Насколько это было уродливое воспитание, вы усмотрите из следующего рассказа.
— К нам в батарею, в лагерь, уже взрослым юношей был прислан Михаил Александрович для практического ознакомления со строем и артиллерийской стрельбой. Был он, во-первых, с «гувернанткой», как называли мы кавалерийского полковника, не отпускавшего от себя ни на шаг своего воспитанника. Ведь Наследник не только стеснялся разговаривать с офицерством… Нам была передана просьба Михаила Александровича не присутствовать при его обучении стрельбе, и мы все уходили, когда оно начиналось.
Артиллерия была любимым коньком Сергея Михайловича, но мне, профану, не запомнились долгие рассказы, касающиеся этой области.
Помню лишь, что на мой упрёк в том, что он в Карпатах как начальник артиллерии должен был предвидеть нехватку снарядов, великий князь горячо возражал и сваливал всю вину на Николая Николаевича.
— Он давал задания на шесть месяцев войны, и все эти задания мною были исполнены в точности. Наконец по этому делу я подал обширную записку Государю.
— Ну и что же? — спрашиваю.
— Да то же, что было всегда. Внимательно выслушал, со всем согласился, а затем мнение последнего докладчика одержало верх.
Последний раз я видел Государя в Ставке, но о его решении отречься от престола осведомлен не был. Узнал я об этом от Алексеева, который до конца моего пребывания в армии относился ко мне хорошо. Особой перемены ко мне штабных генералов я не замечал. После подачи в отставку я жил во дворце моего брата Николая Михайловича. Нам жилось хорошо при Керенском. Никаких вмешательств в нашу жизнь не было. Когда же пришло известие об отречении Михаила, я понял, что всё пропало.
Как уверял меня Сергей Михайлович, за отречение высказались Родзянко, Керенский и, кажется, Шингарёв. Гучков и Милюков были против.
С воцарением коммунистов великого князя выгнали из дворца, позволив взять самое необходимое, а из мебели — одно кресло и походную кровать, которую он и привёз к нам. Выгонял великого князя матрос, который заявил, что «довольно вам пить нашей крови и обкрадывать казну».
Затем матрос потребовал:
— Покажи, где спрятал золото.
Сергей Михайлович показал ему золотые часы.
— Только-то?
И начался обыск. Часы матрос взять не пожелал.
Засим князь поселился совместно со слугой, кажется, у князя Оболенского, но какого именно, не помню.
В комнате великого князя, на письменном столе, было несколько карточек Кшесинской, одна — с ребёнком. Ремез говорил мне, что князь её безумно любит и считает, что ребенок от него. Сам же он никогда и ничего о Кшесинской не говорил.
Думал ли князь, что ему угрожает казнь? Я предполагаю, что нет, ибо на мой совет ему и юным князьям бежать из Екатеринбурга Сергей Михайлович категорически протестовал.
— Куда я побегу с моими больными ногами, а главное, с моим ростом? Мне деваться некуда, и я больше всего опасаюсь, что нас захотят выкрасть, а потом поймают, и тогда, конечно, расправа будет короткая.
Князь был очень наблюдателен. Так, бывая несколько раз в областном совдепе, который помещался в моей квартире, он заметил в бывшей моей бильярдной комнате заметки роста моих детей, сделанные карандашом, и спрашивал:
— Кто это Лев, заметка роста которого выше всех?
Я объяснил ему, что это гувернёр моего сына Делявинь, офицер французской армии, которого потом мне удалось устроить через друга моей юности Ознобишина в Париж, к графу Игнатьеву.
Сергей Михайлович замечал решительно каждую мелочь, вводимую в форме Красной армии. Даже судейский герб на пуговицах и тот заметил. Кстати, в возможность быстрого восстановления армии великий князь не верил и говорил, что ранее пяти лет этого сделать нельзя.
Постановление о высылке князей в Алапаевск сильно подействовало на Сергея Михайловича, сказавшего на это: «Чувствую: это начало конца». Я успокаивал его как мог и советовал, хорошо зная округ, просить совдеп поместить великих князей на Ирбитский завод, где хороший дом, сад, озеро, а население состоит из бывших государственных крестьян-землепашцев. «Товарищей» там сравнительно мало, а посему в случае нужды князья найдут поддержку большинства.
Незадолго до отъезда Сергей Михайлович просил меня достать для князя Палея денег, о чём я упоминал выше. И я пригласил Палея к себе пообедать, дабы свести его с Агафуровым, согласившимся одолжить князю Палею пять тысяч.
Это был последний вечер, когда у нас был этот милый юноша поэт. К сожалению, мне не пришлось присутствовать на обеде, так как меня вызвали на заседание Культурно-экономического общества, и я описываю его со слов жены и детей.
На моё предложение пригласить Константина Константиновича и Игоря Константиновича Сергей Михайлович ответил отказом. Видимо, он хотел скрыть от них делаемый заём.
К этому обеду удалось достать хинной водки, и князь Палей с удовольствием выпивал рюмочку за рюмочкой, что делало его болтливее и интереснее. После обеда он подсел к роялю. Играл он хорошо, но всё больше романсы. Сыграв романс «В голубой далёкой спаленке», он, закрыв лицо руками, воскликнул:
— Боже мой, сколько дивных воспоминаний связано у меня с этим красивым романсом во время моего пребывания в Киеве!
Затем читал красивые стихи — кажется, «В монастыре», — кончающиеся словами: «Там на реке ледоход и весна, а здесь монастырь». Декламировал он неважно, но стихи были красивы. Повторил Палей и фразу, сказанную ранее Константином Константиновичем: «Мы, в сущности, рады нашему изгнанию. По крайней мере узнаем жизнь и людей, которых, к сожалению, ранее не знали».
Бедные юноши! Как мало они жили, как много перестрадали — и узнали не жизнь, а самую тяжёлую и лютую смерть.
После обеда Агафуров, передавший деньги в комнате Сергея Михайловича, удалился. Как раз в этот вечер пришла телеграмма, подписанная, кажется, Свердловым. В телеграмме Сергею Михайловичу отказывалось в его просьбе, адресованной Ленину, об оставлении великих князей в Екатеринбурге.
Старик телеграфист, принёсший телеграмму, просил моего сына показать ему великого князя. Сергей Михайлович с охотой вышел в прихожую, а за ним на одной ноге поскакал Палей. Оба они подали руку телеграфисту и этим так его сконфузили, что он ничего не мог говорить, а только низко кланялся. Вернувшись, оба передразнивали телеграфиста. Часов в одиннадцать Палей ушёл.
ПОСЛЕДНИЕ ДНИ
За несколько дней до высылки князей в Алапаевск была привезена из Москвы постригшаяся в монахини великая княгиня Елизавета Фёдоровна, вдова убитого великого князя Сергея Александровича и родная сестра Императрицы. Её поместили в Атамановских номерах, где стояли и все молодые князья. Её выслали из монастыря, дав на сборы не более часа. Коммунисты, очевидно, боялись народного волнения, так как Елизавета Фёдоровна своей благотворительностью и строгой монашеской жизнью приобрела в России большую популярность и любовь народа. Теперь же её вместе с князьями отправляли в Алапаевск.
Какая странная судьба! В 1914 году Елизавета Фёдоровна собиралась посетить Алапаевск и старик Рукавишников, польщённый этим визитом, выписал меня для встречи великих княгинь. Тогда объявленная за несколько часов до их приезда мобилизация расстроила это торжество, а ныне вместо торжественной встречи её ждало в Алапаевске заключение и ужасная смерть.
Как тогда, так и теперь мне не удалось повидать Елизавету Фёдоровну, когда-то красавицу, которой много раз любовался я на улицах Москвы во время торжеств по поводу назначении Сергея Александровича московским генерал-губернатором.
Я попросил Сергея Михайловича узнать у великой княгини, насколько правильны слухи о том, что причиной её высылки был визит к ней немецкого посланника Мирбаха.
Великий князь обещал при случае осторожненько узнать об этом.
— Почему «осторожненько»?
— Да потому, что на мой прямой вопрос она может и не ответить.
В отношении Сергея Михайловича к Елизавете Фёдоровне сквозило особое почтение.
Также беспокоился Сергей Михайлович о судьбе вдовствующей Императрицы Марии Фёдоровны и жаловался, что, по его сведениям, её держат в Крыму, во дворце, в маленькой сырой комнате, и при этом плохо кормят.
Дня через два Сергей Михайлович сообщил мне, что Елизавета Фёдоровна не приняла Мирбаха, несмотря на то что тот два раза добивался свидания с ней.
По окончании революции Сергей Михайлович мечтал поселиться в Ницце. Как-то вечером, оставшись после обеда у нас в гостиной, он попросил, против обыкновения, у моей жены разрешения закурить сигару и, пуская дым в камин, мечтал вслух:
— Мария Петровна, вообразите картину: чудная набережная Ниццы, променад, д'Англез, заходящее в море солнце. Вы идёте в белом, английского покроя платье и вдруг слышите возглас: «Мария Петровна, вы ли это?» Какая это была бы радостная встреча! Эх, скорей бы всё это кончилось…
Князь верил в систему игры в рулетку и даже показывал свой способ игры. Затем он сказал, что не представляет себе иного выхода поддерживать своё существование, поселившись в Ницце, как только игрой в рулетку.
Отъезд князя был обставлен скверно. Явились два «товарища» и, не застав князя дома, передали через жену приказ более не отлучаться из дому, ибо завтра последует отправка из Екатеринбурга.
Моя дочурка просила у меня разрешения поднести князю бутоньерку и побежала заказывать её на собственные, заработанные уроками деньги.
Сергей Михайлович этим подношением был тронут. Цветы эти были последними, поднесёнными ему в его жизни.
Жена моя тем временем хлопотала с провизией на дорогу.
Вечером сидели недолго, беседа как-то не клеилась. Принесли фотографические карточки Сергея Михайловича, снятые Имшенецким в нашей столовой, и мой сын попросил сделать на них надпись.
Князь ушёл в свою комнату и задумался, что надписать. Засим взял перо и написал только слово «Сергей». Вышло как-то сухо. Думаю, он боялся скомпрометировать нас, если эти карточки найдут «товарищи».
Уезжая, он благодарил нас за оказанный приём и ласку и несколько раз поцеловал жене руку, попросив её принять на память две колоды пасьянсных карт.
Я снабдил Сергея Михайловича письмами к двум знакомым инженерам Алапаевского округа с просьбой оказать посильную помощь в деле как устройства, так и снабжения провизией. Но, как потом оказалось, Ремез уничтожил эти письма, почувствовав в вагоне, с началом обысков, тюремный режим.
Отъезд оставил тяжёлое впечатление. За князем заехал на дрянном извозчике «товарищ», лет девятнадцати, по имени Мишка Остапин (говорили, что впоследствии он застрелился), и они поехали на вокзал.
Бедняга Ремез поехал на моей лошади, запряжённой в телегу с вещами князя. Наивный малый взял с нас слово, что по приезде в Петроград мы непременно остановимся у них во дворце.
Позже из Алапаевска я получил одну открытку от Ремеза с просьбой прислать чаю, сахару и махорки.
Я пошёл на почту справиться о возможностях отправки. Оказалось, что табак отправлять не позволяют. Когда я решился поведать, кому он предназначается, то помощник управляющего конторой и почтарь не только согласились устроить доставку, но даже просили разрешения прибавить от себя четвёрку махорки, ибо в тот момент в городе её не было.
Но отправить посылку так и не удалось: на другой день меня предупредили о моём предстоящем аресте и я бежал в уральские леса.
Через несколько дней после отъезда князя пришла какая-то барышня, скромно одетая, и справлялась о его адресе. Кто она, нам узнать не удалось.
Затем через месяц, в конце мая или начале июня, зашла к нам княгиня Елена Петровна. Её принимала моя мать. Елена Петровна передала поклон от алапаевских узников, сообщила, что все здоровы и провизию посылать не надо, но просила получать на имя князей письма и передавать монахине, которая будет за ними заходить.
Два письма на имя князя Палея были нам доставлены каким-то инженером, но монахиня за письмами не зашла. Оба эти письма хранятся у меня до сих пор.
Про себя Елена Петровна сказала, что её выпустили из Алапаевска из-за болезни детей, оставшихся в Петрограде, и она направляется к ним. В тот же день княгиню арестовали и отправили под конвоем в Петроград. Как говорили мне потом сербские офицеры, Елену Петровну выпустили из Алапаевска как сестру сербского короля Александра, дабы избавить её от общей участи князей и боясь осложнений с Сербией, а совсем не потому, что её дети захворали.
Алапаевск после взятия Екатеринбурга чехами ещё долго находился в руках красных, а потому никаких вестей о пребывании там великих князей до нас не доходило.
Когда же осенью Алапаевск от «товарищей» был очищен, пришла ужасная весть, что тела убиенных были извлечены из глубокой шахты, расположенной недалеко от дороги, соединяющей Алапаевск с Синячихинским заводом.
В розыске тел исчезнувших из Алапаевска великих князей принимали участие инженер Карпов и мой родственник Алфимов. По их словам, великих князей заключили в пустое помещение школы, где не было даже кроватей. Узники всё же пользовались относительной свободой и без сопровождения конвойных ходили по городу и бывали в церкви. Так продолжалось не долго, и приблизительно с конца июня здание школы стал охранять караул. Прогулки были заменены работой в огороде во дворе школы.
В распоряжение великих князей была предоставлена кухарка, которой разрешалось ходить на базар. Через неё они имели некоторую возможность сообщаться с внешним миром.
Кухарка, однако, вскоре была удалена, а приблизительно за несколько дней до убийства Государя я прочёл в екатеринбургских газетах одно за другим два сообщения. В первом говорилось, что из гостиницы в Перми белогвардейцами выкраден и увезён в неизвестном направлении великий князь Михаил Александрович. Второе сообщало, что на здание школы в Алапаевске отрядом белогвардейцев ночью было совершено внезапное нападение. Нападавшие увели заключённых там великих князей, розыски коих продолжаются.
В действительности как великий князь Сергей Михайлович, так и великие князья Иоанн, Константин, Игорь Константиновичи, князь Палей, великая княгиня Елизавета Фёдоровна, сопровождавшая её монашка и слуга Ремез были украдены не белогвардейцами, а вывезены «товарищами».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52