Похищение произошло ночью и сопровождалось выстрелами.
По одной версии, Сергей Михайлович не пожелал подчиниться и оказал сопротивление. Его вывели силой. Во время борьбы пуля попала князю в голову, и уже мертвого его положили в плетёнку. По другой версии, Сергея Михайловича, невзирая на его протесты, вывели и, пригрозив револьвером, посадили в плетёнку.
Остальные князья сопротивления не оказали, и их всех посадили в плетёнки и под усиленным конвоем вывезли по направлению к Синячихе.
Отвезя великих князей на несколько вёрст от Алапаевска, плетёнки были остановлены, и узников по одиночке выводили в сторону шахты. Первыми увели Елизавету Фёдоровну с монашкой, приказав великой княгине броситься в шахту. Она попросила завязать ей глаза. Вслед за ней бросилась в шахту и монашка.
Затем пришла очередь и молодых князей. Последнего привели к шахте Сергея Михайловича, который будто бы тут и оказал сопротивление, крепко схватив одного из палачеймучителей, желая увлечь его с собой. И тогда, дабы отбить «товарища», великому князю и всадили пулю в голову.
Какая ужасная смерть… До сих пор в бессонные ночи я часто вспоминаю ставших мне столь милыми мучеников, до сих пор моё воображение рисует предо мной ужасные картины той бесчеловечной казни.
Из Алапаевска до меня доходили слухи, что находившиеся на сенокосе крестьяне, разбуженные выстрелами и криками, ещё долго слышали пение псалмов, доносившееся из той ужасной шахты. Но крестьяне не посмели к ней подойти и подать помощь искалеченным, умирающим мученикам.
Мир праху вашему, несчастные мученики… Своей лютой смертью, своими муками вы превзошли страдания всех замученных во имя Христа святых, и я уверен, что настанет время, когда русский народ причислит к лику святых как Государя и его семью, так и великих князей.
Я же считаю для себя величайшим счастьем, что на мою долю выпала великая честь в лихую для Царствующего дома Романовых годину оказать его членам в пределах скромных сил моих помощь, посильной лаской и гостеприимством смягчить последние дни их земного пребывания. И сделано это было мной и моим семейством без каких-либо корыстных целей и побуждений в те дни, когда из страха перед большевиками все от Романовых отворачивались.
КРАСНЫЙ ТЕРРОР
Вскоре после ссылки в Алапаевск великих князей большевики начали проводить самый жестокий террор. Началось с массовых арестов ни в чём не повинных «буржуев» и интеллигентов. Арестовывали наиболее популярных своими общественными работами людей. В первую очередь посадили в тюрьму присяжного поверенного Гавриленко, секретаря думы кадета Чистосердова и инженера Питерского. Питерский состоял членом совета Культурно-экономического общества, бывшего единственным, которое пользовалось при большевиках всеми правами легального общества. Но права эти были куплены слишком дорогой ценой, ибо именно через это общество большевики проводили обложение «буржуев». В то время правление общества уже внесло совдепу более двух миллионов рублей контрибуции и около миллиона дало городской управе в долг под векселя. Последнее, по существу, нисколько не отличалось от контрибуции. Городская управа вскоре после займа прекратила своё существование, сделавшись подотделом совдепа, а частные долги по примеру государственных долгов аннулировались.
В качестве члена правления этого общества мне совместно с Беленковым пришлось начать хлопоты по освобождению Питерского. Председатель правления Павловский, как человек очень юркий и беспринципный, друживший с большевиками, почуяв приближение террора, успел вовремя взять отпуск и отправиться к себе в деревню. Участь же Питерского оказалась в руках еврея Юровского.
На любезный приём Юровского рассчитывать не приходилось. Так оно и случилось. Юровский не замедлил показать себя, ибо продержал нас в ожидании приёма с девяти часов утра до трёх часов дня.
Приём носил строго официальный характер. Юровский сидел в кабинете председателя суда. Жестом руки он указал нам на стоящее около стола кресло и сухо, официальным тоном спросил, что нам нужно. Мы объяснили, что пришли хлопотать от имени Культурно-экономического общества за его сочлена Питерского, арестованного вчера вечером. Просим, если нельзя освободить заключённого, заменить тюремное пребывание домашним арестом или выдать его на поруки нашего общества.
Ответ был категоричен:
— Никаких изменений в предварительных мерах пресечения допущено быть не может.
— В таком случае нельзя ли ускорить его перевод из арестного дома в тюрьму, ибо условия заключения в арестном доме слишком тяжелы?
— В этом я охотно могу пойти навстречу. Питерский сегодня же будет переведён в тюрьму.
Однако этот день всё же не был потерян даром. В ожидании приёма у Юровского со мной на одной скамье сидели и другие просители, более почётные, чем я. Это были «товарищи» — простые рабочие с уральских заводов. Им по сравнению с нами оказывали почёт и принимали раньше, несмотря на то что пришли они позднее. Я целый день расспрашивал их о новых порядках, и, странное дело, все они высказывали неудовольствие комиссарами.
— Прежде жилось не хуже, но зато если и приходилось шапку ломать, так перед настоящим начальством. А ныне перед кем кланяться надо? Перед своим же братом рабочим! А он тебе и ломается, и издевается, особливо если ты ранее знавал его да жил с ним не в ладах… Беда!.. […]
Сердце радовалось, глядя на разочарование, которое уже тогда наблюдалось среди рабочих Урала. Казалось, близок час избавления России от нелепых, безумных мечтаний большевиков облагодетельствовать человечество.
Но чем ближе приближался этот час, тем свирепее становились коммунисты…
Вечером того же дня было арестовано ещё несколько человек, и в том числе Н. И. Беленков, брат А. И. Беленкова, который вместе со мной хлопотал об освобождении Питерского.
Был арестован и В. Ф. Щепин, управляющий Азовско-Донским банком. Его арестовал Юровский в своём кабинете, когда Щепин приехал хлопотать об освобождении Н. И. Беленкова.
Происходящее заставило меня сильно призадуматься о своей судьбе. Ночь прошла тревожно и в напряжённом ожидании, что сейчас придут и за мной.
На другой день мы с женой собирались пойти на похороны очень влиятельного в Екатеринбурге присяжного поверенного С. А. Бибикова. Но часов в семь утра раздался звонок, и, запыхавшись, в квартиру вошёл мой компаньон по приисковому делу В. М. Имшенецкий.
— Вы дома? Ну, слава Богу. А мне сказали, что вы арестованы. Вы знаете, вчера арестовали Беленкова, Первушина, Щепина и Макаровых… Вам надо немедленно скрыться, и я предлагаю вам сейчас же ехать ко мне на заимку.
Едва успел он проговорить эту фразу, как вновь раздался звонок. Все насторожились… Жена пошла отпирать дверь.
Тревога оказалась напрасной: с теми же советами пришёл наш добрый знакомый Н. Н. Глассон, товарищ председателя окружного суда. Он тоже настаивал на моём немедленном бегстве.
— Послушайте, Николай Николаевич, но ведь вы-то не бежите, а меня отсылаете в леса.
— Я другое дело. Если я стану скрываться, то что будут делать судейские? Слишком тяжело их материальное положение, чтобы лишить их ещё и той незначительной помощи и нравственной поддержки, которую в пределах моих слабых сил я им оказываю. Ведь Пермский суд в значительном большинстве своего состава покорился горькой судьбе и пошёл в кабалу к большевикам. Нет, Владимир Петрович, я не побегу. Да думаю, что меня они и не тронут. А если и тронут, то что же? Одним бобылём на свете станет меньше. Вот вам — другое дело. Вы семейный, ваша помощь нужна и жене и детям. Да и грехов за вами накопилось много. Только из-за того, что вы сумели собрать крупные суммы на поддержку бастующих педагогов и судейских, — если, Боже сохрани, узнают об этом наши правители, вам не посчастливится. Да и приём великих князей они вам не поставят плюсом. Нет, послушайтесь меня, бегите немедленно, иначе не сегодня, так завтра вы будете арестованы…
Делать нечего, пришлось подчиниться дружеским увещеваниям. Решено было, что жена пойдёт на похороны одна, а я тем временем отправлюсь на заседание Культурно-экономического общества и заявлю о своём отказе от дальнейшей работы в правлении. Вернувшись домой, выеду вместе с Имшенецким на заимку, расположенную в семнадцати верстах от Екатеринбурга, при разъезде Хохотун. По шоссе это расстояние вёрст на пять больше.
Жена решила остаться на несколько дней в городе и затем уже приехать на заимку вместе с дочуркой.
Расставание было особенно тягостным, но утешала мысль, что до сего времени большевики по отношению к женщинам держали себя хорошо и их не арестовывали.
ЖИЗНЬ НА ЗАИМКЕ
На следующее утро я очутился на дворе у Имшенецких в несколько маскарадном костюме, в котором раньше постыдился бы выйти на улицу.
Кучер привёл под уздцы мою лошадь Полканку и запряг в лёгкую плетёнку. Запряжка пошла быстро, и мы разместили нехитрый наш багаж. Имшенецкий, двое взрослых его сыновей, я и мой сын медленно двинулись по наиболее глухим улицам Екатеринбурга, дабы по возможности избежать неприятных встреч. Но это было трудно. То и дело попадались знакомые, удивлённо смотревшие на наши скромные экипажи. Хотелось провалиться на самое дно плетёнки, мечталось о шапке-невидимке.
Перед самым выездом из города мы заметили группу всадников. Красный эскадрон!.. Один из всадников на сером коне приблизился к нам. В нём мы узнали командира эскадрона, старшего сына Ардашева. Дело плохо… Ардашевых мы побаивались, особенно старшего, Юрия, служившего у большевиков и бывшего у них в большом фаворе.
Отец его, Александр Александрович, был нотариусом и пользовался в городе и в думе большой популярностью. Про него говорили, что, пользуясь родством с Лениным (он приходился ему двоюродным братом), он решился поехать к главе большевиков с целью отстоять золото, около семи пудов, конфискованное у еврея Крумнаса. Как он сам рассказывал кое-кому из своих друзей, Ленин его принял, уговаривал идти к нему на службу, но, получив отказ, был очень рассержен и очень сухо с ним расстался. Однако, как говорят, через мужа сестры Ленина, видного коммуниста, дело с золотом всё же было улажено и Ардашев заработал от Крумнаса около трёхсот тысяч рублей.
Юра подъехал к нам, поздоровался и спросил, куда мы направляемся. Делать было нечего — пришлось сказать, что пробираемся на дачу.
Плохо дело, думал я, адрес дан, а по нему легко может последовать и арест.
Имшенецкий подбадривал меня. Состоя в близких отношениях с Ардашевым, он не допускал мысли, что тот его предаст. В этом он оказался прав, ибо месяц спустя Юрий Ардашев поднял свой эскадрон против красных и после небольшой стычки бежал вместе с отцом и двоюродными братьями из города, скрываясь от красных до прихода чехов.
Как назло, у Полканки отвалилась подкова, и пришлось заехать в кузницу.
Спустя час лошадь была подкована, и мы тронулись через Верх-Исетский завод, самое опасное место, в путь-дорогу.
У страха глаза велики, и мне кажется, что каждый встречный рабочий и красноармеец как-то особенно всматривался в нас.
Наконец мы за городом. Медленно едем по ещё не просохшей от стаявшего снега дороге. Трава уже кое-где пробивается, но вокруг, куда только хватает глаз, стоят хвойные леса, поэтому общий колорит пейзажа — густо-зелёного цвета. Яркое солнышко сильно припекало, щебетали пташки, и с каждым движением вперёд в душу, вытесняя чувство страха, вливалась какая-то тихая радость от весеннего обновления.
Часа через два тяжёлого пути мы уже подъезжали к уютному дому заимки Маргаритино.
Заимка состояла из тридцати — тридцати пяти десятин земли, очищенной от леса. Разработанной, пахотной земли было не более двух десятин. Сама усадьба была расположена на берегу небольшой горной речки Северки, бурной весной и почти пересыхавшей летом. Усадьба состояла из небольшого, но очень уютного дома и только что выстроенного флигеля. Предполагалось выстроить и свою электрическую станцию. Хутор находился в двухстах саженях от разъезда Хохотун Пермской железной дороги и от самой станции отделялся узкой, но очень высокой скалой, состоящей из груды валунов, коих на Урале так много.
По ту сторону железнодорожного полотна, напротив станции, вдоль речки Решётки, в которую впадала Северка, тянулась узкая, шириной не более пятидесяти сажен, полоса земли с чудным строевым лесом. Шесть десятин этой земли были куплены мною у Имшенецкого за тысячу восемьсот рублей в расчёте построить себе дачу. Но так как переживаемое время было исключительно тяжёлое, то я решил выстроить на усадьбе Имшенецкого небольшой флигель размером три сажени на четыре.
С другой стороны, не было уверенности, что к зиме смута утихнет, и поэтому не исключалась возможность зазимовать в Маргаритине — так опротивела городская жизнь.
Вся моя жизнь, за исключением детства, прошла в городе — сперва за ученьем, а затем за службой в банке. И вот наконец я свободен: никаких служебных обязанностей, никакого начальства и подчинённых у меня больше нет.
Первое время мы жили совсем как робинзоны. Я вставал раньше всех, с восходом солнца, шёл прямо на речку умыться холодной ключевой водой, затем ставил самовар, чистил сапоги и, наконец, напившись кофейку, брал заступ, мотыгу и шёл готовить землю под огород. Работа, особенно в первые дни, была тяжела. Бывало, вскопаешь полсажени, и приходится отдыхать. Помимо этого всю земляную работу по постройке моего флигеля я решил проделать сам. Правда, в этом помогал мне Толя, но делал он всё настолько неохотно, что я больше огорчался, чем получал наслаждение от совместной работы с сыном.
Сын мой отнюдь не был белоручкой. Наоборот, его руки всегда были вымазаны салом или керосином. Целые дни он возился то с чисткой велосипеда, то с проводкой электричества. В Маргаритине его техническим талантам было полное раздолье. Молодёжь собственными силами ставила электрическую станцию, за коим занятием и проводила весь день.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52