Уснул Павлик, когда требовательно возвестил о полночи «уводливый» петух, когда в кухонное окошко засветила почти полная, чуть обгрызенная с одного края луна. Павлику казалось, что она похожа на разломанную яичную скорлупу, брошенную в голубую воду. И спал он плохо: мешали вновь нахлынувшие воспоминания. За эти дни он уже привык к тому, что ощущение горя, ощущение невозвратимой потери становилось для него то сильнее, как будто мамина смерть случилась не далее как вчера, то слабее— чередовались приливы и отливы боли.
И конечно, он уже хорошо знал, что самым верным лекарством от этой неизбывной боли служило общение с другими людьми,— чужие горести и радости как бы растворяли его собственное горе, разбавляли, он не был с горем один на один. Но вместе с тем это горе казалось таким близким, таким дорогим, что, когда он искал избавления от него, этим как бы обижал маму, обижал себя. И только с отцом он чувствовал себя в такие часы спокойно: горе у них было общее.
Он попросил отца взять его в это утро с собой в лес. Иван Сергеевич внимательно посмотрел на сына, по его худому, тонкому лицу пробежало облачко. Но он согласился.
— Пойдем, малыш. Только мы сегодня рано вернемся.
— Почему?
— Должны приехать подрядчик и представитель американской фирмы, которая будет рубить лес.
Павлик шагал позади Ивана Сергеевича, глядя, как трудно ступают у отца ноги: все больше сказывалось нажитое на фронте вздутие вен. В лесу было прохладно и хорошо. Ежевика цеплялась за ноги, солнечный свет золотой паутиной цедился сквозь зелень деревьев, чуть слышно пахло прошлогодним листом — так пахло вино, которое мама однажды давала Павлику попробовать на Новый год.
— Пап! А что такое подрядчик?
— Ну как тебе сказать... Это человек, который нанимается выполнить за кого-то другого работу... А этот другой ему за это платит... Вот у нас сейчас... Лес должна рубить американская фирма, ей разрешили потому, что АРА помогает нам от голода. Но для фирмы это слишком хлопотно. Вот она в городе и объявила торги: кто возьмется за нее выполнить эту работу — ну, нанимать рабочих, рассчитываться с ними, валить и пилить на клепку лес, вывозить его... На торгах работу у всех других перебил подрядчик Глотов, он взялся дешевле всех...
И опять шаг за шагом, и шелест травы по обочинам дороги, и крик птицы, и переливающиеся краски цветов, и блеснувшая за стволами деревьев зовущая синь воды.
— Пап.
— Что, сынок?
— А тебе жалко лес?
— Очень. Я же здесь рос. Я тоже, как твой дедушка, каждое дерево здесь знаю. Только они тоже выросли, стали выше и толще.
— А неужели нельзя не рубить?
— Ты уже спрашивал об этом, сын.— Иван Сергеевич достал портсигар, свернул папиросу и только после этого заговорил снова: — Видишь, голод какой. По всей стране идет сбор помощи. Создана организация: Помгол — Помощь голодающим Поволжья. Она собирает посылки, деньги, вещи, открывает столовые. Но все это — капли в море.
И опять шаг за шагом, и шелест травы.
— Пап, а разве эта АРА не могла бы просто так одолжить хлеб, а не рубить лес? А потом бы ей отдали, когда урожай.
Иван Сергеевич вздохнул:
— Они не хотят так, сынок.
Когда Иван Сергеевич и лесник, переходя от дерева к дереву, начали свою однообразную работу, Павлик нашел уютное место на небольшой полянке, несколько раз прошел по ней, опасаясь, не притаилась ли где змея, а потом лег под деревом так, что ему сквозь крону дуба были видны кусочки неба. Небо было не яркое, не синее. Листва, казалось, колыхалась не от ветра — для Павлика он был совершенно неощутим,— а от падавших сквозь нее солнечных лучей и отливала сейчас всеми оттенками зеленого цвета, от густо-темного до самого нежнейшего; это была неповторимая зеленая радуга. И она не оставалась неподвижной, она жила, непрерывно переливалась, как будто широкий зеленый водопад лился, лился и никак не мог пролиться на землю. Павлик спал и не спал, он колыхался и плыл куда-то на зеленых волнах, жалел, что они не приехали сюда раньше: здесь мама ни за что бы не умерла...
На кордон вернулись вовремя. Только успели поесть затирухи, которой теперь их кормила бабушка, как на дороге, ведущей в Подлесное, раздался стук ошинованных железом колес — они прыгали по выползавшим на дорогу корням деревьев.
— Н-но, милаи! — кричал дребезжащий голос.
Вскоре под самыми окнами раздалось позвякивание сбруи и мягкий топот лошадиных копыт о поросшую травой землю.
Иван Сергеевич вышел навстречу приехавшим, а Павлик, прячась за косяком окна, с любопытством и неприязнью всматривался в них.
Приехали «гости» на двух повозках. Седоусый, медлительный и важный старик с пушистыми белыми усами — лесничий Георгий Васильевич Милованов. У него было недовольное, болезненное лицо. Высокий, с длинным лицом, бритый молодой человек в необычной одежде со множеством карманов, с коричневой трубкой в углу рта — американец Джеймс Кестнер, а краснолицый, коренастый, с неестественно черными блестящими усами, в картузе с блестящим, как и усы, лакированным козырьком и, несмотря на жару, в черном пиджаке — подрядчик Глотов. Все это Павлик узнал позже, а в первую минуту он только с неприязнью смотрел на приехавших из окна.
Лесничий приехал один, на двуколке, в которую была впряжена худенькая и маленькая белая лошадка, а Глотов и Кестнер — в черном плетеном тарантасе, в оглоблях которого сердито крутил головой, играя карими глазами, пегий, в яблоках, жеребец. На козлах тарантаса, сбочившись, сидел старичок кучер, маленький, с редкой сивой бородкой.
— Кому голод, кому на жеребцах разъезжаться,— с горечью сказала бабушка, открывая окно и кланяясь лесничему.
Тот важно кивнул, не снимая зеленой, с кокардой фуражки, и неожиданно молодым голосом спросил:
— Сергей Павлович дома?
— В лесу он, батюшка Георгий Васильевич, в лесу,— с неестественной улыбкой торопливо ответила бабушка.— Как с рассвету ушел, так и нету. Да ведь все, что надо глядеть, вам другой полещик покажет.— И она кивнула на Василия Поликарповича, вышедшего со своей половины кордона.
— А-а! — махнул рукой лесничий и повернулся к Павликову отцу: — Садись, Иван Сергеевич, со мной. Сам покажешь.
Иван Сергеевич сел в двуколку рядом с Миловановым. Старичок — кучер тарантаса, чмокая, натянул наборные, с черными кистями и сверкающими бляхами вожжи, придерживая жеребца, чтобы пропустить двуколку лесничего вперед. И снова звон сбруи и мягкий затихающий топот копыт,— уехали. Кланя немного попрыгала вслед за уехавшими на одной ноге, потом вернулась и, увидев Павлика в окно, показала ему язык. Крикнула:
— Теперь знаешь как весело будет!
— Дурочка,— вздохнула бабушка.— Кланька! Иди, ногу перевяжу.
— Сичас, бабуся!
Глядя, как бабушка меняет на ранке листочки высушенной травы, Павлик задумался: почему бабушка не позвала деда Сергея, почему она сказала неправду? Ведь дед же на пасеке. Павлик не вытерпел и спросил:
— Бабуся, а зачем ты сказала неправду?
— Какую, Пашенька?
— Про дедушку... Мне мама всегда говорила, что нельзя неправду...
Бабушка помолчала, доброе лицо ее болезненно сморщилось.
— Она, Пашенька, и правда бывает разная, и неправда тоже... Что ему, старому, сердце бередить? Он и так себе покою найти не может. Еще наглядится на супостатов этих... У них, видишь, своя правда, у нас — другая. Вот и понимай как хочешь...
В этот день Павлику пришлось наблюдать еще одно интересное событие. Ожидая возвращения отца, он никуда не пошел — ни в лес, ни на озеро, а остался с бабушкой, которую охватило нетерпеливое, больное беспокойство. Видимо желая заглушить его, она бралась то за одно дело, то за другое и, не окончив ни одного, бросала.
— Вот так и бывает, Пашенька,— говорила она, изредка взглядывая на внука, сидевшего у окна.— Ходишь по земле, ходишь и не чуешь, что беда твоя за тобой след в след бредет... Говорят — кузнец своего счастья... Так ведь, ежели бы оно так было, разве столько несчастных ходило бы по земле? А? Вот и думай... Отвернулся господь от земли: не хотите меня признавать, ну, стало быть, и живите по-своему...
— Бабуся,— негромко спросил Павлик,— а вот дедушка на Шакира все кричал: басурман. У него, значит, неправильный бог, не тот?
Бабушка мыла пол. Она выпрямилась, вытерла голой согнутой рукой вспотевший лоб и странно улыбнулась — Павлик никогда раньше не видел у нее такой улыбки.
— Эх, Пашенька! Бог-то он не там,— она показала пальцем в потолок,— он вот где должен быть! — и прикоснулась к своей груди.— Вон, скажем, отец Серафим из Подлесного. Богу служит, каждый день обедни читает, а разве есть у него бог? Ну, мыслимое ли дело — дом у голодающего за полпуда отрубей отымать? А? — Она с горестным удивлением покачала головой.— Вот так-то...
Павлик очень любил «чистую», как ее называла бабушка, горницу в их доме. Обычно там не жили,— вся жизнь проходила на кухне: здесь бабушка готовила еду, здесь обедали и ужинали, здесь же, в чулане за печкой, спали. А чистая горница, дверь в которую всегда была отворена, казалась в жизни этих людей
только утешительной картиной, как бы врезанной в стену кухни и скрашивающей их жизнь. В горнице на всех окнах, и на двух длинных скамейках стояли цветы: фикусы, бегонии и герани.
Чистые самотканые дорожки-половики вели от порога к столу и кровати, на которой при Павлике еще никто не спал. На ней высилась горка белоснежных подушек и многокрасочное одеяло из разноцветных треугольных лоскутков. На столе в переднем углу белела скатерть с вышитыми по краю розами, над столом, в углу, висели иконы.
Павлику часто хотелось спросить бабушку, почему они не живут в чистой горнице, но ему чудилась в этом вопросе какая-то бестактность, и он не спросил ни разу. На стенах там висело несколько фотографий; самая большая — дедушка в черном пиджаке и бабушка в подвенечном платье. Просто не верилось, что это они когда-то были такими молодыми и красивыми. Рядом с мутным зеркалом, вправленным в деревянную раму, висела красочная выцветшая олеография: Христос, изнемогая от усталости, несет крест на Голгофу; под олеографией приколот солдатский Георгиевский крест, который дед Сергей принес с войны. Да, странно, что в той чистой и красивой комнате не жили. И все-таки, подумал Павлик, жить на кухне было бы во много раз тяжелее, если бы этой чистой горницы не было...
Уехавшие в лес вернулись часа через два. По просекам, разделявшим кварталы, они проехали по всему дубовому массиву, выделяя кварталы, годные для рубки. Годными оказались почти все. Об этом Павлику на другой день рассказал отец.
А сейчас Иван Сергеевич вместе со старым лесничим и Кестнером на обеих повозках, даже не зайдя в дом, собрались снова ехать в лесничество, оформлять документы. У кордона оставался только Глотов. Он стоял, картинно подбоченясь одной рукой, в другой руке держал хлыстик, которым похлопывал себя по коротенькому лакированному сапожку. Павлик видел в окно, как Глотов подошел к пегому жеребцу, ласково потрепал его по шее, взял из-под облучка тарантаса небольшой облупленный саквояжик и строго сказал старику кучеру:
— Ты! Отвезешь гражданина — господина Кестнера в лесничество и враз за мной. Мне в этой лесничестве делать нечего. У меня своих дел — баржа! Ну! Чтобы одна нога здесь, вторая там! Слыхал, глухой тетерев? А?
— Как же, как же, Тимофей Петрович! Чай, мы не знаем? Чай, не трава!
— Трава и есть! — ответил Глотов и, снимая картуз, обратился к Кестнеру: — Не извольте беспокоиться, господин сэр! Все будет в чистейшем аккурате! Как свое, беречь буду! — Сняв картуз, он, не теряя достоинства, поклонился. Волосы под картузом у него были ровно расчесаны прямым пробором на равные половины.— До завтра-с!
Кестнер засмеялся, показав ровные, белые зубы, и вынув изо рта трубку, ткнул ее мундштуком в Глотова.
— Я тебе буду проверяй. Ты есть жулик! — и громко захохотал.
— Помилуйте! Как можно! — смутился Глотов, но, увидев, что Кестнер смеется, тоже расхохотался.— Шутки! Шутки мы тоже понимать могем!
Двуколка и тарантас уехали. Глотов провожал их взглядом, пока они не скрылись в лесу, а потом, огибая кордон, пошел в дом. Павлик слышал, как с яростным лаем, звеня цепью, бросался на Глотова Пятнаш, пока бабушка не вышла и не крикнула грозно:
— Куш ты, проклятый!
— Проклятый и есть! — ответил сердитый голос Глотова.— Вашей собаке, извините, старушка, самое место на живодерне!
— Что нужно-то? — неласково спросила бабушка.
— Хозяина вашего повидать нам требуется. По весьма срочному казенному делу! — с важностью ответил Глотов и, обойдя стоявшую у крыльца бабушку, первый вошел на кухню. Поморщившись и не снимая картуза, заглянул в чистую горницу и прошел туда. Только оттуда повернулся к бабушке, вошедшей следом за ним.— Ежели не вернулся — придется ждать. Дело, не терпящее самомалейшего отлагательства. Вот так-с! А?
Бабушка растерянно постояла на пороге, потом неуверенно сказала:
— А может, и вернулся. Может, на пасеке.
— Так вот вы и добегите, старушка, и скажите — пусть срочно бегёт сюда. Аллюр три креста! Да-с. Дело для него даже очень, учтите, очень выгодное! А? Так и скажите.— Пройдя в передний угол, Глотов бросил на стол свой саквояж.— А мне самоварчик взгрейте, что-то устал я с этими делами. Мечешься-мечешься день-деньской, весь потом изойдешь...
— Ладно, сейчас поставлю,— недовольно сказала бабушка. Пока она ставила во дворе самовар, Глотов выглянул в кухню, поманил к себе пальцем Павлика:
— Эй! Поди-ка сюда!
Павлик вошел в горницу, и Глотов с усмешкой ткнул в фотографию, где бабушка и дедушка были сняты после венца. Спросил:
— Это кто же будет?
— Бабушка и дедушка,— негромко, пугаясь нахальства гостя, ответил Павлик.
Глотов с укоризненным сочувствием покачал головой:
— Тоже — люди!
Вошла бабушка, поставила на стол чайную чашку и блюдечко.
— Только уж извините,— сказала она.— Ни чаю, ни к чаю! Глотов самодовольно рассмеялся. У него были толстые красные щеки, толстые выпяченные губы, даже глаза у него казались толстыми, потому что были навыкате.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27