Глаза Павла рывком открылись. В темноте, в паузе между вопросами, ему вдруг представилось лицо Тимакова, узнавшего о его оплошности с Кравцовым, представилось так отчетливо, что ему пришлось отбросить от себя темноту, в которой жило столь страшное ощущение. Вместо разъяренного лица Тимакова перед ним раскачивалась вперед-назад лысина Андрея Малько. Он смотрел себе под ноги и беззвучно шевелил губами.
-- Скажите, вы были в квартире у Волобуева в день его гибели? -
задал самый обтекаемый из возможных на эту тему вопросов Павел.
Подумалось, что сейчас эти же беззвучно говорящие губы произнесут
в пол: "Нет". Но губы вскинулись и в упор выстрелили:
-- Да.
-- С кем вы заходили к Волобуеву?
-- Что значит, с кем?
-- Именно это и означает.
-- Я заходил к нему сам.
-- Вы зря упорствуете. Есть свидетель того, что примерно за десять минут до гибели Волобуева вы поднялись по лестнице к нему вместе с еще одним человеком.
Пальцы Андрея перестали растирать красный ободок запястья. Они сложились в кулак и громко хрустнули. Такой звук бывает у сучьев, когда их ломают перед растопкой.
Павел только теперь ощутил, что в кабинете все так же холодно, и стянул поплотнее шарф на шее. Ток дергал щеку с прежней силой. Анальгин уже не спасал, но он все-таки достал из кармана куртки полупустую упаковку, выщелкнул еще одну крупную белую таблетку и проглотил ее, не запивая.
-- Я заходил к Вовке сам, -- стараясь остаться спокойным, ответил Андрей. -- И не за десять минут до его гибели, а за час. Еще было, кстати, темно. Я говорил с ним долго, наверное, не меньше получаса... А потом... потом ушел и больше не возвращался...
-- О чем же вы разговаривали, если не секрет?
-- Я ему... я сказал, что не надо было так вести себя с шефом...
-- Шеф -- это Золотовский?
-- Да... Я сказал, а он... Знаете, Вовку надо было знать. Он как упрется рогом.
-- В кого же он уперся?
Павел поймал себя на мысли, что даже не ведет протокол беседы. Он не верил ни одному слову, но, даже несмотря на это, запись допроса следовало оставить в деле, и он, выдвинув ящик, достал из него диктофон, поставил на угол стола и со вздохом нажал на кнопку.
-- Продолжайте.
-- Вовка узнал, что у шефа не все чисто с его финансовыми делишками, и прямо сказал ему об этом. Вовка вообще не любил, когда его держат за дурочка.
-- Этого никто не любит.
-- Ну да... А я сразу понял, что если Вовка не пойдет на попятную, то его либо выкинут из группы, либо...
-- Что вы ходите вокруг да около?! -- не сдержался Павел. -- Какие финансовые делишки были у вашего шефа?
-- У меня нет фактов. Только предположения.
-- Ничего себе предположения! Среди бела дня кто-то выбрасывает из окна звезду эстрады, а вы -- о предположениях!
-- Значит, Вовка больше знал, чем я...
-- Ладно. Вернемся к тому дню. Вы покинули его квартиру за полчаса до несчастного случая. Кто может это подтвердить?
-- Я не знаю... Я так... так разругался с Вовкой, что выскочил от него в ярости... Я почти ничего не помню...
На его лысине блеснули капли пота. В холоде кабинета они казались изморозью.
-- Нет, помню... Когда я спустился этажом ниже, то в какую-то из квартир была открыта дверь и слышны крики. Кто-то очень сильно скандалил. Мужчина и женщина. Или женщина и мужчина. Ее голос был громче.
-- А во дворе?
-- Там в углу, кажется, кто-то долбил ломом лед. Но было еще темно... Почти темно... Предутренние сумерки... Знаете, зимой, на смене ночи и дня бывают такие сумерки, что еще хуже видно, чем ночью. Тем более что и фонари уже отключают.
Нагнувшись к черному брикету диктофона, Павел пытался рассмотреть вращает он пленку или сачкует. Диктофон был маленький, пленка еще меньше, и больше казалось, что она не движется, чем движется.
Переведя взгляд на притопленную кнопку "Rec", Павел тихо произнес:
-- Криминалистическая экспертиза обнаружила на подоконнике кухни, из которой был выброшен... выпал Волобуев, ваши отпечатки пальцев. Точнее, отпечатки и пальцев, и ладоней. Вы стояли, опершись на подоконник, и смотрели вниз. Что вы об этом скажете?
-- Я-а?.. Стоя-ал?..
-- Да, отпечатки могли быть такими только в том случае, если окно открыто. Значит, вы, как минимум, были свидетелем преступления.
-- Я... я...
-- Куда вы дели вашу куртку?
-- Как...кую куртку?
-- Коричневую. Из крэка.
-- Она это... Она порвалась. Я ее... выбросил...
-- Как видите, зря. У нас хватает улик и без куртки...
-- А при чем здесь куртка?
-- Я же сказал в самом начале разговора, свидетель запомнила вас именно по куртке. А на вашем сообщнике была черная куртка из так называемой вареной кожи...
-- Какой-какой?! -- наклонился к столу следователя Андрей и положил ладони на его край.
-- Вареной...
-- Тогда... тогда я знаю точно, кто убил Вовку! -- уверенно произнес он.
На его лысине уже почему-то не лежали капли испарины. А смоляные глаза стали тверже гранита.
-- И кто же? -- откинувшись на спинку стула, спросил Павел.
Ему до того надоел допрос, что он уже завидовал людям молчаливых профессий -- сторожам, геологам, художникам. Им можно вообще не говорить годами, и от этого результаты их труда не стали бы хуже. А если сторож, к примеру, засек грабителя? Далекий молчаливый сторож вдруг стал так близок Павлу, что он даже представил решимость, с какой он хватается за ружье. Ему самому сейчас не хватало именно этой решимости.
-- Ну, так кто же убил Волобуева? -- тронул он щеку тыльной стороной ладони.
Зуб затихал. Наверное, ему становился неинтересен разговор. Возможно, зуб чувствовал, что Андрей Малько врет. В безвыходных ситуациях подследственные чаще всего врут, чтобы отыскать хоть какую-то лазейку к спасению.
-- Я должен еще кое-что узнать, -- спокойно ответил Андрей.
-- Каким образом?
-- Вы меня не отпустите? Всего на день...
-- Вы смеетесь?
-- Значит, не отпустите?
-- Конечно, нет.
-- Тогда... тогда мне нужно все обдумать, прежде чем назвать убийцу... Точнее, убийц...
-- Это будет неплохо. Лучше если убийц, -- раздраженно бросил Павел и нажал кнопку под плахой стола.
Под скрип двери комнату наполнил запах едкого сапожного крема.
-- Отведите подследственного в СИЗО, -- приказал сержанту Павел.
-- Есть! -- с радостью ответил тот и звякнул наручниками.
-- Товарищ капитан, разрешите я у вас на этаже хоть в туалет схожу. Нет больше сил терпеть. Пусть пока наручники не застегивает. Не будет же он мне ширинку расстегивать и это... наружу доставать...
-- Не будешь? -- иронично сплющив губы, спросил Павел сержанта.
-- Не буду, -- с брезгливостью в голосе ответил он.
-- Ладно. Отведи подсудимого в туалет. По коридору -- слева.
-- Есть!
В маленький, всего на две кабинки, туалет конвоир вошел следом за Андреем. Он по-прежнему мычал ту же мелодию. Казалось, что внутри сержанта воет волк.
-- Дверь не закрывать! -- прервав мычание, потребовал он от Андрея.
-- Так и будешь на мою задницу смотреть?
-- Так и буду.
Круглое лицо конвоира, пропитанное презрением, было похоже на лицо татаро-монгольского захватчика, каким их рисовали в школьных учебниках по истории. Маленькие глазки смеялись, и Андрей вдруг понял, для чего он зашел в туалет.
-- Ты скоро?! -- прокричал в открывшуюся дверь один из грузчиков.
-- Иду! -- ответила ему левая кабинка.
Под всхлип воды, спускаемой из бачка, из нее вышел второй грузчик. Его спина бугрилась мускулами. Напарнику явно не хватало именно этой спины.
-- Водила торопит. Ему уже ехать пора. А у нас три шкафа, -- объяснил он от двери.
-- Да иду-иду.
-- Ну, чего тянешь? -- толкнул конвоир Андрея в спину. -- Ты по маленькому или по-большому?
-- По крупному.
-- Быстрее вываливай свое добро.
Пружина с яростью притянула к себе входную дверь, отрезая грузчика от них, и под ее громкий хлопок Андрей с разворота ударил сержанта в солнечное сплетение.
-- И-ах! -- схватил тот воздух обветренными губами и не поймал.
Андрей ударил еще раз по сгибающемуся под тяжестью телу конвоира и тут же увидел перед собой его загорелую, поросшую рыжим пухом шею. Сцепив кисти в замок, он со всей злостью, которая скопилась в его теле за эти сутки, сверху, как молотом, впечатал их в шею и с удивлением увидел, что конвоир, продолжая движение вниз, рухнул ему под ноги.
В ушах зазвенела странная, никогда до этого не ощущаемая тишина. Казалось, что именно сейчас она взорвется писком входной двери и дюжие грузчики или, что еще хуже, милиционеры из кабинетов на этом этаже ворвутся в туалет и сшибут его с ног. Но тишина всего лишь прервалась капаньем воды из крана. Сочные удары по эмалированной раковине отсчитали три секунды, и Андрей вдруг ощутил, что силы, которые он вроде бы потерял навсегда после трех ударов, вернулись к нему.
Он втащил обмякшее и очень тяжелое тело в кабинку, из которой недавно вышел грузчик, и стал перевязывать ноги конвоиру своим платком. Он оказался слишком коротким, а может, ноги у сержанта слишком ширококостными, и тогда Андрей со злостью вбил платок в рот сержанту. Тот совсем не сопротивлялся, будто ему самому было интересно, чем же свяжет ему ноги подследственный.
Вынырнув из кабинки, Андрей сорвал с вешалки у рукомойника вафельное полотенце и обвязал им руки сержанта, заведенные за спину. Ноги его уже почему-то не интересовали. Потом закрыл изнутри дверку на щеколду и перелез через боковую стенку наружу.
Сердце билось не только в груди, но и в шее, висках, в животе и даже в коленках, хотя там и биться-то было нечему. Больше всего хотелось подставить рот под кран, из которого громко, очень громко били капли. Создалось впечатление, что капли хотели этими звуками поскорее позвать сюда кого-нибудь.
Рука сама довернула кран, и почему-то лишь тогда, когда исчезли тикающие звуки, Андрей понял, что не сможет проскользнуть через милицейский пост у входа. Из прямоугольного, мутного от старости зеркала на него смотрел лысый мужик с зековской щетиной на скулах. Если бы он сам был милиционером, то наверняка остановил бы такого субъекта на улице.
Но что-то же нужно было делать, и Андрей вышел в коридор. Где-то вдали строчил матричный принтер, пело радио, глухой, урезанный дверью голос доказывал что-то невидимому собеседнику. Коридору был безразличен небритый лысый парень с разбитыми в кровь костяшками пальцев на правой руке, и он никого не выпускал наружу из-за обитых коричневой винилискожей дверей.
На площадке мрачно, будто постаменты для незаконченных монументов, стояли два стальных шкафа. Андрей на цыпочках подошел к ближнему из них, под неприятный скрежет открыл дверцу и увидел, что внутри шкафа пусто. Полок, как и говорил тогда шумный грузчик, не было.
Сзади, закончив гудение, остановился лифт, и Андрей сделал то, о чем он секунду назад даже не помышлял. Он шагнул в холодное нутро шкафа и, совсем не ощущая противного запаха пыли и ржавчины, плотно прикрыл за собой дверцу.
-- Давай проволоку, -- потребовал голос снаружи. -- Ты ее, случаем, не заиграл.
-- Не-а, -- ответил ему другой. -- На, завязывай, раз ты такой мастерюга.
Обе дверцы шкафа закачались вперед-назад под чьими-то торопливыми пальцами.
-- Завязал?
-- Ага. Теперь не откроются.
-- Поперли. Еще не хватало, чтоб и в обед с этим дерьмом возились!
-- Не-е, в обед не пойдет. Обед -- святое дело.
-- Кроме него, значит, еще один? У-у, тяжеленный!
-- Ага. Тяжеленный. Это уже, братан, от усталости.
-- Тогда поперли шустрее.
Глава двадцать первая
ЖЕНЩИНЫ ЛЮБЯТ УШАМИ
Санька проснулся от поцелуя. На плече лежало что-то пушистое, похожее на кошку и пахло табаком. Приподнявшись, он сощурился и только теперь разглядел, что у кошки был женский носик и опухшие губки.
-- Венера? -- удивился он.
-- А ты кого хотел рядом увидеть? Мадонну?
Ее хриплый голос вернул ощущение ночи. Но вернул не целиком, а какими-то обрывками. Перед глазами Саньки будто бы висела искромсанная ножницами рубаха, а он пытался угадать, где же у нее были рукава, а где -воротник.
-- А где я?
-- У меня дома.
-- Ах да, у тебя...
Он с облегчением уронил чугунную голову на подушку, и перед глазами влево-вправо качнулась хрустальная люстра. Ее висюльки были похожи на льдинки. Казалось, еще немного, и с люстры закапает.
-- А у тебя красивое тело, -- сдвигая простыню, провела она ладонью по его груди и животу.
Кажется, требовалось вернуть комплимент, но Санька толком не помнил, какое же у Венеры тело. Было темно, пьяно, полубредово, и в памяти остались только хрипы и какие-то обрывки слов.
-- Ты тоже... того... -- все-таки подарил он ей свое восхищение.
-- Мне понравилось, как ты в клубе пел про голых девок в раздевалке.
-- Я пел?
-- Ну да. Сразу после этой чуши про экстези.
-- А-а... Это где рифма "елки-палки -- раздевалки"?
-- Да.
-- А я еще чего-нибудь пел?
Как ни странно, тексты он помнил до сих пор. Сначала -- про наркоту, то есть про экстези, потом про голых девок в раздевалке, которые хотят то, что входило в рифму к "раздевалке", потом этот дурацкий шлягер всех ночных клубов "Подвигай попой". А потом был глоток виски из широкого стакана, который поднесла возникшая из ниоткуда Венера, еще глоток, и мир почти исчез. Неужели он мог отключиться от двух глотков виски?
-- Я много пил?
-- Как алкаш.
При этих словах ее ладонь на животе Саньки повлажнела. Ладонь не могла врать.
-- И сколько я выжрал?
-- Бутылку виски и пару стаканов коктейля. Джин с "Амаретто".
Многовато для жадного Децибела. Он бы столько не дал. У Венеры с собой ничего не было. Виски она наливала из бутылки, которую принес Децибел. Этот противный сивушный вкус Санька помнил. Хвойный дух джина в голове почему-то не ощущался.
-- Давай опохмелимся, -- предложила Венера и, спрыгнув с кровати, зашлепала босыми ногами к бару.
Ее тело, облитое ровным, странным для апреля загаром, было совсем неплохим. До колен. Все, что ниже, не тянуло выше троечки. Говорят, что такую кривизну ног называют итальянской. Может, макаронникам такое кавалерийское колесо и нравится, но Сашке почему-то захотелось вскинуть взгляд выше.
-- Знаешь, что я делаю? -- не оборачиваясь, спросила она.
-- Пишешь мне письмо?
-- Нет, вяжу носки из толстой пряжи.
-- Я не люблю толстые носки.
-- Я тоже.
Она повернулась всем корпусом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56