Иногда кто-нибудь из них не выдерживал удушливого напора, с руганью выскакивал на волю, но, встреченный ураганным потоком, сбитый с ног, весь мокрый, снова приползал к костру и ложился пластом.
Богданов смотрит на людей, и ему кажется, что вот так же сотни тысяч лет тому назад первобытные люди укрывались в пещерах, не зная еще огня, обладая еще только деревянным копьем, дубиной. Вот так же они защищались от стихии, охраняя себя от пещерной гиены, медведя.
«Не с такой же ли дубиной и теперь стоит человек перед стихией?» – подумал Богданов.
Он отвел взгляд от костра и пристально посмотрел на Феню.
У Фени русые, круто обрубленные, с красноватым отливом волосы, брови тонкие, черные, замкнутые. Губы – тоже тонкие, холодноватые, а нос какой-то странный: продолговат, края ноздрей круто обрезаны. Словно скульптор, лепя это лицо, в последний раз небрежно провел лопаточкой по краям ноздрей, хотел отшлифовать, его отвлекли, и он забыл это сделать.
«Чего я на нее так смотрю? Ноздри? Да, они красивы, своеобразны. Особенно замечательны у нее глаза. Не поймешь, какие они, – то серые, то голубые… странные глаза. Как это ее тогда Панов назвал? Ах, да, да… Юла. Подходяще. Что ж, ей двадцать, мне пятьдесят», – горестно вздохнул он, вспоминая, как совсем недавно Феня влетела к нему в комнату и, сунув, точно ребенок, палец в рот, радостно зачастила: «Слушайте. У меня что-то тут, вот тут, – она тыкала пальцем в глубь рта, – вот что-то растет. Маша Сивашева говорит: «Зуб мудрости». Понимаете, зуб мудрости!.. Значит, я старушкой становлюсь: Двадцать лет», – села против него и ликующе уставилась в его грустные глаза.
«Ей двадцать, у нее зуб мудрости растет, а мне пора новые вставлять», – подумал тогда Богданов, и теперь, глядя на Кирилла Ждаркина и Стешу, добавил: «Велите дело – молодость».
Стеша, перепуганная ливнем, долгое время лежала в отшибе от Кирилла, затем, когда все промокли, смиряясь перед ливнем, она, приподнявшись на локти, подползла близко к Кириллу и положила свою голову на его огромную руку. Кирилл весь вспыхнул и замер, боясь двинуться, произнести то слово, которое ему хотелось сейчас тихо на ухо сказать ей.
«Живет с ней, – тепло подумал Богданов. – Хорошая пара».

Звено седьмое
1
Земля сочилась, дымилась испариной, как загнанная лошадь, а в долине реки Атаки еще лежали белые туманы. Они лежали неподвижно и рвались только по краям, клочьями цеплялись за выступы скал, как дым в морозное утро. Туманами были завалены болота, ущелья, реки, – отчего и горы казались маленькими сопками. Но вот туманы встряхнулись, словно огромные белые вспугнутые птицы, рванулись ввысь; тогда перед группой людей на изволоке открылась картина слияния рек у горы «Лошадиная голова», и люди снова увидели человека на салике. Человек, очевидно, только что пробудился ото сна. Окруженный дрожащей синевой, став на колени, он зачерпнул ведерком воду в Атаке, осторожно поставил его на дымящий маленький костер и занялся кухней.
Человек на салике плыл с верховья, из глухих лесов, куда совсем недавно от грохота, шума, взрывов сбежали его соплеменники следом за медведем, белкой. И вот одинокий человек, связавший четыре бревна – салик, плыл оттуда.
Он раскосыми глазами смотрит на скалы, на воду, на салик, на солнце, прислушивается к далеким глухим взрывам и ничего не понимает.
Вот когда-то – когда? всего год тому назад! – когда-то тут на скалах прыгала шустрая, с хитренькой мордочкой белка, бродил бурый неуклюжий медведь. Кто сказал – медведь неуклюжий? Человек на салике хорошо знает: медведь проворен, как хорошая лайка. И стояла тут такая тишина, что, слушая ее, всегда хотелось спать или петь тихие, монотонные песни, напоминающие крик иволги, одинокого филина. А теперь медведь ушел, ушла и белка в глубь далеких хребтов. Вместо медведя и белки пришел динамит. Это он там – далеко у подножья горы Адарлы – охает, как шайтан. Это он рвет твердые, как роговая кость лося, скалы адамита, прогрызает пещеры, туннели, расчищает путь для чугунки – парового коня с огромными ослепительными глазами. Динамит подбирается к священной горе Темир-тау. Пришедшие люди хотят добраться до сердца Темир-тау и плавить из него копыта для парового коня, устлать ими долины, разбитые вдребезги скалы, – скалы, по которым человек всегда отыскивал путь к медведю и белке.
Люди хотят победить горы силами гор.
Но нет, им не достать сердце Темир-тау… О, сердце Темир-тау знает из всего племени только человек на салике да престарелый старик – глухой и бездвижный… Открыть сердце Темир-тау – значит убить себя, свою семью, свой народ: к сердцу Темир-тау тогда придут издалека чужие люди, принесут сюда холодный огонь, развесят толстую проволоку, тронув которую, человек моментально сгорает… Человек на салике увел в горы народ свой, унес с собой тайну в глубь страны – гор, рек, ущелий, непроходимых болот, тишины. Но вот недавно человек услышал голос шайтана-динамита совсем поблизости от стоянки своего народа: гул динамита загрохотал по ущельям, встряхивая тишину, – и человек, связав четыре бревна – салик, сел на него и пустился по реке Атаке, чтобы узнать, выведать, что хотят сделать люди с его страной.
– Удивительный народ, – говорит Богданов, показывая вниз на человека. – Бегут от нас, как от чумы… ничем не заманишь. Покажется один и скроется…
– Мне рассказывали – они сгрудились там, за хребтами, – Захар показал рукой вдаль. – Много там их. Не знают, что делать. А попы ихние агитируют – уходите дальше. А этот, видно, разведчик.
– Да это ж Иван, – и Якуня-Ваня пронзительно закричал вниз: – Ва-а-а-аня-а!
Человек на салике повернулся, посмотрел вверх на людей и снова опустил голову.
– Посылали к ним туда бригаду? – спросил Феню Богданов.
– Посылали. Я сама там была. Как только мы приехали, вернее пришли – там не проедешь: тропочки, лазейки какие-то… как только мы пришли, они разбежались кто куда. Все-таки мы поговорили. У них там совет – своя советская власть и ячейка. Говорили много о Сталине.
– Да. Их всеми мерами надо вернуть в мир, – сказал Богданов, глядя на Феню, удивляясь тому, что она сама решила отправиться к жителям гор.
Он хотел ее еще кое о чем расспросить, но она говорила с Кириллом.
– Товарищ Ждаркин! Мы накануне пасхи устраиваем карнавал: с факелами всей молодежью идем на село. Прикажите отпустить смолы на факелы.
– А ты, Феня, не отложишь эту штучку? Лучше бы занялась ликвидацией неграмотности среди торфушек или подготовкой к силосу. Право.
– Э-э, Кирилл Сенафонтыч, корка на вас стала мягка. Трусость. Штурмовать надо.
– Умело, – не показывая своего раздражения, проговорил Кирилл. – Я против.
– Не хотите помочь? Так и запишем.
– Пишите! – Кирилл вскинул крепкое тело в седло и, накреняя своей тяжестью лошадь на сторону, тронулся, украдкой кивнув Стеше.
– Почему не дал смолы? – спросил его Богданов, когда они свернули под уклон. – Пусть штурмует молодежь…
– Вот ты еще поговори. Штурмуют! Во время карнавала найдется молодчик, подожжет село, потом свалят все на молодежь и изрубят ее, как капусту. Нашли когда штурмовать!
– Ну, это ты зря… Ты хочешь молодежь сделать старенькой, домостроевской, чтоб она только чулки штопала.
Переправившись вброд через реку Атаку, Кирилл и Богданов по узкой тропочке, идущей над обрывом, взобрались на вершину горы «Лошадиная голова». И снова перед ними распласталась в низине река Атака извилистой лентой среди скалистых берегов, и все тот же человек плыл на салике. Вершины гор сопками возвышались над озерами, болотами, ущельями и были почти равны. Казалось, если положить огромную доску на вершины гор, то получится стол… И все-таки Кириллу было дико слышать, что тут когда-то была равнина.
– Да, да, говоря языком геологов, тут когда-то была «почти равнина», – утверждал Богданов. – Вон, смотри: свидетель. – Он показал на скалу.
Скала свидетель высилась над рекой. Объеденная кругом ветром, заросшая мхом, мелким кустарником, она походила на гигантскую лошадиную ногу и казалась Кириллу той самой лавой, которую когда-то выбрасывали вулканы на поверхность земли. Но Богданов и тут уверил его, что скала – из наносных пород, что тут когда-то было море, что под давлением колоссальных тяжестей наносные породы утрамбовались, превратились в сланцы. Скала эта потому и называется свидетелем: она показывает, какой высоты когда-то было здесь дно моря… Затем море ушло. Вода, реки, дожди, ветер сделали свое дело – размыли, разрушили равнину, превратили ее в горы… Потом наступали ледники, они обгладывали горы, отшлифовали их, превращая в сопки… Затем опять действие эрозии.
– Понятно?
– Совсем непонятно. Сколько же лет понадобилось тихой Атаке, чтобы прорыть эту долину?
– Сколько? Сотни тысяч, миллионы лет… не в этом дело… А вон, смотри, дулей выпячивается из сланцевой породы: это адамиты – порода вулканического происхождения. А там, где имеются породы вулканического происхождения, должно быть для нас кое-что вкусное. – Богданов подмигнул.
– А что? – спросил Кирилл.
– Погодим об этом трепаться, – ответил Богданов, спускаясь в низину. – Ты бы мне помог вот этих людей на саликах притянуть: они горы хорошо знают.
– Притяну я тебе, черту, если ты от меня все будешь таить! Что за дурная привычка у человека: молчит все, – с досадой проговорил Кирилл, глядя вперед – туда, где за горой раскинулась площадка металлургического завода.
Богданов весь подобрался, заерзал на седле, подстегнул лошадь и сломя голову понесся вниз. Кирилл, не отдавая себе отчета, кинулся за ним и на повороте, столкнувшись с вынырнувшей из-за скалы головой лошади, задержал своего коня: глаза лошади показались ему знакомыми, такими… такими… он не мог сказать – какими…
«Серко», – догадался он, узнавая принадлежащего когда-то ему рысака.
Из-за выступа вышла лошадь – серая, в тусклых яблоках, тощая. Она шла, еле волоча ноги, а из телеги, приподнимая голову, на Кирилла глянул Никита Гурьянов.
– Кириллу Сенафонтычу! Племяшу! В свои края еду… путешественник, – смеясь над собой, крикнул Никита. – Гору вшей везу.
2
Крутолобый, грудастый жеребчик-сибиряк несся под Богдановым, раздувая ноздри, извиваясь на крутых поворотах, ныряя в рытвины. Богданов не замечал ни рытвин, ни ущелий, ни крутых поворотов: он напряженно смотрел туда, где по берегам реки Атаки, около плотины, копошились люди, и не слышал, что за ним гонится Кирилл Ждаркин.
«Опоздал. Проворонил. Дурак!» – ругал он себя и стегал жеребчика плеткой.
– Вот чертолом, вот чертолом, – ворчал Кирилл, еще совсем не понимая, в чем дело, предполагая лишь одно, что Богданову надоела вся эта утомительная путина и он остатки ее решил проскакать галопом.
Но Кириллу вовсе не хотелось спешить. Он находился под впечатлением ночи, проведенной у костра, и до сих пор еще чувствовал прикосновение Стешиной головы, слышал ее тихое дыхание, видел ее теплый, добрый прощальный взгляд, и – ему было хорошо. Его радовали и утреннее нежное солнце, и туманы, гаснущие под лучами, как костры под дождем, и слякотная, вязкая дорога, и коротконогий меринок, которому он, Кирилл Ждаркин, неосторожным движением может переломить хребет.
«Какие есть замечательные люди на земле, – думал он, восхищаясь Стешей. – Мозг у нее, как чернозем…» И он снова вспомнил ее тихое дыхание, легкий поскрип кожаной куртки и всю ее, вытянувшуюся около него.
– Хорошо, – прошептал он, находясь в состоянии человека, уверенного в своих поступках, в том, что все препятствия на его пути не сегодня, так завтра будут сметены, поэтому незачем нервничать, хмурить в одиночку лоб, надо просто шагать по земле твердой поступью, петь и орать о великой радости – радости от Стеши, солнца, от хлюпкой, вязкой земли, орать так же без стеснения, как орал он иногда в детстве, найдя в лесу сорочье гнездо.
– Что такое? Э-эй! – услышал он и повернулся на крик.
В стороне люди рвали скалы. И, всматриваясь в ту сторону, куда поскакал Богданов, кричали:
– Что там такое? Зачем начальник поскакал?
И тут тревога людей на скале вдруг передалась Кириллу.
– Не знаю, – ответил он и, обняв длинными ногами меринка, точно врастая в него, вытянул его плеткой.
Меринок задрожал, взвился и ринулся вперед, почти не касаясь земли. От второго удара он сделал скачок, рванулся на крутом повороте, и Кирилл, накренясь – так ему показалось, – ударился сначала плечом, потом головой о скалу и, ощущая невыразимую боль, разлившуюся по всему телу, немея на лошади, ткнулся лицом в гриву, еле сознавая, как ноги слабеют и сам он скользит, будто с гладко выструганного березового бревна…
Богданов скакал, минуя площадку, берегом Атаки к плотине, откуда слышались гул людей, водяные вздохи, взрывы динамита; а следом за ним, звеня стременами, взвизгивая, зовя грудастого жеребчика, мчался меринок Кирилла Ждаркина.
Воды Атаки, поднимаясь с гор, от далеких хребтов, захватывая поймы, равнины, образуя новые, сверкающие на солнце озера, подтачивая белые быки, срывая деревья, настилы, разбрасывая бревна плотов, – воды Атаки со всех сторон, всей своей могучей силой наседали на плотину. И плотина, огромная – в триста двадцать метров, очищенная от строительных материалов, издали похожая на зубчатый древний замок, – длинная, монолитная плотина кряхтела, содрогалась, как содрогается свая от удара молотом.
Около плотины бились люди. Они бились с полуночи, напрягая силы, не теряя надежды, но, когда воды прорвались через заставы, хлынули в перемычку, падая на дно котлована, как водопад, пенясь и взбиваясь, – люди дрогнули и окончательно растерялись, превращаясь в толпу, которая гомонила, металась, не зная, что делать, подчиняясь чьей-то чужой воле, нелепости: тысячи людей подвозили землю на автомобилях, на тачках, таскали кто чем попало – лопатками, досками, в подолах, воздвигали земляной вал, стремясь удержать Атаку. Но Атака с такой же быстротой, с какой люди воздвигали вал, слизывала землю, как корова пригоршню отрубей, – уносила ее в глубину и выплевывала из пасти плотины рыжей мутью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37