https://wodolei.ru/catalog/dushevie_poddony/glybokie/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Мы больше сорока лет вместе, но директор тюрьмы считает, что, если мы снова увидимся, это будет прелюбодеяние. С тобой не возникнет этих странных проблем. Тебя пустят. Бедняжка им сказал, что это его последнее желание. Ты не представляешь, как ему хочется тебя повидать!
Она поднимается со стула и прощается с ним.
– Нет, я не хочу, чтоб вы оставались в одиночестве, – протестует Звездочет.
– А как же еще я могу остаться после сорока лет вместе?
Он лежит на тюфяке.
– Рафаэль! Рафаэлильо!
– Да, сеньор Ромеро Сальвадор.
– Как я рад, что ты пришел! – Старик протягивает ему очень худую руку. – Подойди, мальчик. – Он сжимает ему кисть с удивительной силой, неожиданной в его тонких пальцах. – Несмотря на помилование, меня расстреляют.
– Это невозможно, сеньор Ромеро Сальвадор. Горькая улыбка вдруг разжимает его губы, показывая полость беззубого рта.
– Да, Рафаэлильо. Кто-то хочет, чтоб я умер. Потерялась бумага.
– Кто может хотеть этого?
– Откуда мне знать?
– Кто бы это ни был, у него не выйдет.
– Уверяю тебя, что выйдет. Мне уже дали высказать последнее желание. Поэтому ты здесь, малыш.
Концом одеяла, которым он укрыт, он вытирает себе влажный лоб и пытается подняться.
– Помоги мне встать и добраться до окна.
– Но ведь нет окна, сеньор Ромеро Сальвадор.
– Я знаю, малыш. Ты принес гитару?
– Конечно. Она ведь ваша. Я бы хотел вернуть вам ее.
– Послушай. Это мое последнее желание. Я позвал тебя, чтоб ты открыл большое окно в этой камере. Хочу снова увидеть мой город. Хочу, чтоб ты своей гитарой рассказал мне о всех звуках Кадиса. Я ужасно хочу снова услышать шум моря, которое бьется о волнолом, и бурление жизни на улицах, где прошло мое существование. Дай мне услышать звук свободы. Я хочу услышать, как трепещет на ветру белье, развешенное на веревках, как стаи птиц шелестят над крышами, как звучат церковные колокола, которые когда-то известили о том, что в нашей стране принята первая конституция, хочу услышать смех ростральных фигур на носу кораблей, наш шелковистый акцент. Но больше всего я хочу услышать биение любви – свободной, без официальщины и контрактов – в сердце Исабель. По-настоящему свободной любви, Рафаэль! И пусть Бог даст тебе такую же! Хочу услышать усталый стук сердца этой женщины, которая никогда не переставала меня любить. Чтоб он звучал в твоих пальцах, как будто бы она здесь, рядом. Ты должен это сделать, потому что я уже не выйду живым из этой клетки.
Они смотрят друг на друга и плачут. Среди голосов перекликающихся часовых и урчания канализации Звездочет играет, а сеньор Ромеро Сальвадор слушает, и кажется, что ни тот не играл никогда прежде, ни другой не слушал. Пока не изнуряются пальцы и сердца, пока не лопаются одна за другой пять струн гитары, связывающие этот мрачный застенок с жизнью.
Мрак ночи застилает глаза доньи Исабель. Никто ни о чем ей не сообщает, потому что нет у нее статуса законной жены. Но она знает, что уже нет смысла стоять под дверью замка Святой Каталины, молча напрягая остаток сил. Она проходит сквозь толпу женщин, которые ждут чего-то, кутаясь в черные шали, и направляется домой, не повернув головы, чтоб эти несчастные не увидели ее слез.
Через несколько дней она получает очень горькое письмо от Фальи. Это соболезнование и извещение о том, что он собирается покинуть Испанию и обосноваться в Аргентинской Республике, потому что не может терпеть больше произвола и низости, воцарившихся в его стране. Еще он упоминает, что его судно отчалит из Барселоны и будет проходить мимо острова Санти-Петри, где каталонский поэт Хасинто Вердагер поместил Атлантиду в своей великой эпической поэме, вдохновившей его, Фалью, на создание сонаты, над которой он работает с 1926 года. Он хочет закончить эту сонату раньше, чем печаль и разочарование доконают его. Он признается, что выбрал поэму Вердагера потому, что в ней поэт провозглашает победу космоса над хаосом, рационального и одухотворенного порядка – над слепыми темными силами. Геркулес побеждает Атланта и Гериона – ужасных монстров, опустошающих Европу. В день, когда умирает Герион, Геркулес сажает в Кадисе ветку апельсина из сада Гесперид, и расцветает новая жизнь, свободная от чудовищ, ужасов и мрака. «Именно этого, – добавляет он, – всегда желал ваш муж и мой друг Ромеро Сальвадор».
Когда Звездочет узнает о том, что корабль великого музыканта пройдет, чуть ли не задев бортом Кадис, он просит у дона Абрахама выходной, чтоб пойти посмотреть. Но дирижеру приходит в голову кое-что получше.
– А что, если мы сыграем для него?
Музыканты в восхищении от идеи. В течение недель, остающихся до события, они репетируют со страстью новичков, урывая часы от сна. Почти не давая себе в том отчета, они превращаются в то, чем на самом деле и являются, – в великий симфонический оркестр.
В указанный день музыканты, нагруженные своими инструментами, садятся в фелюгу с высоким носом и гранатового цвета кормой в доке ближнего кирпичного завода. Остров – песчаный золотой язык, высунутый, как из каменной пасти, из окружающих его развалин храма Мелькарта-Геркулеса, одного из самых впечатляющих святилищ античного мира. Скалистые зубцы руин, загораживающие выход в море, не позволяют фелюге подойти к берегу. Матросы спускают шлюпку, в которой теснятся музыканты. Поскольку нет набережной, где ее можно было бы привязать, ее просто садят на мель, пройдя между прибрежных скал. Матросы прыгают в воду и переносят оркестрантов на сушу под таинственными взглядами саламандр, снующих между обломками старинных алтарей, посвященных бедности, искусству, старости и смерти.
Но у музыкантов нет времени разглядывать руины, потому что корабль приближается, качаясь на водах, набитых субмаринами. В непроницаемом молчании камней, придавивших эхо античных божеств, музыканты как никогда понимают, чего хотел добиться Фалья в своей сонате, – того, чтоб однажды голос какого-нибудь из богов вновь раздался над водами этого моря, замутненными войной.
На палубе «Нептунии» большое оживление. Какая-то фигурка наклоняется над бортом. Звездочет узнает самого Фалью, которого столько раз видел в глубине своей гитары. Дон Абрахам салютует дирижерской палочкой, и оркестр начинает играть. Фалья смотрит на них ошеломленно, не веря своим глазам. Наконец улыбка обозначается на его пергаментном лице. Он одет в белоснежный костюм. Он приветствует их усталым и сердечным взмахом руки, а другая его рука лежит на плече его сестры Мари-Кармен. Она плачет. Музыканты играют, не отрывая взглядов от его голубых, как море, глаз. Он достает платочек, и, по мере того как корабль удаляется, это белое пятно вытесняет из зрения его фигуру и наконец превращается в крылышко, которое взлетает и исчезает на горизонте.
Как будто бы пролетел ангел, думают все, но вслух произносит дон Абрахам. Когда он исчезает, Звездочет начинает настоящую битву со своими струнами. Впервые Фальи нет в гитаре. Он уплыл. И не вернется больше. Ощущение величайшего одиночества, которое теперь – навсегда, для него невыносимо. Он чувствует ужасную пустоту в пальцах. Но музыка не умолкает. Не желает останавливаться. Продолжает нарастать. Неуправляемая и грубая вначале, потом мягкая, сильная и чистая, как слова, которые Бог, каким бы он ни был, нашептывает на ухо человеку, когда тот остается один на один с собой.
24
В день, когда Звездочету исполняется пятнадцать лет, в отеле проводится показ моделей. Со вчерашнего дня на город легла бледная пелена мелкого дождичка. Модистка донья Асунсьон Бастида и целый легион портних под наблюдением Гортензии развешивают платья в той же костюмерной, которой пользуются музыканты. После выступления оркестранты переодеваются, дрожа от холода, в серебряно-зелено-желтом с пламенеющими пятнами красного сиянии платьев. Звездочет с тревогой посматривает на эти платья – привидения, принявшие форму женских тел. С некоторых пор он чувствует настоятельную потребность обнять женское тело, например одно из этих – отсутствующих, а потому особенно остро желанных, дразнящих пустотой за изнанкой изысканных одежд. Он последним снимает фрак. В плохо закрытое окно дует, но Звездочет не чувствует холода. Он замирает на несколько мгновений, пылающий от внутреннего жара в пьянящем цветном тумане, плавающем по комнате, в котором беспомощно колышутся пингвиньи костюмы оркестрантов.
Этот туман застилает его сознание всю ночь, в течение которой он не перестает ворочаться с боку на бок, а утром тот же туман болотным испарением поднимается над улицами, где глаза его цепляются за каждую проходящую мимо женщину.
По дороге к отелю он видит кучку беженцев, сгрудившихся под мелким, как из кропила, дождичком на тротуаре возле площади Сан-Хуан-де-Дьос. Что-то происходит внутри этого кружка, за серой стеной спин, слившихся с серым туманом. Он слышит тяжелое дыхание и надсадный скрежет внутренностей, сопровождающий подобие речи. Он поднимается на цыпочки и видит человека, похожего больше на скелет, – беглеца из концлагеря. Такие появляются в городе все чаще, с тех пор как военная удача изменила немцам и части их лагерной охраны начали отправлять на фронт.
Он уже не раз видел эти скелетообразные существа, неуклюже ерзающие внутри собственной кожи, устало пытаясь восстановить привычки нормального тела и держать себя более или менее похоже на других беженцев в водовороте кадисских улочек. Но он никогда не слышал, чтобы они говорили. Он не уверен даже, продолжают ли они чувствовать, как остальные люди. И сейчас он впервые слышит звук изо рта, похожего на открытую рану, изъясняющегося на языке, не похожем ни на какой другой, и этот хриплый скрежет говорит о неизмеримом ужасе и страдании. Мужчина? Женщина? Трудно угадать пол по этому лицу, чьи черты свелись к рельефу черепных костей. Человек говорит и, хотя это стоит ему больших усилий, стремится быть понятым, потому что ему необходимо, чтоб другие узнали нечто страшное, что невозможно держать в памяти, сохраняя здравый рассудок.
Он описывает невообразимую жестокость, из которой он вышел с телом, точно изъеденным кислотой. Столпившимся вокруг него людям трудно поверить в то, что они слышат. Это слишком чудовищно. Он подробно описывает, словно речь идет о фабричной технологии, как работают печи крематориев и газовые камеры, в которых уничтожаются миллионы людей, приведенных туда, как стадо на скотобойню. Мало-помалу слушатели начинают разворачиваться и потихоньку отходить, скептически покачивая головами. Человек, которого они считают сумасшедшим, тоскливо смотрит им вслед. Вся мука, которую он выдержал, снова застилает ему глаза, и он начинает понимать, что недоверие тех, кто не испробовал этого на себе, никогда не позволит ему освободиться от кошмара.
Эти глаза высокомерием трупа отвечают на равнодушие жизни, и Звездочету мерещится в них первый мутный образ лагерей смерти. Он не знает этого слова, потому что хотя газеты и изменили несколько свой стиль, с тех пор как немцы начали терпеть поражение, все же информация об их преступлениях подвергается сильной цензуре. И эти глаза, в которых застыл ужас, открывают перед ним дверь, одну из самых тайных, которая ведет прямиком в ад. Он думает о Фридрихе, чудом удержавшемся на последней ступеньке.
Он приходит в отель в последний момент, весь промокший. Когда он усаживается на свое место в оркестре, первая модель уже поднимается на подиум. Двумя пальчиками она поддерживает свой подол, чтоб не зацепиться за ступеньку. Потом ее шлейф волочится по красному ковру, пока не достигает середины. Она сбрасывает короткую жилетку и поводит голыми плечами, заставляя кружиться материю, которая, вспархивая на короткий, как откровение, миг, позволяет увидеть щиколотки небесных ножек, обтянутых кружевными чулками.
Когда показ заканчивается, как сон внутри другого сна, музыканты должны подождать, пока модели закончат переодеваться и освободят костюмерную. Дон подзывает Звездочета и усаживает его за свой столик рядом со стеклянной стеной, отгораживающей зал от фойе. На ней плотно облегающий костюм в горошек, волосы уложены валиком, на котором возвышается шляпка с ниспадающей на один глаз вуалью. Террасу пересекает некий паренек с ведром воды и дроковой щеткой в руках и смотрит, смотрит на Дон, как будто она одна из моделей, оказавшихся для него сегодня вечером удивительным открытием. Она красива как никогда, но без живости и энергичности, обыкновенно присущих ей. Вуаль на лице ее в мокрых пятнах от слез. Ей совсем плохо.
– Должна сказать тебе кое-что, Звездочет. Не знаю, что могло случиться с твоим отцом. Сегодня я не вытерпела и поехала в Гибралтар. В пансионе, где он живет, мне сказали, что уже несколько дней его не видели. Я спрашивала его друзей из баров, и никто не знает, где он. У тебя нет от него новостей?
На другую сторону стеклянной двери обрушивается мыльный водопад – будто дождь, завесивший окна, хлынул внутрь отеля. Паренек, моющий стекло, смотрит на нее сквозь пузыри мыльной пены.
– Я ничего не знаю, – отвечает Звездочет. – Но в Гибралтаре трудно потеряться.
Она отказывается от рюмки, которую по привычке предлагает ей официант. Странно. В этот вечер она не пьет и тем не менее ведет себя как пьяная. Она наклоняется к Звездочету, и ее хмельное дыхание волной проходит по его лицу.
– Трудно? Достаточно другой женщины.
– Я этого не говорил.
– Последнее время мы любили друг друга, как бешеные собаки.
Она выкрикнула это так громко, что паренек-мойщик стукается головой о стекло. Она показывает ему язык и продолжает более сдержанным тоном:
– И сейчас у меня болят укусы. Он научил меня верить в чудеса. Я уже не могу жить без них. Что ты почувствуешь, если тебя вдруг выкинут на помойку?
Паренек вытирает тряпкой последние островки влаги на стекле, и Звездочет видит, что переодевшиеся музыканты, проходя по фойе, один за другим покидают отель. Ему хочется уйти, но она обеими руками держит его испуганную руку, в которой от прикосновения чужой кожи постепенно возгорается очаг того пламени, которое можно потушить только телом женщины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32


А-П

П-Я