Вальсовые мелодии, как полевые цветы на лугу, были красивы и в то же время просты. Потом будто горны наперебой запели быструю, веселую походную песню. Уди­вительный, прямо юношеский задор. После окончания пе­редачи выяснилось, что это Седьмая симфония Прокофье­ва, того самого строгого и непонятного композитора, каким он мне, и не только мне, казался.
И вот куплена пластинка с записью симфонии. Слу­шаю внимательно от начала до конца один раз, другой, третий... Нравится все больше и больше. Если Прокофьев может быть таким прекрасным, лиричным и простым, так зачем писать чересчур усложненные вещи, «отталкиваю­щие» слушателей?.. Понимаю, что так ставить вопрос нельзя. Ведь если нет подготовки, сложной может пока­заться даже сравнительно простая фортепьянная пьеса. Любовь к Седьмой симфонии вызвала у меня непреодо­лимое желание как можно больше узнать о творчестве Прокофьева. И может быть, рассказ об этом будет полезен тем, кому еще предстоит открыть для себя этого замеча­тельного композитора.
Седьмая симфония - одно из его последних произведе­ний. Очевидно, много лет шел композитор к ее простоте и лиричности. А может, всю жизнь? И я обратился к уже испытанному средству: стал читать биографию Прокофье­ва, искать, что же привело его к созданию Седьмой симфо­нии. Каким же большим и сложным оказался для компо­зитора этот путь!
Простота... Молодой Прокофьев не мог понять, «как можно любить Моцарта с его простыми гармониями». Он искал тогда гармоний новых, необычных.
Вот как описал встречу Прокофьева с футуристами в московском «Кафе поэтов» поэт Василий Каменский:
«...Рыжий и трепетный, как огонь, он вбежал на эстра­ду, жарко пожал нам руки, объявил себя убежденным футуристом и сел за рояль. Для начала сыграл новую вещь «Наваждение». Блестящее исполнение, виртуозная техника, изобретательская композиция так всех захватили, что нового футуриста долго не отпускали от рояля. Ну и темперамент у Прокофьева! Казалось, что в кафе происхо­дит пожар, рушатся пламенеющие, как волосы композито­ра, балки, косяки, а мы стояли готовые сгореть заживо в огне неслыханной музыки... Подобное совершается, быть может, раз в жизни, когда видишь, ощущаешь, что ма­стер «безумствует» в сверхэкстазе, будто идет в смертную атаку, что этот натиск больше не повторится никогда...» Тогда же, по свидетельству Каменского, Маяковский, который тоже был в это время в кафе, набросал карандашный портрет композитора, подписав: «Сергей Сергее­вич играет на самых нежных нервах Владимира Влади­мировича».
Крайности в музыке Прокофьева озадачивали совре­менников, но вместе с тем их заражали его оптимизм и молодой задор. .
«С каким наслаждением и вместе с удивлением натал­киваешься на это яркое и здоровое явление в ворохах современной изнеженности, расслабленности и анемич­ности», - писал в то время друг Прокофьева компози­тор Н. Я. Мясковский.
Читая биографию Прокофьева, я, к своему удивлению, обнаружил, что сам он давным-давно уже «высказался» о солнце. И произошло это до появления альбома.
26 января 1916 года в Петрограде состоялось первое исполнение Скифской сюиты Прокофьева под управлени­ем композитора. Не без юмора он вспоминает об этом в автобиографии: «После сюиты в зале разыгрался чрезвы­чайно большой шум... Глазунов, к которому я специально заезжал, чтобы пригласить на концерт... вышел из себя - и из зала, не вынеся солнечного восхода, то есть за восемь тактов до конца... Литаврист пробил литавру насквозь, и Зилоти обещал мне прислать прорванную ко­жу на память...»
Скифская сюита Прокофьева вопреки ожиданию не произвела на меня впечатления чего-то «скандального» - больше того, отдельные места мне просто понравились. Например, третья часть - «Ночь», полная негромких, таинственных и глубоких звуков... «Восход солнца», ко­нечно, «слепит» слушателя нарастающим, накаленным звуком труб в высоком регистре. Эти восемь тактов зву­чат торжественно, но несколько пронзительно, раздражая слух.
Что могло возмутить в этом «Восходе солнца» Глазу­нова? Может быть, он почувствовал в музыке Прокофье­ва отсутствие того, на чем держалась музыка его великих предшественников и современников - Глинки, Чайков­ского, Рахманинова, - отсутствие мелодичности? В Скиф­ской сюите нет запоминающихся, ярких мелодий, и это усложняет восприятие.
Так где же все-таки искать истоки Седьмой симфо­нии?
На помощь мне пришел сам композитор. Читая его воспоминания, я неожиданно натолкнулся на анализ основных путей, по которым развивалось творчество Прокофьева. Вот эти «линии» творчества.
Первая - классическая - берет свое начало в его раннем детстве, когда Прокофьев слышал в исполнении матери сонаты Бетховена.
Вторая - новаторская. Она идет от знаменательной встречи с Танеевым, когда тот обратил внимание на «про­стые гармонии» юного композитора. А произошло это так. Одиннадцатилетний Сережа показывал сочиненную им симфонию, и Танеев заметил, что «больно уж простовата гармония». Маленького сочинителя это «задело». Через несколько лет «новшества» Прокофьева уже обращали на себя внимание.
«А когда через восемь лет, - пишет Прокофьев, - я сыграл Танееву этюды опус 2, он недовольно прого­ворил: «Что-то уж очень много фальшивых нот». Я на­помнил ему старый разговор, и Сергей Иванович, не без юмора взявшись за голову, воскликнул: «Неужто это я толкнул вас на такую скользкую дорогу!»
К этой линии композитор относит уже известные нам «Наваждение» и Скифскую сюиту. Назвав эту линию творчества «новаторской», Прокофьев выразился, пожа­луй, не совсем точно. Ведь новаторство - поиски новых путей - может выражаться не только в усложнении формы произведения, но и в упрощении ее, если композитор ставит себе такую цель. Так что эту линию скорее можно назвать «изобретательской».
Третью линию - токкатную, или моторную, идущую, «вероятно, от Токкаты Шумана», которая произвела од­нажды на Прокофьева большое впечатление, композитор считал наименее ценной.
Четвертая линия - лирическая. Вот что пишет о ней Прокофьев: «Вначале она появляется как лирико-созерцательная, порою не совсем связанная с мелодикой... Эта линия оставалась незамеченной, или же ее замечали задним числом. В лирике мне в течение долгого времени от­казывали вовсе и, непоощренная, она развивалась медлен­но. Зато в дальнейшем я обращал на нее все больше и больше внимания».
Да, главного-то поначалу в Прокофьеве не заметили, а может, н не стремились заметить. А ведь в этой лири­ческой линии, как в зеркале, отразился сам Прокофьев. В этом я еще больше убедился, обратив внимание на происхождение всех перечисленных композитором линий его творчества. Все, кроме лирической, рождены в ре­зультате сильных впечатлений детства и получили с го­дами более или менее основательное развитие. Лирич­ность же пробивалась из глубины души.
Сначала лиричность была незаметным и, казалось, ни­кому не нужным ростком, лишь изредка напоминающим о себе в некоторых сочинениях композитора - «Сказке», «Снах», «Легенде»». Всего Прокофьев назвал около 15та­ких пьес, написанных им до 1919 года. Вот эта четвер­тая линия, без сомнения, и есть исток Седьмой симфонии.
Итак, ручеек лиричности найден. Еще робкий и не­заметный, он струится в тени огромного леса - солнце Скифской сюиты не смогло отразиться в нем. Но его современники, конечно, не могли не увидеть.
Вот как писал о творчестве Прокофьева в те далекие годы Б. Асафьев:
«Прокофьев владеет даром свободы и легкости твор­чества. Он не надумывает и не дрожит над каждой темой. Он их кидает щедро, пригоршнями. Ему некогда отшлифовывать или выпиливать. И зачем? Ему важно утвер­дить свою буйную волю и высказать в музыке про обуяв­шую его жажду жизни, здоровой, модной, идущей напро­лом и ни перед чем не склоняющейся. Прокофьев - буян, но его буйство - радостно и заразительно...»
Нельзя сказать, чтобы это «буйство» все понимали. Даже с близкими людьми у Прокофьева бывали недораз­умения по поводу некоторых его сочинений. Композитор вспоминает, что однажды, увлекшись сочинением оперы «Игрок» на сюжет Достоевского, он не заметил, как в комнату вошла мать. Услышав невероятные созвучия, которые извлекал из инструмента ее сын, она в отчаянии воскликнула: «Да отдаешь ли ты себе отчет, что ты выко­лачиваешь на своем рояле?!» После этого они поссорились на два дня. И нужно было определенное время, чтобы, остыв от пристрастия к своему произведению, компози­тор мог дать ему истинную оценку. Так, вернувшись к «Игроку» через десять лет, он, по собственному призна­нию, увидел, что в нем было музыкой, а что «рамплиссажем, прикрывавшимся страшными аккордами».
Но ручеек лиричности в конце концов заставил обра­тить на себя внимание. Это случилось неожиданно даже для самого композитора.
Как-то Прокофьев заметил, чт/о темы, сочиненные без рояля, ему более удаются, так как пальцы, бегая по клавишам привычными движениями, «вмешиваются» в творчество композитора, Тогда он решил написать целую симфонию без помощи рояля и выбрал стиль музыкаль­ного письма, близкий к Гайдну, то есть прозрачный, яс­ный. Так, думалось ему, легче выполнить эксперимент, пустившись в «опасное плавание без фортепьяно». Ком­позитор считал, что, если бы Гайдн жил в его время, он сохранил бы свою манеру письма, хотя и приобрел бы кое-что от нового времени. Симфонию он назвал из озор­ства «классической», чтобы «подразнить гусей». Но сим­фония удалась, и ее любят именно за «гайдновскую» ясность и еще за «кое-что от нового», что внес Прокофь­ев. Музыканты признали, что Прокофьев не только буян, но и тонкий лирик,
В биографии композитора я прочитал, что вскоре пос­ле Октябрьской революции он уехал в заграничную командировку. Уезжал ненадолго, а получилось на годы. Почему затянулось возвращение? В автобиографии ком­позитор пищет; «Я думаю, основной и главней причиной было то, что я тогда все еще не осознал все значение событий, происходивших в СССР. А эти события требова­ли сотрудничества от всех граждан: не только от людей политики, как я думал, но и от людей искусства. Кроме того, затягивал ритм установившейся жизни: издание сочинений, корректуры, даты концертов, желание дока­зать свою правоту в спорах с другими композиторами и другими музыкальными направлениями. Не последнюю роль играли и семейные дела: длительная болезнь и смерть матери, женитьба, рождение сына».
Годы, проведенные на чужбине, конечно, не могли не сказаться на творчестве композитора: он продолжает много сочинять, но удачными были произведения только первых лет, задуманные и начатые еще в России.
Прокофьев внутренне переживал свою оторванность от Родины. Поэтому понятно, что он с радостью согласился на предложение сочинить балет на советский сюжет: «Я не верил своим ушам. Для меня как бы открылось окно на воздух...» - вспоминал он. Балет назывался «Стальной скок». Поставленный в Париже, он имея успех. Газеты писали: «Сергей Прокофьев заслуживает быть знаменитым. Как апостол большевизма, он не имеет себе равных... Прокофьев путешествует по нашим стра­нам, но отказывается мыслить по-нашему».
Постепенно композитор начал терять твердую почву под ногами. «Нет идей!»» - восклицает он в одном из писем. «Предков моих не ведаю и, куда иду, не интере­суюсь», - пишет в другом.
Так было с балетом Прокофьева «На Днепре». Ком­позитор решил удовлетворить любовь французского зри­теля к короткому спектаклю, где главное не лирический сюжет, а хореографические эффекты, и сделал это неудач­но. Композитору казалось, что он проявил недостаточную изобретательность в музыке. Но главная причина неуда­чи, по-моему, та, что композитор не мог проявить здесь своей природной сердечности. Когда я прослушал один из наиболее «лирических» номеров этого балета, мелодия показалась мне надуманной, холодной, написанной без участия сердца.
О некоторых сочинениях, не имевших успеха, мнение автора оставалось неизменным. Особенно интересно его признание по поводу Четвертой симфонии. Хотя симфо­ния успеха не имела, Прокофьев любил ее за «отсутствие шума и большое количество материала». Между прочим, то, что нравилось ему в Четвертой, в будущем станет одним из существенных качеств Седьмой симфонии.
Композитор устал от шума. Устал от искусственности. Мысль о возвращении на Родину не покидала его.
И вот он на родной земле. Произошло, по существу, второе рождение Прокофьева. Он обрел душевное спо­койствие и ясность, и это сказалось на его творчестве.
За двадцать последующих лет он опубликовал около 75 опусов (отдельных сочинений или циклов), что более чем в три раза превосходит все созданное им за грани­цей в течение 14 лет.
По приезде в Москву состоялся знаменательный раз­говор Сергея Сергеевича с А. М. Горьким. Прокофьев спросил, какую нужно писать сейчас музыку. «Вы сами должны знать это», - улыбаясь, сказал Алексей Макси­мович. «Все говорят, - продолжал Прокофьев, - что сообразно с нашей новой жизнью нужно писать музыку прежде всего бодрую и энергичную». Горький добавил: «Но также нужна музыка сердечная и нежная».
А ведь это словно сказано о Седьмой симфонии! Хотя до создания ее оставалось еще около двадцати лет, пи­сатель удивительно чутко направил внимание Прокофье­ва к той стороне творчества, которую композитор созна­тельно или бессознательно прежде подавлял в себе. Годы, проведенные на чужбине, не прошли бесследно: научили его быть замкнутым, поощряли стремление удивлять слу­шателей, поражать новыми приемами, неожиданными поворотами в музыке.
Но были в его душе родники, которые постоянно иска­ли выхода, - родники оптимизма, солнечного восприятия жизни. -
В 1935 году он сочинил 12 легких пьес для фортепья­но, которые назвал «Детская музыка». По поводу этих пьес Прокофьев пишет, что в них проснулась его старая любовь к сонатинности, то есть легкому, прозрачному сочинению без драматических звучаний. Он создает чу­десную симфоническую сказку для детей «Петя и волк».
Так разрастался «ручей», вбирая в себя новые по­токи чудесной прокофьевской лирики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20