Сердце ее разрывалось от жалости и печали. «Пусть Садаё умрет, но перед смертью она должна испытать силу моей любви. Да, я мучила Садаё, бессердечно с ней обращалась, а она безгранично верила мне и любила меня…» Раскаяние Йоко не знало предела, ее терзало сознание собственной жестокости, граничащей с сумасбродством. В такие минуты она забывала даже о Курати. Одно желание владело ею: любой ценою вырвать Садаё из лап смерти и, когда она выздоровеет, бережно-бережно прижать ее к своей груди и со слезами сказать: «Саа-тян, как хорошо, что ты поправилась. Не сердись на меня. Я совсем раскаялась и теперь всегда буду беречь и лелеять тебя». Когда Йоко предавалась подобным мыслям, время летело как стрела, летело неотвратимо, приближая час смерти Садаё. Так казалось Йоко.
Непрерывные волнения и хлопоты привели Йоко к полному душевному разладу, который повлиял на ее и без того слабое здоровье. Но из-за крайнего нервного напряжения Йоко почти не замечала этого. И все же ее не раз охватывало страшное предчувствие, что она доживет лишь до того дня, когда Садаё либо умрет, либо поправится.
В одну из таких минут неожиданно пришел Курати. Йоко словно переродилась, узнав об его приходе, она забыла обо всем на свете, даже о Садаё, никто, кроме Курати, не существовал для нее в этот момент.
В коридор неслись громкие крики Садаё, но Йоко, теперь уже глухая ко всему, шла за сиделкой. На ходу она одернула платье, привычным жестом поправила прическу. В приемной было светло. У окна, находившегося рядом с дверью, Йоко увидела плотную фигуру Курати и рядом с ним, к своему удивлению, маленького изящного Ока.
Не обращая внимания ни на сиделку, ни на Ока, она подбежала к Курати и уткнулась лицом ему в грудь. В душе ее поднялась целая буря воспоминаний – Йоко снова ощутила знакомый, одному ему свойственный запах, прикосновение его шелкового кимоно, – словом, все, что опьяняло ее и навсегда связало с Курати.
– Ну, что, легче ей?
«О, этот голос, его голос…» – думала Йоко с тоской человека, который долго сидел в темнице и вдруг увидел луч света. Чтобы вызвать жалость Курати, она решила сгустить краски.
– Плохо ей. Умирает, бедняжка.
– Не дури… Можно ли так сразу падать духом? На тебя это не похоже. Схожу-ка я к ней сам.
С этими словами Курати повернулся к стоявшей неподалеку сиделке. Тут только Йоко вспомнила о том, что они с Курати здесь не одни. Уж не сошла ли она с ума за это время? Так вот кто эта красивая женщина, казалось, всем своим видом хотела сказать сиделка. Ока скромно стоял, держась за спинку стула. Лицо его выражало тревогу.
– А, Ока-сан, вы тоже пришли проведать больную. Спасибо, – мягко проговорила Йоко, чувствуя, что несколько запоздала с приветствием. Ока покраснел и молча кивнул.
– Мы только что встретились и вот – пришли вместе. Но Ока-сан, право, лучше было бы вернуться, потому что… – Курати взглянул на Ока. – Болезнь есть болезнь…
– Я непременно хочу увидеть Садаё-сан. Пожалуйста, пустите меня к ней, – решительно произнес Ока. Сиделка тем временем принесла два халата. Ока взял более поношенный и поспешно надел его, опередив Курати. У Йоко между тем созрел план. «Пусть почаще бывает у нас в доме. Может быть, помешает Курати и Айко. Если Ока и Айко полюбят друг друга… если даже полюбят, это будет не так уж плохо. Ока слаб здоровьем, зато у него положение в обществе и деньги. Хорошая пара для Айко, да и мне самой он может пригодиться». Однако тут же в Йоко шевельнулась ревнивая мысль, что ей придется стать свидетельницей того, как эта противная Айко отнимет у нее Ока, который, как ей казалось, целиком в ее власти.
Йоко пошла впереди, мужчины за нею. Они слышали хриплые стоны детей, больных дифтеритом. Из палаты Садаё выглянула сиделка. Продолжая разговаривать с девочкой, она нетерпеливо поглядывала в сторону Йоко. До слуха Йоко долетел голосок Садаё, она что-то упорно твердила. Забыв обо всем, даже о Курати, Йоко вбежала в палату.
– Наконец-то вы вернулись! – проговорила сиделка. Садаё сидела в постели, скинув с себя одеяло, и громко плакала, закрыв лицо руками. Йоко в испуге подошла к сестре.
– Что же ты такая непослушная, Саа-тян?.. Нельзя подниматься с постели, а то никогда не поправишься. К тебе пришли твои любимые дядя Курати и Ока-сан, ты слышишь меня? Ну-ка, ложись и посмотри в ту сторону, – приговаривала Йоко.
Очень ласково и осторожно она обняла Садаё и снова уложила ее. Милое личико Садаё разрумянилось, как после быстрого бега, спутавшиеся мягкие волосы прилипли ко лбу. Вид у нее сейчас был совершенно здоровый, если бы не глаза и губы, говорившие о болезни. Веки вспухли, налитые кровью глаза лихорадочно блестели, устремленные в одну точку, в них были страх и нетерпение. Когда же Садаё обращала взгляд на Йоко, казалось, она изо всех сил старается разглядеть кого-то, кто стоит где-то далеко позади. Запекшиеся губы напоминали высушенные на солнце дольки апельсина. Подчиняясь воле Йоко, Садаё вяло, без всякого интереса повела глазами в сторону Курати и Ока, словно хотела сказать: «Ну, и что из того, что они пришли?» Потом снова остановила на Йоко долгий взгляд, прерывисто и часто дыша.
– Сестрица… Воды… Льду… Не уходи… – чуть слышно прошептала Садаё и в изнеможении закрыла глаза. По щекам покатились крупные слезы.
Всем видом своим выражая тревогу, Курати молча стоял спиной к окну, за которым в серой мути не переставая лил нудный дождь. Ока редко плакал, но сейчас, спрятавшись за спину Курати, он дал волю слезам. Даже не оборачиваясь, Йоко знала, что он плачет, и это вызвало в ней раздражение и протест. «Я одна буду заботиться о Садаё. Не нужно мне ничьего сострадания. За десять дней ни разу не пришли, а теперь стоят со скорбными лицами». Смачивая в холодной воде вату, намотанную на кончик палочки, и вытирая губы Садаё, Йоко едва сдерживалась, чтобы не высказать этих своих мыслей Курати и Ока.
Так прошло минут двадцать. Бедно обставленная палата с голым деревянным полом в сгущающихся сумерках выглядела еще более убого. Садаё время от времени хватала Йоко за руку и, словно в бреду, говорила: «Сестрица, вылечи, прошу тебя», или: «Болит… болит… лекарства», или: «Не хочу термометра». Йоко в страхе думала, что Садаё вот-вот перестанет дышать.
– Ну, что, пойдем? – Курати заторопил Ока. Тот помолчал, видимо, раздумывая, что ответить, потом решился:
– Возвращайтесь без меня. Я весь день свободен, позвольте мне остаться здесь. Я хочу помочь Йоко-сан.
Он обращался к Курати, но просьба его относилась и к Йоко. Ока не отличался твердым характером, но и Йоко и Курати знали по опыту, если он что-нибудь задумает, то непременно выполнит. И Йоко позволила ему остаться.
– Ну, тогда я пойду. О-Йо-сан, на минуточку… – Курати направился к выходу. Йоко потихоньку высвободила рукав своего кимоно из руки уснувшей Садаё и вышла вслед за Курати. Она сразу как-то переменилась, будто и не было той Йоко, что ухаживала за Садаё. Вместе с Курати Йоко пошла по коридору к приемной.
– Ты выглядишь очень утомленной. Смотри будь осторожна.
– Ничего… У меня все в порядке. А ты как? Наверно, все занят? – спросила Йоко таким резким тоном, словно хотела, чтобы ее слова пробуравили душу Курати.
– Совсем закрутился. С того дня еще ни разу не был у тебя дома.
Он говорил спокойно, видимо и не думая лгать. Резкий тон Йоко нисколько его не смутил. И она уже готова была поверить, но в ту же секунду опомнилась. «Что он плетет?.. Ведь это явная ложь. Разве мог он за эти десять дней, десять дней, когда у него было столько возможностей, ни разу не зайти в дом в криптомериевой роще?» Йоко овладел такой гнев, что она зашаталась, словно пол вдруг стал уходить у нее из-под ног.
В приемной Курати снял халат, и сиделка опрыскала его из пульверизатора дезинфицирующим раствором. Специфический запах жидкости прояснил сознание Йоко. В последнее время Йоко все острее сознавала, что здоровье ее с каждым днем ухудшается, и от этого все сильнее ненавидела Курати – его крепкое тело и здоровый дух. Она становится обузой для Курати, думалось ей, он постоянно ищет какого-нибудь нового приключения, а Йоко для него все равно что осыпающийся цветок.
Сиделка ушла. Курати подошел к окну, вынул из кармана объемистый бумажник крокодиловой кожи, а из него – солидную пачку десятииеновых банкнот. У Йоко с этим бумажником было связано много воспоминаний. И утром после ночи, проведенной ими в гостинице «Такэсиба», и после других свиданий Курати давал Йоко этот бумажник, и она с легким сердцем щедро расплачивалась с прислугой. Ей почему-то пришла в голову мысль, что такое уже никогда не повторится. Но надо бороться, решила она, чувствуя, как замирает сердце.
– Как только деньги кончатся, пришли кого-нибудь, в любое время… Дела мои идут неважно. Кажется, этот мерзавец Масаи устроил мне пакость. Нужно быть начеку. Так что не знаю, смогу ли я часто бывать здесь.
Курати вышел из приемной, надел мокрые ботинки, раскрыл отяжелевший от воды зонтик и, коротко попрощавшись, шагнул в вечернюю мглу. Свет уличных фонарей, расставленных через равные промежутки вдоль улицы, скользил по мокрой зеленой листве и, фосфоресцируя, плыл по лужам. Провожая взглядом Курати, постепенно удалявшегося в направлении Южных ворот, Йоко вдруг почувствовала, что не может оставаться здесь одна.
Надев первые попавшиеся ей гэта, Йоко выбежала из больницы и под дождем пустилась вдогонку за Курати. На площади неподалеку, где росли вишни и вязы, были навалены груды камня и кирпича – здесь шло строительство. Площадь была пустынной и тихой. Казалось даже странным, что в центре Токио может быть такой тихий уголок. Только слабо поблескивали косые струи дождя, попадая в полосу света, отбрасываемого фонарями. Йоко почувствовала холод, лишь когда капли дождя попали ей за воротник. Стоял не по сезону холодный день, иногда это случается в Канто. Йоко все бежала за Курати. Он оглянулся, услышав стук ее гэта, и остановился. Наконец Йоко догнала его, она вся вымокла, с волос стекала вода. При слабом свете фонаря Йоко заметила беспокойство на лице Курати. Не помня себя, она схватила его руку, в которой был зонт.
– Совесть не позволяет мне брать деньги у чужого человека. Возьми их обратно.
Рука Йоко сильно дрожала. С зонта стекали капли и, проникая сквозь ткань кимоно, холодили кожу. Йоко почувствовала неприятный озноб, как больной лихорадкой, когда он прикасается к чему-то холодному.
– С нервами у тебя не в порядке. Хоть бы обо мне подумала. Надо все же знать меру в своих подозрениях. Что такое я натворил, что тебе не нравится? Скажи, если можешь. – Курати, кажется, потерял терпение.
– Ты так ловко все обделываешь, что и сказать ничего нельзя, даже если бы и хотела… Почему ты не признаешься, что Йоко тебе надоела, что она не нужна тебе больше? Так настоящие мужчины не поступают. На, возьми! – Йоко ткнула в грудь Курати пачкой денег. – И непременно верни жену. Тогда все будет по-прежнему. Еще позволь мне сказать, что…
«Айко» – чуть не сорвалось у нее с языка. Но страх сдавил горло. В этот вечер она впервые заговорила о жене Курати. Такая откровенная ревность могла лишь оттолкнуть его. И до сих пор Йоко избегала подобных разговоров. Но сейчас она в запальчивости чуть не произнесла имя младшей сестры. Йоко прибежала сюда в надежде, что перед тем, как уйти от нее, Курати обнимет ее своими сильными руками и прижмет к широкой теплой груди. Это желание не покидало ее даже сейчас, когда она его оскорбляла. Но каждое сказанное ею слово лишь приближало их разрыв.
Йоко едва не кричала, и Курати все время озирался по сторонам, опасаясь, как бы их не услышали. Привязанность их была настолько сильна, что они скорее убили бы друг друга, чем расстались, но, разделенные преградой нелепых подозрений и неудовлетворенности, не могли ни сказать об этом, ни в это поверить. Они должны разойтись, как случайные прохожие, – эту страшную необходимость Йоко осознала сейчас особенно остро. И то, что Курати оглядывался по сторонам, Йоко восприняла как его стремление, выбрав удобный момент, убежать. Она задыхалась от растущей ненависти к Курати и в то же время все крепче прижималась к его руке.
После минутного молчания Курати вдруг отшвырнул зонт и, обхватив рукой голову Йоко, грубо привлек ее к себе. Йоко постаралась высвободиться, затем швырнула деньги прямо в грязь. Они боролись, как дикие звери.
– Ну, иди к черту… Дура! – резко бросил Курати, оттолкнул Йоко и, подобрав зонт, не оглядываясь, быстро зашагал прочь. Вне себя от злобы и ревности, Йоко хотела побежать за ним, однако ноги не слушались ее. По лицу катились горячие слезы, это Йоко оплакивала Курати, который уходил все дальше и дальше. Тихо шелестел дождь. Во всех окнах больницы, задернутых белыми шторами, горел яркий свет, от которого печальные больничные палаты становились еще более мрачными.
С болью в сердце подняла Йоко брошенные ею деньги. Ведь надо было платить за лечение Садаё. И снова из глаз у нее полились горькие слезы обиды.
43
До позднего вечера просидел Ока у постели больной, терпеливо ухаживая за ней. Немногословный, внимательный, он будто угадывал каждое желание Садаё. Разве могла сравниться с ним равнодушная к своим обязанностям сиделка! Йоко отправила ее спать, и они вдвоем с Ока меняли пузыри со льдом, измеряли температуру.
Садаё то и дело впадала в беспамятство. И когда она уж очень жалобно просилась домой, ее осторожно поворачивали на другой бок и говорили: «Ну, вот ты и дома!» И она радостно улыбалась. В такие минуты Йоко мучила совесть и ей было невыносимо тяжело смотреть на Садаё. Как жить дальше, если Садаё умрет? Ведь это она повинна в страданиях сестры. Будь она ласкова с ней, как прежде, Садаё не заболела бы так тяжко. Как страшно возмездие человеческой души! Сердце Йоко сжалось от муки, которую ни один врач в мире не в силах был облегчить.
Покрытая зеленым платком лампа бросала свет на спящую Садаё. На голове и животе у девочки лежали пузыри со льдом. Дыхание ее было таким тяжелым и прерывистым, что, казалось, вот-вот оборвется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51