В июле 1992 г. противопоставляются «бросившие землю» (оставившим страну «на растерзание врагам» отказано в «песнях») и изганные. Хотя в печати уже были напоминания в связи с этим стихотворением о высылке летом 1922 г. многих русских литераторов, прежде всего философов, все ахматоведение пока отождествляет «бросивших землю» и «изгнанников». Но персонажи первой и второй строф — разные, и различно отношение к ним поэта. Ко вторым оно исполнено жалости и сочувствия («Темна твоя дорога, странник, / Полынью пахнет хлеб чужой»). Эта строфа — по сути, протест против политической акции советской власти. Особенно же смело сказано об оставшихся, не избежавших «ни единого удара». Говорится о будущем историческом оправдании «каждого часа» их жизни (не самих людей — им не в чем оправдываться: «… в мире нет людей бесслезней, / Надменнее и проще нас»). В отличие от стихотворения «Согражданам»? («Петроград, 1919») теперь с заключенным (и больным) сравниваются не оставшиеся, а высланные.
Петрограду 1919 г. в «Anno Domini» противопоставляется Бежецк (одноименное стихотворение, написанное 26 декабря 1921 г. и поставленное вторым в сборнике), старый русский город, где «белые церкви», где «люди, как ангелы. Божьему празднику рады», полный «веселым рождественским звоном». В Бежецке у бабушки А.И. Гумилевой, жил сын Ахматовой Лева («Там милого сына цветут васильковые очи»). В цикле «Библейские стихи» выделяется «Лотова жена» (1924) с вольной трактовкой источника. Жена Лота не может не оглянуться, вопреки запрету, «на красные башни родного Содома» — и застывает соляным столпом, но эта не оплакиваемая никем грешница не осуждается поэтом: «Лишь сердце мое никогда не забудет / Отдавшую жизнь за единственный взгляд». Ахматова отныне не раз будет бросать взгляд в прошлое, в то время, когда героиня (точнее, героини) ее ранней лирики столько страдала от любви и не раз готовилась к смерти.
В «Anno Domini» содержатся стихотворения 1921–1922 годов «Ангел, три года хранивший меня…», «Пока не свалюсь под забором…», «На пороге белом рая…» об умершем друге — покровителе, оставшемся идеалом для героини. В нем узнается умерший в 1919 г. Н.В. Недоброво, автор статьи «Анна Ахматова» (1915), которую Анна Андреевна считала пророческой, открывшей ей самой внутренний источник всей ее будущей силы. Но в контексте сборника возникают ассоциации и с Гумилевым («Ни роз, ни архангельских сил» — реминисценция из его «Пятистопных ямбов», обращенных к Ахматовой). И Недоброво, и Гумилев, и иные друзья и близкие Ахматовой также еще не раз будут напоминать о себе в ее стихах — то вместе, то по отдельности. В 1923 г. в «Новогодней балладе» героиня встречает новый год с мужем и друзьями. С речами выступают «хозяин» и два друга, но «шесть приборов стоят на столе, / И один только пуст прибор» — самой героини, которую окружают мертвые; они, по словам младшего, «выпить должны за того, / Кого еще с нами нет». Это — «мыслям моим в ответ». Мертвые и живые по — прежнему неразлучны. Впоследствии мотив мрачного Нового года прозвучит в 1940 г. («С Новым годом! С новым горем!..»), а новогодний «парад» мертвецов, выходцев из довоенного 1913 г., составит сюжетную основу «Поэмы без героя», в которой есть прямая цитата из «Новогодней баллады»: «И вино, как отрава, жжет». В «Anno Domini» специально выделен раздел «Голос памяти», включающий и дореволюционные стихи.
Осенью 1922 г., после отъезда Лурье, Ахматова понадеялась на поддержку его друга, искусствоведа Н.Н. Пунина. Эти надежды отразились в стихотворениях «Небесная осень построила купол высокий…» и «Вот и берег северного моря…» 33–хлетняя, уже много испытавшая и многих потерявшая Ахматова мечтает теперь только о спокойствии. Подробно описывается «весенняя осень», чудесная, неправдоподобная — и таким же неправдоподобно прекрасным кажется явление героя, отраженное в одном финальном стихе: «Вот когда подошел ты, спокойный, к крыльцу моему». Но не ранее 1926 г. Ахматова перебралась во флигель Шереметевского дворца на Фонтанке, в квартиру, где жила семья Пунина (включая разведенную жену). «Фонтанный Дом» служил пристанищем Ахматовой дольше, чем какой бы то ни было другой, хотя еще в 1930 г. она порывалась из него уйти, а в 1941–1944 годах была в эвакуации. В 1952–м, переселенная оттуда (уже в отсутствие Н.Н. Пунина, арестованного в 1949 г., а в начале 1953–го умершего в северном лагере), она написала:
Особенных претензий не имею
Я к этому сиятельному дому.
Но так случилось, что почти всю жизнь
Я прожила под знаменитой кровлей
Фонтанного дворца… Я нищей
В него вошла и нищей выхожу…
Снова мотив «нищенства» — и довольно сильная гипербола насчет «почти всей жизни». Не всю жизнь (впрочем, далекое прошлое казалось совсем другой жизнью: «Мне подменили жизнь»), но самые страшные, стоящие иной жизни, месяцы и годы Ахматова провела именно здесь. Поначалу годы были не такие страшные, но и безрадостные. В какой — то степени Анна Андреевна вернулась к идее «служения» талантливому человеку. Н.Н. Пунин блистал лекциями, переводы для которых из иностранной искусствоведческой литературы делала Ахматова. Самой ей удалось опубликовать только переведенные ею письма Рубенса. В 30–е годы были напечатаны также переводы из армянской поэзии, две статьи о Пушкине и комментарий к двум его произведениям.
Отношения с новой «семьей» оказались далеки от идеала. Они отразились в стихотворении «От тебя я сердце скрыла…» (1936), цикле «Разрыв» (1934, 1940), Четвертой «Северной элегии» (1942).
Уже с 1923 г. творческая продуктивность Ахматовой резко падает, в иные годы не появляется ни одного законченного стихотворения. В 1935 г. их отмечено три, в том числе «Уводили тебя на рассвете…», первое в будущем «Реквиеме». Героиня сравнивает себя со «стрелецкими женками», личное переживание включается тем самым в широкий исторический, точнее, предысторический контекст. Написано стихотворение после тогдашнего ареста Н. Н. Пунина — тогда же был арестован Лев Гумилев — и, единственное в «Реквиеме», обращено к мужу, а не к сыну. Впоследствии «мужем» станет только расстрелянный Н. Гумилев, отец Левы («Муж в могиле, сын в тюрьме…»). Тогда, в 1935 г., Ахматова по совету друзей приехала в Москву и «под кремлевскими башнями» передала письмо — прошение на имя Сталина. Вождь любил поиграть со своими жертвами. На этот раз близких Ахматовой выпустили. Но пережитое унижение не забылось, как и страх за арестованных. Потом уже и оно не могло помочь. «Кидалась в ноги палачу, / Ты сын и ужас мой», — писала Ахматова в 1939 г. А гораздо позже — о себе и переживших то же, что она: «Вместе с вами я в ногах валялась / У кровавой куклы палача». Вряд ли имеется в виду какой — то палач поменьше, это метафора: сам главный палач — «кукла», а не человек. Из этого стихотворения, «Так не зря мы вместе бедовали…» (1961), Ахматова взяла эпиграф к «Реквиему»:
Нет, и не под чужим небосводом,
И не под защитой чужих крыл, —
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.
Моральное потрясение, вызванное также первым арестом и ссылкой О.Э. Мандельштама (1934) и высылкой в 1935 г. из Ленинграда многих интеллигентов (начинались репрессии, спровоцированные убийством Кирова), возбуждающе подействовало на творческий дар Ахматовой. В 1936 и 1939 годах Н.А. Струве фиксирует все — таки по девять сохранившихся стихотворений. Возможно, еще в 1934–м пишется такое важное, как «Привольем пахнет дикий мед…» (Пастернак и Мандельштам считали его лучшим у Ахматовой), где «приволью» и прекрасным запахам противопоставляется запах крови — ею «пахнет только кровь…» Во второй части стихотворения (она — без рифм, что у Ахматовой часто знак усиления философичности и вообще повышения темы) вспоминаются «наместник Рима», умывающий руки, и «шотландская королева», т. е. леди Макбет, которая «напрасно с узких ладоней («акмеистическая» деталь. — Авт.) / Стирала красные брызги / В душном мраке царского дома…» Помета в одном из списков — «1934. Ленинград» — недвусмысленно актуализирует такие, казалось бы, далекие евангельский и литературный, трагедийный сюжеты.
В январе 1936 г. в стихотворении «Борис Пастернак (Поэт)» говорится о причастности поэта всему многообразию жизни, они оказываются как бы равно значительны, ясны и светлы:
…Он награжден каким — то вечным детством,
Той щедростью и зоркостью светил,
И вся земля была его наследством,
А он ее со всеми разделил.
Но в марте создается «Воронеж» — о ссылке Мандельштама, где Ахматова его посетила. Это «оледенелый» город, что явно не просто «пейзажный» штрих.
А в комнате опального поэта
Дежурят страх и Муза в свой черед.
И ночь идет,
Которая не ведает рассвета.
Укороченный стих звучит не облегченно, а утяжеленно, олицетворяя и возводя страх в состояние бесконечности. В августе пишется «Данте» — об изгнанном поэте, который не покаялся и даже «после смерти не вернулся / В старую Флоренцию свою». Ему, в отличие от Лотовой жены не оглянувшемуся, «я эту песнь пою». Данте (Дант), великий, гордый и пострадавший в результате политических передряг, был одинаково дорог Мандельштаму и Ахматовой, постоянно читавшей его в подлиннике. Еще в 1924 г. Ахматова обращалась к своей Музе, по — видимому, внешне совершенно не похожей на Дантову (она выглядит «милой гостьей с дудочкой в руке»), но, оказывается, той же самой. «Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала / Страницы Ада?» Отвечает: «Я“». Ахматовой предстояло написать свой Ад, «советский», Ад XX века.
В позднем автобиографическом наброске она отмечала: «<…> в 1936–м я снова начинаю писать, но почерк у меня изменяется, но голос уже звучит по — другому. А жизнь приводит под уздцы такого Пегаса, который чем — то напоминает апокалипсического Бледного коня… Возврата к первой манере не может быть… 1940 — апогей». Согласно Н.А. Струве, это уже 33 произведения. Действительно, 1940–й — самый плодотворный ахматовский год, ведь тогда, кроме лирических стихотворений, создается поэма «Путем всея земли» и первый вариант ни на что прежнее не похожей «Поэмы без героя», работа над которой будет продолжаться четверть века. И в том же году завершен «Реквием, только прозаическое «Вместо предисловия» написано в 1957 г. и эпиграф подобран из стихотворения 1961 г.
В 1938 г. Л.Н. Гумилев снова был арестован, фактически лишь за то, что имел неугодных режиму родителей. Этим годом датированы II и IV из десяти стихотворений основного корпуса цикла — поэмы и первая часть Х стихотворения — «Распятие». Уже в них героиня выступает в трех лицах: больной женщины где — то на «тихом Дону», у которой, однако, судьба самой Ахматовой, «царскосельской веселой грешницы» (это ее прошлое, теперь представляющееся не печальным, а веселым), и, наконец. Матери, которой прямо не названный сын (Сын) сказал: «О, не рыдай Мене…» Разноплановость будущего сложного произведения присутствует уже здесь. «Реквием» и автобиографичен, глубоко личностей, и предельно обобщен — как в масштабе всей народной, исторической и надысторической жизни, так и в плане сакральном. Семнадцать месяцев Анна Андреевна ждала решения судьбы того, которого считала теперь единственным родным человеком (именно в 1938 г. она прекратила близкие отношения с Пуниным), стояла с передачами в длинных очередях «под красною ослепшею стеною» тюрьмы «Кресты», что на берегу Невы. Крестообразная форма тюремных корпусов как бы лишний раз мотивировала использование самого высокого для верующего человека символа: еще до «Распятия» белые ночи «О твоем кресте высоком / И о смерти говорят» (стихотворение VI. 1939). Сыну Ахматовой был вынесен приговор: десять лет исправительно — трудовых лагерей (в 1939 г. срок сократили до пяти лет). «Каменным словом» назвала она его («VII. Приговор»). Героиня «Реквиема» ищет утешения у смерти («VII. К смерти», 1939) и поддается безумию («IX. Уже безумие крылом…», 1940); великая скорбь, однако, делает ее как бы новой богоматерью, чрезвычайно возвышает и ее. и испытываемое ею горе, оно значительнее и величественнее, чем рыдания или даже «окаменение» других, пусть тоже близких людей. Лапидарна вторая часть «Распятия» (1940):
Магдалина билась и рыдала,
Ученик любимый каменел,
А туда, где молча Мать стояла,
Так никто взглянуть и не посмел.
Магдалина — единственное имя, фигурирующее в «Реквиеме»: его содержание, столь личностно значимое, вместо с тем предельно обобщено. Это и цикл лирических стихотворений, и единое произведение — поэма эпического масштаба. Устами героини «кричит стомильонный народ». Прежде чем она начинает уступать безумию, «обезумев от муки, / Шли уже осужденных полки». Свое, личное составляет основу центральной части, десяти пронумерованных стихотворений, общее же больше представлено в обширном обрамлении (эпиграф, «Вместо предисловия», «Посвящение», «Вступление», двухчастный «Эпилог»), примерно равном по объему основной части, но именно здесь впервые у Ахматовой появляется державинско — пушкинская тема памятника, который может быть поставлен не многоликой лирической героине раннего творчества, а конкретному человеку с реальной биографией, личное горе которого в то же время символизирует громадное народное горе. Ахматова не только как мать (в «Распятии»), но и как поэт берет на себя роль богородицы — покровительницы страдающих: «Для них соткала я широкий покров / Из бедных, у них же подслушанных слов». Это не просто утешение — такое горе неутешно. Слово «реквием» в начале католического гимна (воспринятого Ахматовой, очевидно, через «Моцарта и Сальери» Пушкина с его противопоставлением гения и злодейства) означает просьбу вечного покоя. Ахматова же боится забыть происходящее — забыть «и в смерти блаженной», оттого и памятник ее необычен, это словно живой, плачущий памятник. В «Реквиеме» по — новому предстал важный для Ахматовой мотив греха, далеко не только греха отдельной личности. По ее мнению, как пишет исследовательница этого вопроса «историческим» грехом страны «были и сама революция 1917 г., и ее причины («Русский Трианон», «Петербург в 1919 году», «Царскосельская ода», «Мои молодые руки…» и т.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85