И еще стало слышно: где-то далеко-далеко женский голос пел грустную высокую песню — слов разобрать нельзя.
«Вот и хорошо,— думал Павлик, прижимаясь к земле.— Пусть теперь бегают, ищут». Небось и папе жалко станет, когда кто-нибудь найдет Павлика умершим в лесу, под каким-нибудь вековым дубом. А он не хочет жить со злыми людьми, которые выгнали из дома его маму. И тут новая боль кольнула его в самое сердце: убежал, так и не взяв с собой ни одной маминой фотографии, они остались там, на кордоне. И он снова заплакал. Что ж, подумал он, ночью он вернется на кордон и возьмет дорогие ему карточки и никогда не будет с ними расставаться. А Пятнаш на него, наверно, лаять не будет, он уже немного привык.
Павлик провел в лесу весь день.
Вначале его не очень беспокоило, что он не может выйти на дорогу, по которой они с отцом пришли на кордон, не может выйти к Подлесному. Несколько раз менял направление,— когда казалось, что лес становится гуще, дремучей, что все плотнее стоят кругом вековые дубы.
К полудню вышел на берег озера, заросшего камышами и желтыми кувшинками. Озеро за пору летнего зноя сильно обмелело: вокруг воды лежала широкая грязно-желтая полоса обнажившегося дна. В закаменевшей илистой грязи застыли следы босых ног, валялись осколки перламутровых ракушек. На берегу, далеко от воды, лежала старая, полусгнившая лодка-плоскодонка, рядом торчал воткнутый в землю кол.
Павлик спустился к воде, попил: вода была теплая, пахла тиной и почему-то йодоформом. Он посидел на борту лодки, вглядываясь в неподвижную гладь озера и думая о том, что, наверно, раньше, много-много лет назад, когда еще не было на земле ни одного человека, а только всякие ящеры и бронтозавры, солнце вот так же беспощадно жгло беззвучную землю и так же лежали в глубине лесов оправленные камышовыми зарослями озера. И земля, вероятно, казалась просторней оттого, что вещи не имели имен. И вдруг Павлику стало страшно, вдруг показалось, что он и в самом деле остался на всей земле один, что ему суждено погибнуть в лесу, не встретив ни одного человека. Он вскочил и с тревогой посмотрел на солнце. Да, оно уже завершало свой дневной круг, вот-вот и коснется огненным краем вершин леса.
Павлик несмело крикнул. Слабый крик пролетел над озером, вернулся с противоположного берега эхом, бессильно затерялся в гуще деревьев. С замирающим сердцем Павлик ждал. Но нет, никто не ответил ему, никто не отозвался. Тогда он в страхе побежал сначала вдоль берега, потом по лесу.
Бежал долго, пока не выбился из сил, затем в изнеможении лег на землю. Прислушался. Тишина. Только высоко над головой шелестела листва. Закуковала кукушка и куковала не меньше ста раз — так ему показалось.
Устав от слез и отчаяния, не заметил, как задремал.
Очнулся потому, что что-то влажное и прохладное коснулось щеки. Открыл глаза и в испуге откинулся назад: не то собака, не то большой серый волк стоял рядом, обнюхивая его, и у этого не то волка, не то собаки не было одной передней лапы.
Собака тявкнула, Павлик отодвинулся от нее и тут увидел человека. Худой, с черной редкой бородкой на опаленном солнцем лице, в серой дырявой шляпе и залатанной грязной одежде, человек этот присел рядом с Павликом на корточки.
— Зачем пугался? Он — собака добрый, не кусит...— Татарин помолчал, дожидаясь ответа, и, не дождавшись, снова заговорил сам: — Ты откуда, человек? Я мало-мало всю жизнь тут жил — тебя не видел? А?
И только тогда Павлик пришел в себя от испуга.
— С кордона... Стенькины Дубы...
— А-а-а! — с сочувствием протянул татарин.— Это где дед Сергей? Ага?
Павлик молча кивнул.
— У, плохо...
— Почему плохо?
— А как же? Дед Сергей — он человек злой... савсим не-хароший. Кого хочешь в дугу сожмет. Я зна-а-ю...— Старик татарин снова внимательно всмотрелся в лицо Павлика.— Тоже, малый, видать, голодуху хватил? — Он сокрушенно покачал головой.— Эх, мил башка!.. Ныне только сам царь не голодает, да и того давно нету. Заплутал мало-мало?
Павлик опять молча кивнул.
— Ну ставай, я тебя на кордон повести буду...
Павлик торопливо вскочил: теперь он был счастлив вернуться на кордон, который утром казался ему ненавистным и откуда он с такой поспешностью убежал.
Пошли рядом. Старик нес в одной руке наполненное чем-то старое, помятое ведро, прикрытое сверху папоротниковыми листьями. Трехногая собака неуклюже бежала впереди, то и дело останавливаясь и оглядываясь на хозяина.
— Почему такая? — спросил Павлик татарина.
— Однорукий зачем? А это, видишь, когда он еще совсем мальчишка маленький был, в капкан рука совал. Я его маломало лечил — теперь он меня ух шибко любит... Ты вот махни на меня рукой...
— Зачем?
— Он тебя сразу кусить будет... Ха-ха-ха, не бойся, не бойся...
Вскоре они вышли на неприметную тропинку и пошли совсем не в ту сторону, куда бежал Павлик. Татарин почти всю дорогу беспрерывно говорил:
— Ты, конишно, сам человек маленький, у тебя дети нету... Тебе жалеть некого. А моя дела трудная, у меня баранчук четыре штук было, теперь три осталось... И каждый кормить надо. Ежели я не кормлю, кто кормит? Ты? Ты не кормишь. Чужой мужик кормит? Не кормит. Я кормить надо. А мне кормить чем? Тогда помирай надо... Один-то уж помер, Ахметом звали... Вот, пошел грибы собирать... А и грибы этот год нету. У-у! Жарко... Вот грибы собрал, и все от деда Сергей прятался... на грибы собрать в лесничестве билет выправлять надо... А деньги где? Вот и хожу потайком... Сейчас время пошла трудная, каждому самого себя жалко... Ежели дед Сергей встренется — обязательно ругать станет,— такой человек... его должность такая вредная... Потому я с тобой на кордон не пойду... на дорогу выведу — сам пойдешь...
— А ты кто? — спросил Павлик, чувствуя доверие и симпатию к этому случайно встреченному человеку.
— Я? Шакир я... Эй, стой, погоди.— Татарин остановился, снял шляпу и, наклонив голову, к чему-то внимательно прислушался...— Однако кричит кто-то...
Павлик тоже прислушался, но ничего, кроме шелеста листвы, не услышал.
— Твое имя какое? — неожиданно спросил Шакир.
— Павлик.
— Вот-вот! Тебя ищут... Айда быстрей, мил башка.
Они прошли еще немного, и тогда и Павлик услышал несколько голосов, тревожно звавших его по имени.
Но дойти до кордона им не пришлось. Когда голоса звучали уж совсем близко, из-за кустов бесшумно, как привидение, появился дед Сергей. За плечом у него была старенькая, на бечевке вместо ремня, берданка.
— А ну стой, Шакир,— строго сказал он, бросив один-единственный взгляд в сторону заробевшего Павлика.— В ведре что?
— Грибы, Сергей Палыч, грибы собирал мало-мало... баранчук кушать надо...
— А билет?
Шакир горестно развел руками.
— Какой билет, Сергей Палыч, копейки на душе нету... Как билет купишь?
— Покажи.
Шакир с отчаянием, но покорно приподнял папоротниковые листья. В ведре лежало десятка два темных длинноногих грибов.
— Тьфу! — с яростью и презрением плюнул дед Сергей.
Вытряхнув одним движением грибы на землю, он принялся топтать их своими огромными лаптями.— Понимаешь ты, басурманская твоя башка,— поганки это! Поешь — помрешь.
— Зачем помирать? Кипяток мало-мало вари — жевать можно. Эх ты, твой баранчук с голоду помирай нету!
И, горестно махнув рукой, сразу ссутулившись и как будто постарев на несколько лет, Шакир повернулся и пошел прочь.
Дед Сергей смотрел ему вслед, словно подталкивая взглядом в спину. И когда Шакир отошел шагов на десять, дед Сергей крикнул:
— Ведро возьми, басурман! — и, широко размахнувшись, швырнул вдогонку уходящему ведро.— Еще раз убежишь — выпорю! — сурово сказал дед Павлику и, взяв его за руку, повел туда, где все еще раздавались голоса, звавшие мальчика по имени.
Бабушка Настя встретила Павлика слезами. Он даже удивился: когда и за что она успела его так полюбить? Его маленькому неопытному сердцу невдомек было, что он для старухи был как бы ее возвратившейся молодостью, ее первым и единственным материнством,— в его лице, в глазах, в манере говорить, чуть наклоня голову, она видела не его, Павлика, а своего далекого Ванюшку, его первые шаги, его первые привычки, его первые синяки и ушибы.
Она без конца обнимала голову Павлика своими сильными рабочими руками, целовала его куда попало: в лоб, в глаза, в шею, и причитала, словно он в самом деле погиб где-то в лесной чаще, а не сидит перед ней целый и невредимый. Она кормила его скудной едой голодного года — картошкой и молоком, приправляя еду причитаниями. А потом принималась смеяться, и ее окруженные множеством морщинок глаза излучали такой радостный свет, что Павлику неловко было в них смотреть.
И впервые после смерти матери Павлик почувствовал рядом с собой согревающее тепло любящего женского сердца и сам не выдержал, разрыдался. Он плакал горькими и радостными слезами, уткнувшись лицом в пухлую грудь бабушки, испытывая к ней нежность и благодарность. А недоеденное молоко стояло в миске на столе, и к нему, осторожно поглядывая в сторону бабушки, уже подкрадывался хитрый и шкодливый кот Рыжуха.
Дед Сергей не видел начала этой сцены, занятый своими мужскими делами по двору, копошился в сарае, что-то пилил и строгал, а к вечеру по многолетней привычке еще раз вскарабкался на пожарную вышку, чтобы глянуть, не подымается ли где над лесом тревожный дымок начинающегося лесного пожара, страшного в эту знойную, иссушившую все пору. И когда он вернулся в дом, Рыжуха, опасливо поглядывая на хозяйку, старательно вылизывал миску. Увидев деда, кот с такой поспешностью юркнул под стол, а оттуда на улицу, что дед успел заметить только его хвост.
Вешая на деревянный штырь двери старенький, засаленный картуз, дед с неприязнью и недоумением смотрел на плачущую жену. За всю их долгую совместную жизнь он один только раз видел, как она плакала,— после отъезда сына и не полюбившейся старику невестки. Бабушка Настя тогда тоже не одобряла выбора сына: как можно жениться на женщине, которая курит папиросы и целуется на каких-то там сценах с чужими мужиками? Жена должна бояться мужа и уважать его волю, каждое его желание; «жена да убоится своего мужа» — это она запомнила не только с первого дня своего грустного замужества, а гораздо раньше: когда ее собственный отец бил сложенными вчетверо вожжами ее мать, когда во многих избах мужья так же безжалостно истязали своих жен. Это было освящено вековыми обычаями, так делали все, такова была бабья доля. И тут ничего нельзя было поделать...
Обнимая Павлика, бабушка Настя вспомнила свою горькую молодость и кляла себя на чем свет стоит, что отпустила тогда сына.
— Миленький ты мой,— приговаривала она, обнимая Павлика и ничего не видя сквозь слезы.— Звездочка моя неповинная! Сиротка моя горькая. Да разве я отдам теперь кому-нибудь, да разве позволю...
— Цыц! — негромко прикрикнул дед Сергей, подходя к столу.— Не целовать этого пащенка надо, а пороть, чтобы свету невзвидел! Еще раз такое выкинет — я ему всю шкуру спущу!
Бабушка изо всех сил прижала Павлика к себе.
— Не дам! — Она выпрямилась во весь рост, и Павлик с удивлением увидел, что она на целую голову выше деда Сергея и, наверно, гораздо сильнее его: у нее были широкие плечи и сильные руки: казалось, достаточно ей один раз взмахнуть рукой — и от деда Сергея ничего не останется.
— Чего?! — почти шепотом спросил дед Сергей.— Ты что, белены объелась?
— Не дам! — повторила бабушка Настя.— Хватит того, что мою жизнь поедом ешь — внучонка трогать не дам!
— То есть как не дашь?
— А вот так и не дам! Только попробуй тронь!
И когда дед Сергей с угрозой подвинулся вплотную к ней, бабушка Настя схватила со стола глиняную миску. И Павлик видел, что она действительно может размахнуться и ударить мужа, которого безропотно слушалась больше тридцати лет.
Видел это и дед Сергей. С недоумением и гневом смотрел он на бабушку Настю, на ее отведенную для удара руку, на ее решительное лицо. Но он не тронул ни Павлика, ни бабушку. Просто отошел в сторону, погрозив:
— Ну я тебе покажу, как можно со мной так разговаривать. Ты еще поплачешь у меня!
— Хватит, поплакала! Даже и плакать не давал, все молчком плакала, по закуткам. А теперь — хватит моего терпения! Не дам внука в обиду. А тронешь — так я найду на тебя силу. Это тебе не царский прижим!
— Ну-ну,— возмущенно покачал головой дед.— Совсем сказилась!
И ушел, яростно хлопнув дверью.
— Теперь он на пасеку свою забьется. Он и так там постоянно живет: лихого человека опасается. А уж теперь, как озлился... Наелся, милый?
— Наелся, спасибо.— Павлик с уважением и благодарностью посмотрел на старуху.— А вы смелая, бабушка.
— А это от беды, внучек. Пришла беда — вот и смелая... Павлик помолчал, со страхом думая о том, что, когда он будет спать на сеновале, где они с отцом провели первую на кордоне ночь, дед придет туда и выпорет его.
— Бабушка... А где я теперь спать лягу?
— Боишься старого? А ты не бойся... Я тебе в своем чулане постелю.
И ночью, невидимая в темноте, ласковым и задумчивым шепотом она говорила ему, словно рассказывала страшную сказку:
— А он не злой поначалу был... Это его работа злым сделала. Сам посуди: тридцать лет от бедного люда чужое добро караулит. А добро-то это ой как людям нужно... Вот, скажем, в прошлый год в Суходоле — это село такое — в два часа восемьсот домов выгорело... Народ — весь в поле, ну всё, как есть, начисто огнем вымело... Ну куда погорельцу теперь? А у каждого семья, у каждого дети. Денег нет... Ну вот, значит, ночью и едут в лес. А он — ловит. И нельзя не ловить — из лесничества выгонят. Куда тогда? У нас же ни дома, ни огорода своего нету — один кордон казенный. Выгонят, куда тогда? Побираться идти — одно и остается...— Бабушка глубоко вздохнула.— А так он справедливый. Другие полещики да объездчики воруют, не стесняются, а он за тридцать-то лет прута тальникового не украл, не продал. У него совесть... Вот ты и суди...
Бабушка помолчала, стало слышно, как шуршат за печкой тараканы, как позвякивает во дворе цепью Пятнаш.
— А сколько беды всякой мы с ним видели — конца нет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27