вы что, не возьмете эту открытку?
— А зачем?
— Как это зачем? Это же открытка от Эдгара!
— Никакого пробела в его биографии эта открытка не заполнит. На ней даже числа нет.
— Мы располагаем периодом ad quem,— важно заметил Артур.
— Возьмите, дорогие, возьмите,— принялся уговаривать старый Яжина, ерзая в своем кресле.— На что она нам?
Дануся, стоя у порога, хмуро прислушивалась к этому торгу и разговорам о «ее» открытке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82