начинена белыми кубиками сала и темными зернами перца. Сочатся рассолом зеленые, истекают маслом зрелые черные маслины. И снова чеснок и лук — сырой, маринованный, жареный. Как не вспомнить поговорку, что в Провансе известь и та пропахла чесноком!
Парижане в восторге от экзотических пиров, да и для Фабра это редкость. Когда он ходит один, в ранце у него, как во времена бродяжничества, хлеб и сыр из овечьего молока. Дома к этому пастушескому меню прибавляется немного фруктов.
Коллеги по лицею не узнали бы сейчас всегда замкнутого и отчужденного Фабра. Угощая друзей, радуясь их аппетиту, он с удовольствием декламирует Беранже:
Безбожный, нечестивый век!
Утратил веру человек.
Перед обедом забывает
Молиться. Иль не успевает.
Но я молюсь, когда я сыт:
— Верни мне, боже, аппетит
И лакомствам в желудок дай дорогу!
«Когда я за столом сижу, то мир прекрасным нахожу»,— отзывается Делякур, а Верло вспоминает Рабле и яства Гаргантюа.
Ночуют в пустой овчарне на подстилке из сухих листьев. Продолжая начатый рассказ, Фабр излагает историю тихони жучка, которому надежное убежище, хороший желудок и сытная еда обеспечивают счастье. Речь идет о личинке баланина в лесном орехе.
Баланин — название, основанное на греческом корне. Обозначает всякий желудеобразный плод. Все равно— каштан или финик. Согласно стихам Катулла из сборника Приапеа (впрочем, некоторые считают, что это стихи Овидия), — а сборник посвящен сыну Вакха и Венеры— Приапу, почитавшемуся богом садов, полей, плодородия,— мирабаланус использовался для получения масел, входивших в состав благовоний...
— Жилище личинки этого баланина,— говорит Фабр,— не похоже на ветхую овчарню, оно не протекает. Ниоткуда не проникнет незваный гость! Стол, может, однообразен, но даже обильнее сегодняшнего. Ли-чинка и жиреет. К счастью, нам такое счастье не угрожает.
Встают затемно, утро встречают на вершине. Внезапно из-за гребня Альп, появляется солнце, и внизу сквозь тающий туман начинает проступать лента Роны.
Высота Ванту раздвигает пространство, помогает Фабру шире смотреть и мыслить. Да, горная флора меняется с каждой-сотней метров подъема, вертикальная зональность бросается в глаза. Нет ли, однако, чего-то подобного в биологии насекомых? Может, здесь существуют другие оси?
Если взять, к примеру, вкусы насекомого, пищу, которую оно предпочитает...
В ячейках церцерис песчаной он находил долгоносиков шести видов, у церцерис четырехполосой — до тридцати разных семеедов, включая и крупных долгоносиков, церцерис же нарядная заготовляет перепончатокрылых. Все эти факты можно обобщить так: осы одного вида выкармливают потомство жуками разных видов, а разные виды церцерис промышляют насекомых даже разных семейств. В то же время все три распространенных во Франции вида сфексов кормят своих личинок насекомыми из отряда прямокрылых. Для одного вида сфексов добычей служат сверчки, для другого легко прыгающие кобылки, для третьего грузные эфип-пигеры («пигер» и значит на латинском «вялый, медлительный»). А как в других странах? Фабр делает настоящий смотр провинциям сфексов, о которых прочитал все, что было когда-нибудь напечатано. В Алжире у сфексов бурокаемчатого и желтокрылого те же вкусы, что в Провансе. Разделенные морем, они одинаковы. Сфекс африканский, что водится вблизи Орана, кормит личинок лишь кобылками. Сфекс прикаспийских степей добывает для потомства тоже кобылок... Вокруг Средиземного моря — пять видов сфекса, и все выращивают личинок на парализованных прямокрылых. В другом полушарии, на Маврикиевых островах, скажем, сфексов нет, а родственный им хлорион (не от слова ли Хлорис — Флора — богиня цветов?), хлорион сдавленный, кормит личинок американскими тараканами, они же близки к прямокрылым... Фабр уже успел убедить-
ся в том, что выделение отряда прямокрылых в систематике— не мертворожденный плод умствования, не пустоцвет. Сейчас он начинает заглядывать в вопрос глубже.
Не говорит ли родство вкусов о некоем историческом родстве? Но тогда, может быть, ось, которую ищет Фабр, лежит не в двух плоскостных измерениях, и не в вертикали, как зоны Ванту, а в четвертом измерении -во времени, в истории?
Не связываются ли тогда осы сфексы с убийцами златок — церцерис, например, и с другими насекомыми-вегетарианцами, питающими молодь животной пищей? В таком случае основанием ветви должны быть виды, поставляющие потомству каждый день только что изловленную добычу, вроде бембексов, что, охотясь на слепней, залетали под зонтик Фабра.
А усложнение метаморфоза — другая цепь, которую вроде бы завершают жуки-нарывники с их дополнительными стадиями?
А искусство сооружения гнезда у перепончатокрылых? Не может ли в конечном счете и оно оказаться идущей от вида к виду лестницей усовершенствований? А обеспечение потомства — заправка гнезд кормом? Нет! Фабр отказывается видеть последовательность, преемственные связи, о каких говорит автор «Происхождения видов». Подобные усложнения все лежат в одной плоскости, принадлежат одной эпохе. Истории инстинктов не существует. Сам Дарвин считает: «Р1н~ стинкты вымерших видов нам совершенно неизвестны»; «мы не можем надеяться, что когда-нибудь будут найдены пути, которыми, были приобретены различные инстинкты, так как у нас имеются только существующие животные, к тому же плохо известные, чтобы судить о ходе постепенных изменений».
Большинство зоологов занимается систематикой, анатомией, физиологией. Натуралистов, изучающих повадки животных, впору пересчитать по пальцам. Еще меньше таких, кто посвятил себя, как Фабр, нравам насекомых. При этом он в центр внимания сразу поставил инстинкт, в котором видит вершину. Снова, как когда-то в алгебре, Жан-Анри начинает не с азов, а сразу с бинома Ньютона. И не жалуется, что совершает свои восхождения в одиночку, без опытных проводников,
без спутников и друзей. И сам несет на плечах все снаряжение и оснащение.
Здесь тропы еще более неясны, запутанны, извилисты, чем на Ванту. Часто приходится прокладывать их и вовсе в нехоженых местах, а каждый новый шаг вперед требует строгой осмотрительности.
Можно, конечно, обращаться за помощью к ученым предшественникам. Но... Это кажется парадоксом: когда имеешь дело со старыми, на первый взгляд нелепыми/ поверьями, обычаями, преданиями, не стоит слишком торопиться отбрасывать их. В иных, если поискать внимательнее, обнаруживается подчас рациональное, крупица ценного знания. Книга, конечно, неоспоримо-надежнее. Но могучему союзнику нельзя доверять слепо. Напечатанное обладает магией внушения, выглядит убедительно, тем строже надо следить, как бы невольно не подпасть под влияние ложного авторитета.
Книги мне друзья, повторяет Фабр, но истина дороже!Всех, кто работал до него, Фабр ценит, уважает, но чем дальше, тем меньше склонен принимать на веру чужие выводы.
Во французском издании книги Эразма Дарвина Фабр читает, к примеру, что сфекс напал на муху, почти такую же крупную, как сам. Разрезав ее тело на части, он попытался улететь, унося грудь с крыльями. Однако ветер помешал ему, тогда хищник опустился на землю, отрезал крылья и улетел, унося грудь. Эразм Дарвин увидел здесь доказательство разумности. Но эти насекомые на мух не охотятся, их постоянная дичь — мы только что об этом говорили — прямокрылые. К тому же сфексы уносят свою добычу целиком, а не по кускам, как другие осы. Видимо, то был все-таки не сфекс, а, значит, нет оснований делать из наблюдения вывод о сообразительности этого насекомого.
А любимый Бланшар? Он пишет, что навозник, по неосторожности закатив свой груз в ямку и не в силах достать его оттуда, улетает. Вскоре к ямке прибывают уже несколько жуков, и они, действуя сообща, быстро управляются с делом. Но Фабр провел достаточно наблюдений и знает: шар может переходить из ножек одного жука во владение другого — похитителя, однако
никогда жуки не выручают и не поддерживают скопом ни обиженного, ни обидчика.Признанный знаток жуков, Клервиль приписал такие же таланты жукам-могильщикам, и тоже ошибочно. Фабр исправляет неточности и в трудах дё Геера, известного в истории энтомологии как «Реомюра шведов».
Фабр находит, не у кого-нибудь — у Дюфура! — указание, что скорпион лангедокский обзаводится семьей в сентябре. Утверждение верно для Сен-Севера, где живет Дюфур, в Провансе же скорпионы не ждут сентября. Доверься Фабр авторитету, он упустил бы год, если не больше!
Что касается Эразма Дарвина, тот, как выяснилось позднее, неповинен в нелепице. Чарлз, вступившись за честь деда, написал Фабру.
«Уверен,— говорится в письме,— что вы не допустите несправедливости даже по отношению к насекомому, не говоря уж о человеке... Какой-то переводчик ввел вас в заблуждение, ибо мой дед — Эразм Дарвин— утверждает («2оопогша», т. I, стр. 183, 1794), что крылья крупной мухи отрывала именно оса. Нисколько не сомневаюсь, что, как вы правильно утверждаете, крылья отрывают большей частью инстинктивно; но в случае, описанном моим дедом, оса, оторвав конечности тела, поднялась в воздух и была опрокинута ветром; затем она опустилась на землю и оторвала крылья. Должен согласиться с Пьером Губером, что, насекомые наделены в какой-то мере рассудком. Надеюсь, что в следующем издании своей книги вы частично измените место о моем деде».
Фабр, конечно, сделал такое исправление. Но все же сколько ему приходилось сталкиваться с неправомерно обобщенными случайностями, промахами наблюдения, неточностями перевода, односторонними заключениями! Ошибки эти не удивительны. Наука о поведении животных совсем молода, объект труден и скрытен, требует долгих наблюдений и тщательных опытов. Как же может Жан-Анри, который до всего в познании доходил собственным поиском, доверять тут кому бы то ни было больше, чем самому себе?
Встреча с Пастером, направленным в Прованс министрои сельского хозяйства, неожиданно укрепила Фабра в его позиции.
— Я ничего в этом не смыслю,— взмолился Пастер, узнав, что ему поручено изыскать меры борьбы с болезнями шелкопряда.
— Тем лучше, у вас не будет иных мыслей, кроме тех, какие подскажет собственная голова,— успокаивал своего ученика академик Жан-Батист Дюма,— а это часто бывает на пользу делу!
Все же Пастер успел до выезда проштудировать томик Катрфажа — наиболее полное сочинение о шелководстве. Однако в книге больше истории, чем биологии. Предание о том, как в древнем Китае открыли искусство использования шелковой нити. Романтическое предание о китайской принцессе, которая из любви к своему жениху вывезла культуру шелкопряда,— собственно, какую культуру? — вывезла отложенные бабочками яички, грену... И уже не легенды, а экономические данные: в начале XVIII века Франция ежегодно производила 6 миллионов килограммов коконов, а в 1800 году уже 20 миллионов стоимостью 100 миллионов франков. Тутовое дерево, которое так хорошо здесь произрастает, стало золотым!
И вдруг болезнь. Загадочная, неумолимая. На червях появляются коричневые и черноватые пятна, предвещающие гибель. Откуда, как подкрадывается беда? Катрфаж только приводит ее распространенное название «пебрина». «Пебр» по-лангедокски— груша. Пятна на больных гусеницах похожи на семечки груши.
Все это интересно, однако мало помогает понять, почему эта беда в короткий срок извела один из самых богатых промыслов Южной Франции.
Приехав в Авиньон, Пастер обратился к Фабру. Химик пришел к преподавателю химии, уже известному энтомологу.
— Не могли бы вы раздобыть для, меня коконы шелкопряда? — попросил Пастер.
— С удовольствием. В двух шагах отсюда живет человек, который выкармливает гусениц. Подождите, сейчас принесу.
Фабр возвращается с пригоршней коконов. Пастер берет один, рассматривает, потом трясет возле уха.
— Э, да там что-то стучит...
— Конечно,— конфузится Фабр,— там куколка.
— Да, да!—задумчиво повторяет Пастер, вертя кокон в руках.
Фабру не верится, что столь простые вещи могут быть в новинку для кого бы то ни было. Любой парнищ-Малавале и Сен-Леоне это знает. Как же возможно, чтоб такой великий ученый удивлялся общеизвестным фактам.
Но Пастер и сам не скрывал, что отправился гасить огонь, не только не имея в запасе пожарных насосов, но и не представляя себе толком, что именно горит.
В первых же строках предисловия к отчету об изучении болезней шелкопряда он говорит: «Мне следовало бы начать эту работу с извинения, что я ее предпринял. Я' был столь мало подготовлен к исследованию этого предмета, что, когда в 1865 году министр сельского хозяйства поручил мне заняться болезнями, истребляющими шелковичных червей, мне еще никогда не представлялся случай увидеть это ценное насекомое»,
...Ничего не знать о насекомом, которое призван спасти, и все-таки спасти его,— раздумывал Фабр над отчетом Пастера. Подобно античному атлету, выйти на арену голым... Значит, и так можно сражаться, и так можно восходить на большие высоты? Есть от чего прийти в изумление. Есть от чего прийти в восторг!
Пастер занимался тогда также и вином. Сейчас пастеризация применяется очень широко. В те годы ученый еще только искал этот способ. Закончив разговор о шелкопряде, он попросил Фабра показать его винный погреб.
Какой француз на юге садится за стол без кружки вина? Им запивают соленый сыр, жаркое, фрукты. Когда этого не хватает, в вино макают черствый хлеб. Однако Фабр готовил вино сам, заставляя бродить выжимки с кислыми яблоками и горстью сахара.
«Мой погреб! — вспоминал Фабр.— Показать ему мой винный погреб! А может, подвалы, бочки и запыленные бутылки с этикетками, обозначающими год урожая и местность, где произрастает лоза? Мой погреб!»
Пастер, однако, настаивал, и хозяин отвел его в кухню: на стуле с изодранным соломенным сиденьем красовалась пузатая глиняная посудина литров на двенадцать.
— Мой погреб —вот он, милостивый государь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39