Четыре раза сжигали этот самый кордон...
— А зачем, бабушка?
— А как же, милый! Ну пойдет он по лесу, поймает порубщика, топор там отымет, а у которого и лошадь приведет... Значит, тот плати штраф... А и где же его бедному человеку взять, штраф этот? Ну, отсюда и злоба. Ах, ты меня штрафом, а я тебя красным петухом,— это поджог если, так у нас называется... Лихих людей много! А вначале собаку обязательно потравят, чтобы шума не подымала... Вот уж если сдохла собака, так и значит — жди беды... И время-то все выбирали, когда его дома нет. А горит-то знаешь как? Ровно костер огромадный — не подойди. Два раза я в одном исподнем выскакивала: как жива осталась — не знаю...— И опять молчала и вздыхала о чем-то.— А так ты не суди... И лес этот самый он уж вот как любит. Лес — это, говорит, основа жизни. Как вырубить лес — так земля сохнет, рушится, и нет на ней человеку жизни. Вот так-то, милый... Ну спи, маленький...
И Павлик уснул. И снилось ему, что он с мамой и бабушкой Настей едут на каком-то странном корабле под зелеными парусами, а дед Сергей бежит за ними прямо по воде и не тонет, а только спотыкается о каждую волну. И Павлик прижимался к бабушке Насте, страх уходил, уступал место радости и покою.
Весь следующий день Павлик ходил за бабушкой как привязанный. Она убралась по дому, вымыла и без того чистый пол — «а это, миленький, чтобы спать нам с тобой не было душно»,— приготовила «этому лешему», деду Сергею, обед, поставила обед на стол и накрыла чистой тряпочкой — «придет, заберет, никуда не денется»,— накормила Пятнаша, а потом повела Павлика показывать свое хозяйство: огород, молодой сад, амбарушку, где по стенам и на протянутых поперек шестах висело множество пучков сушеных трав, показала полмешка желудей и полмешка намолоченной лебеды, пожаловалась на громадного красно-желтого картинного петуха, словно только что выпрыгнувшего со страниц сказки.
— А чем же он плохой, бабушка, петух этот? — спросил Павлик.— Такой красивый...
— А уводливый больно, страсть прямо... Раньше-то у меня курочек куда больше было, штук пятнадцать, а то и двадцать,— это теперь все подъели. Так он, вредный, соберет всех кур да и уведет их куда-то в лес, потом и бегай за ними, собирай. А которые курицы так даже яйца в лесу класть зачали. У, вражина! — И бабушка замахнулась на петуха. Но петух нисколько не испугался, только повел ярко-рубиновым глазом.
— А это зачем? — спросил Павлик, показывая на желуди, на лебеду, на пучки трав.
— А как же, милый? — Бабушка Настя тяжело вздохнула.— Урожая-то ведь и этот год не будет: все, как есть наголо пожгло. А есть, ежели живые будем, кажный день надо... Второй год в хлебушек всякую травку подмешиваю: лебеду вот, а то кашку, а то желудей натолку в ступке. Не заметил разве, лепешки-то все с горчинкой.
— Заметил.
— Так вот это с травы. Есть песенка такая старинная, не знаешь ли? «Еще, братцы, не беда, коли во ржи лебеда, а нет хуже беды, как ни ржи, ни лебеды». Вот то-то, маленький мой... Вот и хожу я кажный день в лес, собираю травушку-матушку. И ты нынче со мной пойдешь, помогать станешь. Ладно?
— А я сумею?
— А я тебе все покажу, все расскажу. А грибы, ежели дождик, пойдут, мы с тобой кажный день по грибы ходить станем, беленьких насушим, груздочки да рыжички посолим... И опять, глядишь, к богову гневу подспорье.
Павлик с любопытством разглядывал бабушкину амбарушку, принюхивался к запахам трав.
— И это все для еды? — спросил он.
— Для всякого, Пашенька. Вот, скажем, царский скипетр, божья травка, а вот зверобой, видишь, золотенький такой, а вот малина сушеная, листочки ее,— все это в чай заваривать можно, вкусный такой получается, духовитый. А я уж, грешная, больно чай люблю; только настоящего-то чаю редко когда пила — дорогой, не по нашим деньгам...— Бабушка Настя подошла к шестам, потрогала некоторые пучки трав любовными руками.— А это вот все — от хворостей всяких, снадобья, значит.— Она присела на порожек, привлекла Павлика к себе.— Ты, должно быть, читал в книжках своих, что есть на земле разная плохая ядовитая трава или там, скажем, дерево? Ну вот... А на все злое в жизни дана человеку сила равная, добрая... Только надо ее узнать, увидеть... Вот, скажем, трилистничек, простая травка, а вот подорожник,— порезал ногу аль там поцарапал, взял листок, послюнил да на больное место приложил. И сразу всю дурную кровь отсосет... Или вот видишь, не знаю, как по-ученому, а по-нашему, по-простому, «собачий следок» называется,— это от укуса змеиного помогает... Да я тебя всему обучу, погоди... На всякое зло, говорю, есть в лесу обратная сила, добрая... Вот и выйдет счастье твое, что ты на Стенькины Дубы к нам попал... Я-то уж какая теперь счастливая — и слов нету. Поначалу-то все скучала, как замуж за Сережу вышла, нет-нет да и поплачу где в чулане. А потом как привыкла — да боже ты мой, да я этот наш лес ни на какой царский дворец не сменяю...
Ты погляди, открой сердечко свое да погляди острее — какая здесь чуда кругом, благодать какая!
Бабушка долго смотрела в распахнутую дверь амбарушки, потом легко вздохнула.
— И ежели бы жили мы, Пашенька, в городе, а то в селе, давно бы, поди-ка померли. Голод-то немыслимый идет, гроза божья...
Кряхтя, бабушка поднялась с порожка, и Павлик поднялся следом за ней. С большого гвоздя у двери амбарушки старуха сняла плетенную из ивовых прутьев круглую корзинку, положила в нее холщовый, много раз латанный мешочек, взяла воткнутый в стену иззубренный нож с деревянной ручкой.
— Вот мы с тобой и пошли.
— А дом запирать разве не будете, бабушка?
— А вот он — замок,— улыбнулась старуха, отстегивая цепь от ошейника собаки.— Куш, Пятнаш! — и ласково потрепала пса по спине.— И ты отощал как, прямо жаль смотреть... Суслика бы тебе, что ли, вылить.
— Как вылить? — удивился Павлик.
— А как другие выливают, милый. Суслячью нору найти от воды недалеко да в нору ведра три вылить... Суслик-то зальется, захлебнется, выскочит. Тут его палкой и бьют. Только, сказывают, мясо дюже вонючее... Ну да Пятнашке бы ничего... Куш, Пятнаш, чужой!
Собака, повизгивая, потерлась боком о ноги хозяйки, словно прося взять ее с собой. Но бабушка Настя строго прикрикнула:
— Кому сказано: куш!
И собака обиженно, но покорно пошла к крыльцу и легла там...
Бабушка Настя крикнула через забор, на соседнюю половину кордона:
— Андрейка! Кланя! Пошли.
— И они с нами? — обрадовался Павлик.
— А как же... Мы всегда втроем с ними ходим. Они тоже есть хотят.
Андрейка и Кланя с корзинками выбежали на крыльцо, и через несколько минут, пыля босыми ногами, дети шагали по дороге. Бабушка Настя шла за ними и улыбалась.
Когда вернулись из леса, Пятнаш сидел на пороге дома и злобно рычал.
— Чужого караулит! — сказала бабушка и заторопилась, приподняв одной рукой длинный подол юбки.— Он всегда так: в дом пустит, а уж назад ни за что... Пятнаш, назад!
Она снова посадила собаку на цепь и, оставив на крыльце корзину с травами, вошла в дом. Павлик вошел следом.
Посреди кухни, перебирая в руках старую, дырявую шляпу и виновато улыбаясь, стоял недавний знакомец Павлика — Шакир. Глубоко запавшие глаза его растерянно моргали, он широко развел руками.
— Два часа столбом стоял! — сказал он.— Ваш собак думал — я плохой человек. Я его как просил: пусти, пусти, дорогой. Нит! Сидит как шайтан, зубы страшные, шерсть дыбом. Как я виноват?
— А ты бы сел, знаком,— беззлобно сказала бабушка Настя.
— Я боялся: а вдруг нильза. А? Я ему и по-татарски и по-русски просил — нит! Был бы хлиба кусок, я бы ему отдал. А хлиба нету. Чего дашь?
— А он не взял бы. Он у чужих не берет,— сказала бабушка.— Садись, знаком.
И только тогда, облегченно улыбнувшись, Шакир заметил Павлика.
— Павлик! Я тебя в лесу нашел, помнишь?
— Конечно, помню.
— Ты скажи своей бабушке: Шакир хороший человек.— Он покосился на стоявший на столе обед деда Сергея, прикрытый платочком.
Бабушка тоже посмотрела, подошла и приподняла платочек. Несколько вареных картошек, печеная луковица и серая лепешка лежали так, как она их положила, уходя.
— Теперь вижу, знаком, неплохой человек! — сказала она.
— Неплохой, неплохой! — счастливо закивал татарин, а его изголодавшиеся глаза никак не могли оторваться от вареных рассыпчатых картофелин. И вдруг лицо его перекосила гримаса.— Очин плохой, бачка! Очин хотел картошкам брать,— торопливо признался он, прижимая к груди свою рваную шляпу.— Не себе кушай, нит... Дочка Мариам с голоду помирай сегодня-завтра... Такой хороший девочка, такой красивый! — На глазах у Шакира блеснули слезы.— Ничего не могу, ничего не имей. Как помогу? Грибы собирал — дед Сергей ногой топтал, у-у! — И Шакир показал ногами, как яростно дед Сергей топтал поганки, которые он, Шакир, собрал.
Мгновение поколебавшись, бабушка Настя взяла из мисочки лепешку и одну картофелину.
— На, твоей Мариамке... Зачем пришел?
— К дед Сергей пришел работа наниматься...
— На какую работу?
— А как же! Лес рубить будем.
— Какой лес?
Шакир широко повел рукой в окно.
— Весь лес рубить будем... Из города был бумага, грамотный человек читал. Кто работать хочет — сюда езжай. Много-много работы есть.
Бабушка сердито махнула рукой.
— Брось болтать! Кто это позволит такую красоту изничтожать? Триста — пятьсот лет стоит лес. При царе, при графе Орлове не рубили, жалели. А теперь рубить? Да ты что? Прямо скажи: опять за грибами ходил, просить пришел, чтобы дозволил без билета дед Сергей. Так?
Шакир умоляюще прижал к груди шляпу.
— Зачим так говоришь, зачим обижаешь? А? Ты старый человек, я старый человек... И деда Сергея знаю — он без билета не разрешит, аканчательный он человек! Сто лет рядом живу, знаю...
— Уж и сто? — усмехнулась бабушка.— Не много?
— Ну, мал-мал меньше. Моя грамоте нету — не считай: Много-много лет дед Сергей знаю. Не я один знаю, все знают...
— Смотри ему не вздумай про лес сказать! — шепнула бабушка, показывая глазами в окно.— Пришибет за одни эти слова.
Глянув в окно, Павлик увидел маленькую фигуру деда Сергея и поспешно юркнул в чулан, где они с бабушкой спали. Осторожно выглядывая оттуда, он видел все, что происходило в кухне.
Привычным движением дед Сергей повесил у входа свой высокий картуз и, исподлобья глянув на бабушку, на Шакира, ни слова не сказав, прошел к столу и сел, придвинув к себе миску. Бабушка торопливо налила ему кружку молока, и он молча, не поднимая глаз, стараясь не уронить ни крошки, ел и запивал молоком. Реденькая бородка его ритмично покачивалась вверх и вниз. Окончив есть, старательно сгреб в ладонь крошки со стола, бросил их в рот и только тогда поднял глаза на Шакира.
— Билет принес?
Шакир изо всех сил отрицательно замотал головой.
— Нит, Сергей Палыч, нит...— И, просительно покосившись в сторону бабушки, с отчаянием сказал: — Работа пришел наниматься. Пока другой, русский люди не пришел. Я знай: ты русский скорее возьмешь! Да? А мне тоже дети кормить надо. А?
И тут первый раз дед Сергей глянул острым неприветливым глазом на бабушку Настю.
— С ума сошел басурман? А?
— Нит, нит! — снова горячо заговорил Шакир, прижимая шляпу к груди.— Лес пришел рубить.
— Какой лес? — строго повел светлыми кустиками бровей дед Сергей.
— Твой, бачка...— Шакир смотрел преданными глазами, словно прося прощения за то, что произносит такие слова.
—Твой! — И, как и раньше, повел на окна рукой.— Весь лес рубить будем... Паек давать будут, деньги платить. Мариамка тогда не помирай. А?
Дед Сергей встал из-за стола и молча пошел на огромного татарина.
— Вон!
Шакир попятился, чуть не плача, вышел на крыльцо и там швырнул оземь свою шляпу.
— Русский человек принимать хочешь? Я — басурман, я не твоей веры? У-у!
И, погрозив кулаком в распахнутую дверь, сгорбившись, медленно пошел в лес.
— Басурман — он басурман и есть,— примирительно сказал дед Сергей, не глядя на бабушку Настю.— Собери справу, паек пойду получать. Хомутовского объездчика встретил, он сказывал: сегодня. Муку, сказывал, масло.— Дед помолчал немного и, сам не веря своим словам, не глядя на жену, добавил: — И вроде ботинки новые, мериканские... Брехня, поди-ка...— И неожиданно прикрикнул: — Давай пошевеливайся!
Бабушка Настя пошла в чулан и, молча погладив сидевшего на кровати Павлика по голове, достала с полки мешочек, бутылку. Потом вышла в сени, вывалила из корзинки на лавку свои травы, положила в нее бутылку и мешочек.
— Соли бы дали,— ни к кому не обращаясь, сказала она.— На два дня теперь осталось.
Дед Сергей, не удостоив ее ответом, пошел к двери. На крыльце остановился и, подняв бороду, сказал с глубоким убеждением:
— Басурман!
Вернулся дед Сергей поздно вечером.
Молча швырнул он на стол корзинку с пайком и так же молча снял со стены берданку и пошел к себе.
Павлик, как всегда, заслышав шаги деда, спрятался в чулан, с удивлением и страхом следил оттуда за стариком. Лицо у деда Сергея было перекошенное, словно у него мучительно болели зубы, искривившиеся губы дрожали.
Бабушка Настя за несколько минут до прихода мужа зажгла коптилку. Сейчас она бережно прикрыла ладонью качнувшееся пламя, тень спрятала .от Павлика ее доброе лицо, в этой тени только глаза горели двумя тревожными огоньками. От резкого движения, которым дед швырнул на стол корзинку, коптилка едва не погасла, ее пламя за бабушкиной ладонью, как пламя свечи на ветру, то склонялось низко в сторону, то вытягивалось вверх. И Павлик со страхом наблюдал, как тревожно металась по бревенчатым стенам и потолку огромная, закрывшая собой пол-избы тень бабушки и тень ее руки, прикрывающей огонь.
Скрипнула под ногой уходящего деда нижняя ступенька крыльца, взвизгнул и зазвенел цепью у своей конуры Пятнаш, глухо стукнула калитка. И — тишина. Только из умывальника падали в таз капли да шуршали за печкой тараканы.
Бабушка поспешно прошла к двери, встала на пороге, с беспокойством спросила:
— Отец! А ужинать?
Дед Сергей не ответил, его фигура уже растаяла в плотной, подступившей к кордону тьме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27