..
— Разбуди. Скажи, друзья прибыли!
Может быть, подумал Аспанбай, Али и сам человек с неба, очень может быть...
Плаксивая дверь всхлипнула; оказалось, Али уже не спал.
— Что это тут тарахтело? Трактор, что ли, приехал?
— Это вертолет к вам прилетел.
— Чего-о-о?
— Вертолет. Говорят, буди Али, мы его друзья. Двое..,
— Ты соображаешь, что говоришь? — И, подумав: «Ну, парень совсем сбрендил!» — выскочил во двор босиком, в одних плавках.
Те, двое, были уже около ворот, начались объятия, приветствия, радостные возгласы.
— Не ожидал? — смеется тот, что помоложе, показывая белые зубы.
Настоящий человек с неба, решил Аспанбай, я же всем говорю, что наш дядя Али необычный, и друзья у него необычные.
— Откуда вы взялись? Прямо как из-под земли! Или с неба свалились?
— С неба свалились!
— Вот чудеса,— удивлялся Али,— и пешком гости ходят, и на телеге приезжают, даже кое-кто на «Волге» может прикатить, но на вертолете сюда гость никогда не залетал! Чудеса, да и только! Прямо как в анекдоте...
— Мы приехали за вами, одевайтесь! /
— Это никуда не убежит. Раз вы оказались у порога дома моей матери, то должны перешагнуть его!
Соседи, перепуганные, уже повыскакивали из своих домов; раскрыв от растерянности рот, во все глаза глядела со своего крыльца старуха Улмес, мать Али.
— Вот это моя мама, вы должны вкусить пищу с ее дастархана.
— Неудобно как-то получилось, весь аул всполошили,—сказал Омар,— мы решили проведать животноводов и вас хотим взять с собой.
— Молодцы, что приехали! А ты, Мамыржан, чего молчишь как в рот воды набрал?
— Ты же знаешь, стоит мне рот открыть, так тут же что-нибудь не то ляпну!
— Не изменился, Мамыржан, все такой же! Аспанбай!
— Да, дядя.
— В магазин, галопом!
С тех пор как Кокиша уволили с работы, он никуда не выходит из дома; закроет ставни и лежит так целый день в темноте, а когда сядет солнце, устраивается во дворе на лавке; после омовения и молитвы, охая и ахая, громоздится рядом с сыном и старик Уренгей, они вдвоем застывают на месте. У Кокиша на ногах чесотка, только зуд заставит его шевельнуться; иногда он пяткой одной ноги начинает тереть другую; часто растирает до крови; и пока не зачешется снова, сидит неподвижно, как камень.
Руководители совхоза на его место временно поставили Гали, а ему предложили занять бывшую должность Гали — кладовщика, мол, поработай, пока не снимем выговор, но Кокиш оскорбился: нашли дурака работать под началом Гали! Пока живы потомки Байырлы, никогда не допущу такого позора, подожду, байырлы работают и в районе, и в области, посмотрим, кто кого!
Когда-то Гали был председателем колхоза в соседнем районе, но там кое-кого привлекли к суду, связь Гали с этими людьми была выявлена, и он чуть-чуть не оказался на скамье подсудимых; Гали вернулся в родной аул благодаря богу-спасителю. Надо раскрыть черепа и проверить мозги начальства, думал Кокиш, которое такому человеку, как Гали, поручает ответственный пост. Есть, есть основания для хорошего заявления, есть и факты, их много, теперь необходима рука, способная разворошить огонь, но попробуй найди ее, мало осталось дураков, которые возьмутся за это. Кокиш перебрал в уме всех байырлы, ища, кто бы мог «легко поднять коня», он о каждом вспоминал подробности, однако мысли разбегались, никого не мог отыскать в памяти для борьбы с Гали. Тут Кокиш вспомнил про Аспанбая: может, он? Вроде все данные подходят, но есть свое «но» — Аспанбай близок с печником Иваном. Иван запретит, Аспанбай писать не будет. А Иван — русский, они — народ прямой, наверное и Аспанбая научил рубить сплеча.
— Отец,— спросил Кокиш у Уренгея,— а где сейчас этот Аспанбай? Что-то его давно не видно.
— Да здесь где-то, говорят, помогает строить дом этому Али, есентаевскому бродяге,— ответил старик.
— О-о! Отца его... Что же он вытворяет, зачем пятнает честь нашего рода? Если даже байырлы станут подыхать с голоду, они не должны идти на поклон к есентаям. Найду его и приволоку как паршивую собаку!
Так сидят и разговаривают отец и сын, не глядя друг на друга, не шевелясь, движутся только губы: отец и сын сидят как истуканы, смотрят перед собой в одну точку, черные как угли, словно две статуи, вырубленные из плоского черного камня.
— Кого это вы собираетесь сюда приволочь? — слышат они голос и оборачиваются. Оказалось — Конкабай, сын младшего брата Уренгея, что живет по соседству.
— Да Аспанбая...
— А что он натворил?
— Пошел на поводу у Ивана-печника и строит дом есентаевскому отпрыску.
— Вот собака! Чем строить дом есентаям, лучше подохнуть у порога своих родичей. Ах негодяй!
— Мы тоже так думаем... Кто это?
Возле ворот остановилась коричневая «Волга» старой марки, из нее стали выходить какие-то люди.
— Да это же хитрый старик Муса из Ортаса наконец собрался на поминки своей тещи!
Приблизившись к дому, токал Торшолак начала реветь в голос; хлопотавшая возле очага сноха без всякой подготовки тоже ответила визгливым плачем; старик Уренгей сделал вид, что всхлипывает, и, вытерев рукавом несуществующие слезы, повернулся спиной. Улмекен стояла молча.
Не ходить бы в магазин, сердце чувствует недоброе, ноги не идут вперед, тянут назад, но словно кто-то подталкивает в затылок, заставляет двигаться. Неудобно перед дядей Али: если бы не он, то бросил бы Аспанбай свою черную сумку и помчался к дому Ивана. Стыдно за дядю Али, если я его подведу, придется ему смотреть в землю перед гостями с неба. Страшно, неуютно Аспанбаю, точно ожидает его в магазине какая-то неприятность. Он остановился у дверей лавки, постоял немного, потом, решившись, толкнул дверь и вошел. Сердце защемило, когда он увидел своего троюродного дядю Конкабая, который покупал водку. Аспанбай хотел было повернуться и удрать, но Конкабай уже заметил его:
— Эй, поди-ка сюда!
Аспанбай молча приблизился.
— Что покупаешь?
— Водку...
— В чей дом?
— Дяди Али...
— Али тебе не дядя, я тебе дядя! Покупай свою водку, и пойдем к нам, надо поговорить. К Али потом зайдешь.
Не нужно было соглашаться идти в магазин, пошел, стыдно перед дядей, вот и попался...
Они шли молча; у Конкабая голова огромная как казан, лопатки как ворота, длинное туловище, короткие ноги, черное рябое лицо. Всегда мрачен, никогда не улыбнется, не раскроет душу, не узнаешь, о чем думает. Если схватимся, победит он меня или нет? — спрашивает себя Аспанбай. Нет, пожалуй, не одолеет... Не поддамся... Если тронет, я его жалеть не стану... А вдруг покалечу?.. Нет, никогда драться не буду, пусть люди дерутся, не хочу быть похожим на них, не буду... Странные люди — дерутся, убивают друг друга. Это не по мне... Увидев у ворот «Волгу», Аспанбай понял, что к байырлы приехали гости.
— К дяде Али тоже приехали...
— Кто?
— Гости с неба.
— С неба? О чем болтаешь, идиот!
— Ну правда! 'С неба, на вертолете!
—- Да... Недавно какой-то вертолет трещал над аулом, значит, таких гостей Али принимает?
— Да, таких.
— Ну, а что за люди? Солидные?
— Нет, худые.
— Фу, дурак! При галстуках?
— Нет...
— Гм... Наверное, геологи...
— Не знаю, но один из них хороший человек.
— Много ты понимаешь! Ты же идиот!
Когда вошли во двор, Конкабай приказал юноше расстаться наконец со своей сумкой, зайти в курятник, вынести оттуда маленькую скамеечку, поставить возле крыльца, сесть и ждать серьезного разговора. В курятнике нет окон; Аспанбай нагибается, ищет в непроглядной тьме скамейку; в это время в сарай входит Конкабай. Хлопает дверь. Конкабай стоит у него за спиной, и тут Аспанбай слышит: живи здесь, пес паршивый, будешь знать, как есентаям дома строить!
Так Аспанбай оказался в темнице. Сначала он услышал щелканье замка, потом удаляющиеся шаги Конка- бая. Вот люди, думает он, трудно их понять, зачем им насилие, зачем несправедливость? Аспанбай стоит печальный, в голове его роятся горькие мысли, но кричать, звать на помощь, стараться выйти на волю —на это его не хватает, он не решается; таковы люди, думает Аспанбай и остается стоять, прислонившись к стене; он будет стоять так долго.
Когда Муса и Уренгей вернулись с кладбища, они решили уединиться и посоветоваться, как организовать поминки, сороковой день смерти старухи, матери Торшолак. Вкратце сообщив, почему не был на похоронах, Муса произнес такую речь:
— Жаль тещу! Всю жизнь прожила как собака в этом ложном мире, одна как перст. Кто был у нее, кроме тебя да меня? Конечно, мы с тобой вслед за ней умирать не будем. Живое — живым, надо думать о тех, кто остался на этом свете. Сорок дней еще не исходилось, но мне бы хотелось провести сороковины немного раньше, я не могу задерживаться; в нашей вере, по-моему, это разрешается, ты же знаешь мои возможности, приехать сюда еще раз не смогу!
Они сидели в комнате для гостей на стеганых продолговатых одеяльцах. Муса для удобства подложил под
локоть две подушки и полулежал; Уренгей, по привычке, застыл прямой как истукан. Муса был похож на беркута, собирающегося закогтить свою жертву, глаза налились кровью, лицо лоснилось от пота, даже разгладились глубокие морщины на лбу; он выжидал момент, чтобы схватить добычу, а жертва, на которую он нацелил свой клюв и когти, сидела перед ним и напоминала лису, что пытается, задрав кверху голову, понять намерения нависшего над ней хищника, прежде чем уходить, виляет по кривой тропе.
— Правильно! Необходимо согласовать все,— это лиса окинула небо быстрым взглядом.
— Говорят, в таких случаях излишний шум не нужен, тихо отметим... Зять мой большой человек, я думаю, никто не посмеет пустить дурную молву о его родне,— выпустил когти Муса,—ведь покойная при жизни была выше стланика, но ниже кустов полыни, зачем же сейчас, после ее смерти, поднимать шум? Положение городского человека тебе известно, все, что могли, мы привезли — барана и ящик водки.— Сказанное Мусой означало: «Хоть ты и не очень обязан, но у меня нет средств, раскошеливайся на сороковины тоже».
— В этом году и у аульного казаха положение не ахти...— Лиса, внимательно следившая за небом, отступила к невысокому кустарнику.
— Да и раньше было так же! Старуха покойница приходилась мне тещей, а тебе — родной сестрой. Будет справедливо, если тяжесть груза мы поделим пополам! — спикировал бесхитростный хищник.
— Все это верно, но единственный сын-кормилец, в лицо которого мы все смотрели, освобожден от службы, а ведь у него достаточно бегает во дворе черноногих... Да и мы со старухой тоже сидим у сына на шее.— Лиса стала уходить в гущу кустарника, а дорога в небе прямая, не знает поворотов, поэтому трудно предусмотреть все извилины и лазейки, какие есть на земле: хищник, уже навостривший когти, растерялся.
— Эй ты! Перестань передо мной вилять хвостом! Я приехал сюда, потому что знаю: здесь живет ее родня и мне помогут поднять этот груз.
У степного дикого зверя много троп и укрытий:
— Человек не властен над собой, обстоятельства управляют его судьбой. Если верно то, что не уйдет от тебя предназначенное богом, то так же верно, что никакой скакун не догонит того, чего нет.
— Тьфу, а ты, оказывается, собака!
— Не очень-то зарывайся, батыр, еще не раз придется встретиться. Правду говорят, не плюй в колодец, пригодится воды напиться.— Лиса спряталась за черную скалу; несущемуся прямо на нее хищнику придется отступить, не то он ударится о скалу; ни лиса, ни скала от этого не пострадают, покалечится только сам небесный хищник; получить же увечья из-за какой-то старухи покойницы не входит в его планы: ничего не оставалось, как гордо взмыть в небо. Пятьсот рублей, спрятанные на груди около сердца, заскрипели от напряжения.
— Что прикажешь делать? — Теперь Мусу можно сравнить с самолетом: летать больше нет сил, не хватает горючего, разреши приземлиться.
— Что тут сказать? Приехал отмечать сорок дней, отмечай как положено. Покойницу уважали все, даже дальние родичи-байырлы приедут; ведь если в обычные дни они грызутся между собой, это не означает, что, коли дело коснется еды и питья, они откажутся посидеть за одним да- старханом; тут все становятся казахами. Это как болезнь: придут и байырлы, и есентай, никого не оттолкнешь в грудь, никого не прогонишь. Здесь тебе не город, когда приходят только те, кого зовешь, здесь аул, а в степи законы другие.
— Все понятно. Во сколько же это обойдется? — У самолета кончается горючее, и он не может долететь до посадочной полосы; приходится обратиться к скупому Уренгею, бесконечно летать над аэродромом — не выход, согласен сесть, куда представляется возможность.— Итак, во сколько это обойдется, как ты думаешь?
— Подсчитать — так и немного. Во-первых, купишь и варежешь двух баранов, а во-вторых, купишь еще два ящика водки и два ящика вина. Вот и все.
— Я что — приехал сюда поить всех казахов аула?
— Хочешь — пои, хочешь — нет, но, насколько я знаю, в байырлы двадцать один бездонный колодец...
— Какие колодцы, что ты говоришь! Совсем с ума сошел?
— Я считаю мужчин, которые пьют.
— Гм... Ну пусть так. А ты что же, руки на грудь и будешь со стороны смотреть на все это?
— Почему со стороны? Старуха покойница тебе была тещей, а мне сестрой. Сахар, чай, сладкие булочки, баурсаки, лепешки —тоже немалые расходы, это я возьму на себя!
На краю аэродрома есть узенькая полоса; если желаешь, совершай посадку на нее. Пока не разбился вдребезги, летчик соглашается, и самолет садится.
— А где взять баранов? Может, сам продашь?
— О чем ты говоришь! Если бы у меня было что продать, разве я не зарезал бы какую-нибудь порядочную овечку на поминки сестры?
— Непохоже, чтобы твой двор вдруг опустел.
— Нет, конечно, но разве это скотина, посуди сам, так, ягнята-козлята несъедобные да телята-сосунки!
Если хочешь, можешь лететь дальше. У небесного хищника устали крылья, он не сопротивляется.
— Ну хорошо, укажи хоть направление, в котором мне баранов искать.
— Ну, это как сможешь. Хочешь — купи, хочешь — так возьми у брата своей жены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66