«Обязательно ли для жука чувство красоты? —записывает Фабр.— Какая наивность! Разве снежинка представляет себе всю прелесть своих шестилучовЫх
звезд? Вот и скарабей прекрасно может обходиться без чувства красоты, и создает подлинно очаровательные, на вид точеные груши».
Фабр привлекает на помощь своей лаборатории не только детей.Крестьянин, доставляющий для кухни овощи, берется приносить в Гармас трупы кротов. Эти твари слишком докучают ему на огороде. И он действительно приносит их, связывая по три-четыре и прикрывая капустными листьями. Наверно, думает он поначалу, владелец Гармаса хочет сшить себе теплый жилет...
Мышей, нужных, как и кроты, для пожирателей падали, обещают поставлять соседи, но они понимают, что из мышиных шкурок жилета не сшить. Впрочем, обещания остаются невыполненными: тут оправдывается провансальская поговорка, которая в самом деликатном переводе звучит так: «Раз потребовался навоз, у осла начинается запор». Соседи только руками разводят: то мыши житья не давали, а сейчас ни одной.
В конце концов смотритель сельской ночлежки, в которой бродяги и нищие спят на старой соломе, доставляет первый трофей. Фабр отмечает его короткой записью: «Что сказал бы г. Рене де Реомюр, собиравший к себе маркизов посмотреть на линьку гусениц, узнав, как приходится изворачиваться его будущему ученику?..»
Наблюдения над пожирателями трупов, опыты с навозниками приводят к мысли о разнообразии аппетитов, о способах питания.
Новыми фактами обогатил Фабра и чердак сельского мясника, где развешаны бараньи шкуры и свалены в кучу кости. Фабр нашел здесь кожеедов-дерместов, красноглазых мух и целые стада редувия ряженого. Этот клоп, как выяснилось, уничтожает-кожеедов.
Изучая кладку яиц редувия, Фабр обнаружил, что созревшая личинка выходит из яйца, отбрасывая крышечку. Ее толкает изнутри «радужная пленка» — пузырь, раздуваемый скопившимся в яйце углекислым газом, продуктом жизненного окисления. Это микрособытие, но какое интересное!
«Он растет постепенно; словно мыльный пузырь, который надувают через соломинку»,—пишет Фабр.
В мастерской природы и воздушный шарик, подобно мыльному пузырю одетый в сапфир, эмаль, золото, лазурь, оказывается не пустой забавой, а служит самой жизни.
Крышечка упала несколько минут назад. Беленькое создание выходит, плотно завернутое в пеленки. Конец брюшка еще в отверстии, которое окружено обрывками кожицы и служит ему опорным пояском. Новорожденный бьется и перегибается назад. Эти движения полезны: они рвут пеленки по швам. Свивальник, чулочки, штанишки, чепец — все постепенно обращено в лохмотья и сброшено;
Но такой процесс, как появление на свет личинки, ее окукливание, или выход из кокона совершенного насекомого, происходит в жизни существа лишь однажды. Никогда больше не приводятся в действие необходимые для того приспособления. А ведь они обеспечены особыми органами, которые, тоже однажды сработав, атрофируются, исчезают. Каждый вид владеет своими способами, оснащен своими физико-химическими системами. В микрособытии раскрывается одно из самых поразительных явлений природы. Прав был Дарвин, говоря, как важно постигнуть происхождение подобных- разовых инстинктов и приспособлений!
После редувия Фабр переходит к изучению лесных клопов-щитников и обнаруживает, что откладываемые ими крошечные яйца нисколько не уступают в красоте птичьим, которыми он восхищался еще в детстве, дивясь расцветке и совершенству формы.
Казалось бы, «клоп... Плоское, скверно пахнущее насекомое. Но яички очень хороши: прелестные алебастровые горшочки, прозрачные, с светло-серым Оттенком. Я хотел бы, чтобы существовала сказка, в которой крошечные эльфы пьют липовый настой из таких чашечек...».
Какая тема для историка литературы! Наблюдатель-натуралист все видит точно и в то же время чистым, прекрасным, а его современники, некоторые последователи натуралистической школы, чуть не состязаются в приземленном воспроизведении грязи, патологии, уродства.
Эпигоны литературного натурализма изобразили бы: чаще встречаются лоб в лоб. Наиболее шустрый пробегает по спине второго, а тот ничуть не смущен, только поводит хвостом. Но вот лапы скрещиваются. Упершись лоб в лоб, отведя в стороны клешни, двое столкнувшихся опираются передней частью тела на землю, а всю заднюю часть поднимают почти вертикально, обнажая светлые зеркальца дыхалец. Выпрямленные вверх хвосты скользят один по другому. И вдруг пирамида рассыпается, участники разбегаются.
Что это было? Состязание соперников? Первое объяснение в любви? Или уже предсвадебная сарабанда?
Затем следуют сентиментальные прогулки. Протянув друг другу клешни, изящно закрутив хвосты, парочка медленно прохаживается вдоль стекла. Можно подумать, они обмениваются нежными взглядами.
Внезапно скорпион меняет направление и, не выпуская клешней подруги, становится бок о бок с ней. Они не движутся. Иногда только встречаются лбами, наклоняясь то вправо, то влево, словно о чем-то шеп—, чутся. Если перевести их безмолвные признания на человеческий язык, сейчас, несомненно, звучит эпиталама.
Временами кажется, что рты соприкасаются. Но создания эти не имеют ни головы, ни лица, ни тем более губ. Изуродованное будто ударом ножа, животное лишено даже рыла, морды. Там, где взгляд привык находить лицо, смыкаются нижние челюсти. И все же Фабр записывает при свете лампы: «Умилительно и по наивности и по нежности. Неверно, что поцелуй изобретен голубем. Я знаю предшественника: то — скорпион!»
И снова уходы и появления. Парочка кажется полупрозрачной и блестит, словно сделана из цельного куска янтаря.
Около десяти вечера, взбежав на приглянувшийся ему черепок, самец отпускает одну клешню подруги, второй по-прежнему придерживает ее, а ножками гладит и обметает хвостом. Введя самку в укрытие под че-. репицей, он входит следом, и пещерка закрывается изнутри валиком песка.
Фабр сопоставляет увиденное с протоколами других брачных церемоний: у пауков, у прямокрылых, у жуков
десятков видов, у мух, бабочек, у ос, пчел... Он вспоминает свое старое стихотворение о робком молочае. В скромных зеленоватых, тщательно замаскированных цветках не меньше изящества и естественной поэзии, нежели в пышных вакхических венчиках. Та же красота, в которой язык красок, форм, ароматов дополнен ритуалом повадок, открывается в брачных церемониях животных. И те же здесь гаммы: от классических голубей до этого скорпионьего парада в ночи. Несмотря на свое великолепие, свадьба их, подобно подземному цветенью, остается незаметной.
Всю ночь Фабру чудятся скорпионы, они бегают по одеялу, щекочут лицо, руки.
Но утром он не заглядывает в садок: дальнейшее ему известно. Теперь самка скорпиона, такая пассивная до свадьбы, убивает супруга, рвет в клочья и поедает дотла.
Фабр не раз наблюдал подобные завершения брака у прямокрылых. Самка богомола, эта Синяя Борода мира шестиногих, одного за другим убивает семь своих мужей. Такие же драмы происходят и у паукообразных. Все это, как правило, древнейшие формы: скорпионов считают даже первыми завоевателями материков. Палеонтологи нашли ископаемого скорпиона в пластах, отложившихся 400 миллионов лет назад.
И почему-то у всех них последний акт выглядит так, будто сама плоть супруга, некие входящие в его тело ингредиенты, съеденные будущей матерью, довершают процесс. Если так, значит, смерть самца многих перепончатокрылых, после того как его функция выполнена, представляет словно бы переходную ступень от каннибальских к последующим идиллическим формам брака.
От этого свадебного пира самки Фабр переходит в мыслях к глубинным истокам жизненной алхимии.
Вот скипидарное дерево, оно растет в щелях скалы. Дерево питается минеральными солями, которые редкие дожди вымывают из выветривающейся породы. Этих солей и энергии солнечного света достаточно, чтоб дерево перерабатывало камень в съедобную зелень. Правда, немногие склонны питаться листьями, пропитанными скипидаром. Тлям дерево по вкусу, и солнечная энер-
гия, накопленная растением, переводится в русло животной жизни.Крошки тли размножаются быстро. Своим терпеливым хоботком они сосут растение, и в их брюшке, как в перегонном кубе, проскипидаренные соки превращаются в питательные вещества, заманчивые уже для легиона паразитов и хищников. Эти, в свою очередь, передадут усвоенные вещества другим потребителям, продолжая превращения, пока от пищи не останутся развалины того, что жило,—зачатки того, что будет жить.
Место насекомого в этом потоке жизни очевидно.
Пусть где угодно, на любой планете существуют растения, способные корнями извлекать пищу из грунта, а на растении пасутся тли, сосущие его соки,— модель готова, основа пирамиды заложена: есть пища и для насекомых-наездников, и для птиц, которые их склевывают, и для хищников, которые птицами кормятся. Для всех накрыт изобильный стол!
Тут Фабр, который всю жизнь искал в природе согласованность, гармонию, обнаруживает, что ему не по душе пожирание одних другими, ловит себя на мысли, что если таков и был план творения, то он несовершенен. Фабр рисует даже в воображении некое «государство солнца», существующее среди бесчисленных миров, на планете, обитатели которой утоляют голод только теплом своих светил. Он мечтает о таком мире, где никто никого не ест, где никто не питается ни мертвечиной, ни даже растениями, где все заимствует жизненную энергию непосредственно от солнца.
Конечно, это звучит как биологическая утопия, но разве уже познаны все возможности живого?
Фабр склонен допустить, что у каких-то насекомых существуют периоды, когда жизненная энергия действительно заимствуется не от растений или животной пищи.
Вот цикады: они заводят свою песню с семи-восьми утра и поют до самых поздних сумерек, но молчат, когда Небо покрыто тучами. В солнечный день они постоянно перемещаются по стволу и по веткам, каждый раз Оказываясь на Освещенных солнцем участках, целыми рядами сидят на коре платанов, всегда на самом припеке.
Или сфексы. «Мне встречались такие любители солнца, которые, наполовину вырыв норку, вдруг бросали работу и отправлялись на лист винограда принимать солнечную ванну... Растянувшись, они наслаждаются светом и теплом...»
Или тарантулята, которых мать носит на спине. Они падают, но быстро поднимаются, взбираются по ножкам, возвращаются на место. При этом, конечно, тратится энергия. Да и когда они на спине, затрата сил необходима, чтоб сохранять равновесие в куче. «Откуда же берется энергия, дающая крошечной ликозе возможность двигаться? Из чего возникает?» — спрашивает Фабр. Похоже, здесь солнечная энергия воспринимается непосредственно. «Не случайно же каждый день, когда небо ясно, ликоза, нагруженная выводком, «облокачивается» на сруб своего колодца и долгими часами дежурит на солнце. Молодь на материнской спине сладко потягивается, пропитывается светом, заправляется двигательной энергией, переводит в движение энергию, пришедшую от солнца — источника и очага всякой жизни...»
Не многие фантасты заходили так далеко. Но сто лет назад ни в каких утопиях не было ни спутников, оснащенных солнечными батареями, ни других чудес полупроводниковой индустрии. То, что казалось натурфилософской полупоэзией, звучит сегодня как тема для размышлений, как приглашение к поиску.
Настойчиво и на разные лады поворачивает Фабр мысль 6 том, что сейчас называют бионическим аспектом изучения насекомых, и подчеркивает плодотворные его возможности. В шестигранной призме пчелиной ячейки решена трудная геометрическая задача: изготовление наиболее емкой формы при наименьших затратах строительного материала. Пауки эпейра и улитки демонстрируют логарифмическую спираль. Эвмены возводят строгие купола, инкрустированные песчинками кварца.
Рассказывая о ножках скарабея, Фабр подчеркивает: «Можно устроить целый музей из этих орудий. Среди них одни кажутся подражанием нашим, тогда как другие нам самим стоит взять за образцы».
Вспомним теперь, как описана Фабром работа сфек-са при сооружении им норки или действия осы аммофи-лы, роющей грунт в месте, где скрывается гусеница озимой совки.
Именно в такие моменты наблюдал аммофилу и советский энтомолог П. И. Мариковский. Он обратил внимание на усиленную вибрацию крыльев осы, когда, жужжа и дребезжа на высокой ноте, она вытаскивает особенно прочно сидящий в почве комочек. Анатомические вскрытия аммофил, а затем и других гнездящихся в почве ос показали, что от воздушной камеры, спрятанной среди грудных мышц, приводящих в движение крылья, проходит в голову тонкий канал. Заканчивается он полостью у основания челюстей.
«Чем не пневматический молоток?»— спрашивает П. И. Мариковский, добавляя, что аммофилы пользуются им миллионы лет.
Пневматический молоток изобретен сравнительно недавно, изобретен человеком, который не подозревал, что прообраз сконструированного им орудия существует в природе. Но разве, перечитывая сегодня сделанное Фабром описание сфекса-землекопа, сооружающего норку, мы не видим перед собой в действии живую модель пневматического молотка! «Начинается быстрая смена движений: вперед, чтоб отбить новые кусочки, и назад, чтоб удалить их. Делая эти движения, сфекс не ходит, не бегает — он прыгает, словно подталкиваемый пружиной. Оса скачет с дрожащим брюшком, колеблющимися усиками, трепещущими крыльями...»
Но тот же Фабр предупредил о тупиках и ловушках, в которые может завести слепое копирование природы, до того как расшифровано биологическое назначение копируемого органа.
Не только техника, но и эстетика может учиться у животного, убежден Фабр. Живое способно подсказывать линии, формы, цвет в сфере прекрасного;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39