Она больше не произносит ни слова. Кадис заканчивается замком Ущелья, чьи бастионы господствуют над единственной дорогой, выводящей из города. У подножия его охровых каменных стен, увитых плющом, они проходят первый контроль. Между султанами агав и лопастями опунций стоит длинная очередь крестьян, молча и покорно ожидающих, пока жандармы обыщут их поклажу и разрешат им войти в Кадис. Один жандарм, только что погружавший руки по локоть в корзину с оливками, заляпал им пропуска.
Перешеек, который соединяет город, крепко объятый океаном, с континентом, тянется между морскими волнами, остервенело бьющимися о пустынный пляж, и спокойными водами бухты. На нем хватает места лишь для шоссе и железнодорожного полотна. Утро уже начинает наливаться всепроникающим светом, вдоль дороги на телеграфных столбах плещутся нацистские флаги и штандарты – должна приехать с визитом делегация «гитлерюгенда». По недостатку средств свастику отпечатали только на лицевой стороне полотнищ, поэтому если едешь из Кадиса, видишь полыхающие по сторонам красные знамена.
Дон с непонятной Звездочету страстью начинает говорить о войне. Шоссе изрыто выбоинами, кое-где содрано покрытие, – ужасно, но она не хочет снижать скорость, будто от этого зависит жизнь. Оси «паккарда» скрежещут и пугают чаек, которые, взлетая, устремляются во все стороны. Она объясняет ему, что Гитлер решил превратить Средиземноморье в главный театр военных действий – в качестве альтернативы невозможной высадке на Британских островах. «Если он сможет завладеть Суэцким каналом и Гибралтарским проливом, двумя воротами Средиземноморья, Англия окажется совершенно изолирована от своей империи. Его идея – сформировать на континенте антибританский блок, куда входили бы и Франция с Испанией. На наше счастье, эти две страны оспаривают друг у друга север Африки, и Гитлер не может поддержать испанские интересы в Марроко и Алжире без того, чтобы не потерять поддержку правительства Виши». Война вулканирует на ее губах – как и по другую сторону автомобильных стекол. Страдающий бездельем часовой нацеливает на них свое ружье и держит их на мушке, пока они едут мимо гнилых деревянных бараков стрельбищ Торрегорды. Шоссе сворачивает налево, чтоб пересечь речку Арильо, соединяющую воды бухты с Атлантикой. Вдали, на солончаках Львиного острова, отделенного от твердой земли каналом Санти-Петри, образуется соль, которую насыпают белыми пирамидами среди ярко-зеленой травы.
Когда они въезжают в городок Сан-Фернандо, солнечный свет, ослепивший их блеском соляных пирамид, тонет в глухой черноте людской толпы. Прохожие в трауре по погибшим в недавней гражданской войне жмутся к стенам домов, как облако комаров, отстраняясь от автомобиля, который подскакивает на булыжниках Королевской улицы, по ошибке свернув с шоссе. Над кронами араукарий, дающих тень этому моряцкому городку, сохранившему дух восемнадцатого века, возносятся трубы республиканского крейсера, который стоит в сухом доке арсенала Ла-Каррака. Только что закончили демонтаж противовоздушной батареи, и в синем небе бухты кран нервно встряхивает орудия.
Она погружена в свои мысли, когда раздается свисток, обязующий их остановиться. Они недалеко от замка Сан-Ромуальдо, который стережет мост Суазо через канал, осушивший низкий берег. Сеть накрыла щиповок, которые конвульсируют на сухой, обезвоженной глине. Жандармы прерывают игру в карты и подходят к автомобилю. Солнце сверкает на лакированной коже их головных уборов. За ними увязывается осел, которого они конфисковали и теперь не знают, куда девать. Они изучают пропуска и вдруг замечают бидоны с бензином, которыми нагружен «паккард».
– Эй, Звездочет! – нетерпеливо кричит Дон. – Из каждых пяти слов четыре я не понимаю. Разговаривают на этом ужасном андалусийском. Я не понимаю, что они говорят.
– Говорят, что в горах расплодились бандиты и что от одного выстрела могут вспыхнуть бидоны и мы взлетим в воздух.
– Скажи им, что отсюда до Альхесираса нет ни одной бензоколонки.
– Говорят, что и так это знают. И чтоб мы ехали осторожно.
Зеленая пена огородов и виноградников начинает вытеснять зольные растения и розовато-голубоватую ряску солончаков. Взгляд мальчика взбирается по холмам Святой Анны; стая горлинок оживляет сонные руины замка Йро. Когда они достигают Чикланы, шоссе превращается в проспект с растущими вдоль него деревьями. Справа улицы взбегают в гору.
– Я счастлива. Пойдем что-нибудь выпьем. Она сворачивает налево и останавливается на главной площади, расположенной несколько на отшибе у реки. На вывеске единственной таверны – какая-то выцветшая птица. На фоне белой стены – темная расщелина входа. Войдя, они на несколько мгновений цепенеют под воздействием сонной атмосферы, царящей внутри. Потом Звездочет ускользает в туалет, а она стучит по стойке, радостно крича:
– Есть ли что выпить?
Отмахиваясь от тучи мух, Звездочет краем уха слышит ее голос, и в него закрадывается подозрение, что война ей по душе. Вернувшись, он видит ее в выжидательной позе, с поднятой рюмкой.
– Это чиклана. Она так же хороша, как херес.
– Я не пью.
– Хотя бы смочи губы, юноша. Я хочу, чтоб мы подняли тост.
– За что?
– За эту войну.
Звездочет закрывает глаза: он пытается осознать леденящий тост. Это очень характерное для него движение, придающее особую выразительность его лицу. Он закрывает глаза, когда разговор становится особенно напряженным или когда вокруг происходит что-нибудь исключительное. Но это отнюдь не значит, что он отключается от внешнего мира.
– Ты думаешь, я сумасшедшая?
Укутанная в темноту таверны, где лишь чудесно сияет вино, как бы подвешенное в воздухе, она чувствует, что мальчик с закрытыми глазами ждет чего-то и, внимательный ко всему происходящему, не упускает ни жеста, ни слова. Она догадывается, что внешний мир входит в него другими путями, помимо зрения и вкуса, и проникает в него на такую глубину, какой никогда не достигнуть ни взгляду, ни обонянию. Она не настаивает больше на тосте, но замечает с неловкостью, что он впитывает малейшее ее движение, пока она пьет свою первую рюмку. Ей не по себе.
– Но война – это что-то ужасное, – говорит он наконец.
– Не всегда, Рафаэль, – облегченно начинает спорить она. Щеки ее вспыхивают, она спешит оправдаться: – Смотри, в Англии я работала в одной страховой компании. Скучнейшая работа. Все дни отвратительно однообразны. У меня было такое чувство, что я отказываю себе во всем, даже в любви. Поскольку я говорю по-испански, меня направили в твою страну, когда закончилась гражданская война. Британское правительство только что признало Франко, и я уезжала из Лондона, когда там каждый день проходили демонстрации протеста против этого. Моя задача заключалась в том, чтоб возобновить работу компании в Испании и принимать участие в делах, касающихся выплат за причиненный войной ущерб. Но сразу же со мной вступило в контакт наше посольство.
В то время как она рассказывает, чувства мальчика, к ее удивлению, яснейшим образом отражаются на его лице. Кажется, что его закрытые глаза под сведенными от напряжения бровями проникают благодаря их собственному свету сквозь сумрак, в который погружены его мысли. В глубине этого сумрака дышит странная правда – лишенная видимостей, первозданная.
– Почему они выбрали тебя?
– Очень просто. Работа в страховой компании предоставляла мне надежное алиби для поездок по всей Испании. Конечно, – продолжала она, – в мои возможности не слишком-то верили. Вначале мне давали пустяковые задания. Потом я познакомилась с твоим отцом. Тогда я поняла, что могу делать что-нибудь и поважнее для моей страны.
Внутренний взгляд, который она ощущает на себе, одновременно и скрытый, и всепроникающий, для нее – тайна. С тех пор как они познакомились, она помнит мальчика молчаливым в шуме любовных безрассудств его отца, притаившимся среди лихорадочно кружащих голубей и взрывов чувств, всегда в замешательстве от всех и всего, от любви и от войны, всегда склоненным над самим собой, как писатель над чистым листом.
– А моя страна? Что будет в моей стране, когда закончится война? – спрашивает он.
– Если победит Германия, из мира исчезнут гражданские свободы и вся земля превратится в один гигантский загон для рабов. Но если победим мы, все страны примут демократическую систему. И твоя тоже. Поэтому я и пью за войну, Рафаэль, что она освободит все народы от большой опасности и даст им свободу.
Впервые ей кажется, что ее слова проникли за опущенные веки мальчика. Когда он открывает глаза, они полны света, голого света, как солнце, которое беспощадно зажигает кучу развалин. Он поднимает дрожащую рюмку и решается выпить за эту необходимую войну, леденящую ему сердце.
– Первый раз пробую вино, – признается он.
– Тебе нравится?
– Похоже на уксус.
– Так вот скажу тебе, что это замечательное вино.
Золотым всполохом исчезает вино между его губ, оставив чистый и прозрачный стеклянный след.
20
Стайка ребятишек, хрупких скелетов, готовых вот-вот рассыпаться, бежит за ними до самого выезда из Чикланы. Они маячат за мутным стеклом, а Звездочет глухим, как рокот колокола, голосом произносит:
– Это дети умерших.
Тогда Дон вспоминает, куда они едут, и, быстро оторвавшись от преследующих детей, выводит машину на шоссе, которое между сосен и каменных дубов скользит к Соломенной лагуне. Блеск солнца слепит их, время от времени бросая им в глаза вспышки от ружей карабинеров и военных патрулей и снова топя их в общем сиянии пейзажа. Она упрямо повторяет, желая видеть все простым и ясным:
– Если мы выиграем войну, вам нечего бояться. Наверняка вы вернетесь к монархии. Мы уж позаботимся о том, чтобы дать пинка Франко и фашистам.
Она опустила стекло, и ее слова улетают в настороженно молчащие поля, где колышутся на ветру лохмотья неузнаваемых мундиров на солдатах, сидящих в засадах. Они очень молоды и похожи на усталых и голодных нищих. Некоторые из них уже сражались на этой двойственной и противоречивой войне. Уже шесть лет они воюют то за одних, то за других. То против одних, то против других. Они неподвижны, как чучела, и лениво меняют позы, лишь когда зашевелится кустарник или быстрая тень, как дикая кошка, мелькнет на шоссе и группа всадников отнимет у них кофе, табак или антибиотики и исчезнет в горах, не настигнутая апатичным и неуверенным выстрелом. Кажется, что мешки с контрабандой, взваленные на коней, едут совершенно самостоятельно; только они да шевелимые ветерком листья реальны на этой земле.
Глаза Дон выискивают приготовления к войне, а видят жестокую борьбу за выживание. Солдаты откладывают свои маузеры или шмайссеры и, как ястребы, кидаются на сигаретный окурок, который она выбрасывает из окна. Шоссе тянется параллельно невидимому побережью; кажется, они проехали уже тысячу километров.
– Куда мы едем? – спрашивает Звездочет, увидев, что они свернули с дороги и катят вниз по устью высохшего ручья между лоснящихся от солнца косогоров.
Она указывает на крыши, виднеющиеся среди сосен и дрока, где свет дробится тенями:
– В Кониль.
– Для чего?
– Я договорилась встретиться там с одним человеком.
– С кем?
Искры разговора – часть дуэли между влюбленной женщиной и одиноким подростком.
– Его зовут Епископ, он хозяин ремонтной мастерской и один из наших агентов, – отвечает она, когда земля кончается и синие лоскутья моря просачиваются вдруг между белыми домиками Кони-ля. – Все это побережье кишит шпионами «оси», Рафаэль. Немцы организовали разведывательную сеть в прибрежных селениях, которая позволяет им отслеживать движение кораблей, проходящих по заливу. Они также используют рыбацкие суда с коротковолновыми передатчиками. Благодаря этим данным их субмарины потопили много кораблей из наших конвоев. С помощью Епископа нам удалось задержать в открытом море «Энрике-два», одно из этих фальшивых рыбацких судов, и радист передал нам немецкий шифр. Поэтому я хочу встретиться с этим человеком. Для нас он герой, и я хочу лично сказать ему об этом.
Городок мертв в этот час сиесты; пестрые пятна, тени и солнце – вот все, что они видят. Только однообразный стук кирок разбивает сумрачную тишину улиц: на берегу заключенные строят фортификационные сооружения. Но из дверных и оконных проемов, чернеющих на фоне ослепительной белизны стен, доносится как бы жужжание пчелиного роя: это грозди невидимых глаз наблюдают за ними. Кипит вода в радиаторе автомобиля. По дороге они мельком заметили пехотный полк, не в самом блестящем виде, стоящий в Чанка-Вьехе, и флаг жандармерии на здании почты. Сейчас сигнал рожка обнаруживает, что городок полон солдат. Одна рота занимает церковь Святого Духа, а другая, инженерная, – мэрию, из подвалов которой доносится странное для сего места лошадиное ржание. Небо парит над городком, как пестрая птица. Вечереет.
Они спрашивают о ремонтной мастерской. Им приходится разговаривать с темными зарешеченными окнами, из-за которых отвечают безликие существа. И лишь в таверне, благодаря нескольким рюмкам вина, Дон удается сломить молчание и выжать пару слов из запечатанных осторожностью губ.
– Мастерская? Какая мастерская? Если нет ни для кого работы, с тех пор как рыбаки перестали выходить за тунцом? Сейчас эта мастерская, о которой вы говорите, превратилась в стойло для осла, и ничего более. Она возле кладбища, которое роют заключенные в Лас-Анимасе.
Они поднимаются по склону до забора, который шатается под напором двух противоположных ветров – одного с моря и другого с суши. Заключенные взламывают спину горы и вырубают в ней могилы. Под одним из деревьев громоздится куча костей, на которую слетают засохшие листья. На соседствующих со смертью пределах стоит мастерская, сохраняющая покосившуюся вывеску: «Ремонт». Их облаивает собака, когда они стучат по неокрашенной раме закрытого окна; она все лает, хотя на порог уже выходит молодая полная женщина, которая, впрочем, по-старушечьи дрожит и вытирает о фартук руки, обклеенные чешуей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32