– Тогда поговорим о тебе. Ты меня не забудешь, когда станешь звездой?
– Разумеется нет, – сказал я.
– Все женщины Америки будут лежать у твоих ног…
– Это еще не довод, чтобы забывать друзей.
– А что ты сделаешь прежде всего, когда станешь звездой?
– Поеду домой.
– Я не это имела в виду. Домой ты можешь поехать когда угодно.
– Как раз нет, – хмыкнул я. – Именно это я не могу. Когда я уезжал, друзья смеялись надо мной. Так что снова там появиться я могу только тогда, когда стану звездой первой величины.
– Но твоя девушка в тебя все-таки верит, да?
– У меня нет никакой девушки.
– У тебя нет девушки?
– Нет.
– А та, что с тобой живет?
– Мона? Она не моя девушка. Скорее, вроде сестры…
– Или вроде мамочки, да?
– Что-то вроде, – согласился я.
Она поднесла к моим губам свой бокал, и я отхлебнул виски с содовой.
– Сколько тебе лет?
– Двадцать три.
– Но ты парень хоть куда для своих двадцати трех.
– Это потому, что я в основном жил на ферме. Человек должен быть сильным, если хочет быть фермером.
Мы помолчали.
– Тебе уже говорили, что ты красив? – спросила она.
– Нет, – ответил я и почувствовал, как загорелось лицо.
– Тогда я тебе это говорю. Ты самый красивый парень, какого я видела.
Я смотрел в окно.
Она поставила бокал на поднос, наклонилась ко мне и прижалась всем телом.
– А я с ума по тебе схожу, – прошептала она. – Даже голова кружится.
Прежде чем я мог что-то сказать или сделать, она сжала мою голову в ладонях и принялась целовать мне лицо, и глаза, и покусывать за ухо. Наконец я отодвинул ее и встал. Она снова потянула меня к себе на кровать.
– Прошу тебя, прошу… – шептала она. – Я тебе нисколько не нравлюсь?
– Вы же знаете, что да. Вы мне очень нравитесь. Почему бы вам мне не нравиться? Вы были ко мне так добры…
– Целуй меня, – шептала она, – ласкай меня. Ударь меня. Делай со мной, что хочешь.
Я поцеловал ее в губы.
– Не так, – шепнула она. – Не так. Вот как…
Снова схватив мою голову ладонями, она как безумная принялась целовать мое лицо и кусать подбородок. Я положил руки ей на плечи, но на этот раз не оттолкнул, только держал на дистанции. Я ощутил, какая дряблая у нее кожа, одни морщины. Мне от этого едва не стало дурно. Она была старше моей матери.
Не переставая целовать меня, она расстегнула мою рубашку и стала целовать грудь. Потом вдруг остановилась и взглянула на меня. Ее подбородок трясся, нижняя губа была закушена. В жизни не видел ничего подобного.
«Надо убираться отсюда», – сказал я себе.
И вдруг она замахнулась и со всей силы влепила мне пощечину. Я вскочил с кровати.
– Будь вы мужчиной, я дал бы вам в морду, – сказал я.
Она тоже вскочила, уперев руки в бока и выпятив подбородок.
– Ну, что же ты? Ударь меня! Ну ударь, ударь! – хрипела она.
– Я не буду вас бить, – сказал я. – Просто ухожу.
– Ну беги, беги домой, мерзкое ничтожество, проклятый фермерский ублюдок, деревенщина из Богом забытого захолустья, негодяй, мерзавец…
Я оставил ее стоять там. А когда уходил, она все еще меня проклинала.
9
Наутро шел дождь. Я проснулся, но когда увидел, как льет, повернулся на другой бок и снова заснул, в постели мне было очень хорошо. Когда же я очнулся, у кровати стоял какой-то тип и пялился на меня. Совершенно незнакомый. Ему могло быть лет этак тридцать пять, костюм весь мятый, словно он в нем спал, и несло от него перегаром.
– Вы кто? – вдруг спросил он.
– Это вы кто? – задал я ему тот же вопрос, сел, отбросил одеяло и стал застегивать пижаму.
– Вы тут живете? – продолжал он.
– Ну разумеется, я здесь живу.
Он помрачнел и осмотрелся.
– Чья это квартира? Мы, вообще, в Голливуде?
– Ну ясно, в Голливуде. – «Наверно, он еще не протрезвел», – подумал я и оглянулся, заперты ли двери, потому что мне пришло в голову, что я мог их не закрыть. Но двери были заперты.
– Вы как сюда попали? – спросил я.
– Я бы тоже, черт возьми, хотел это знать, – покачал он головой. – Я только знаю, что спал там, наверху. – Он указал в ту сторону, где была спальня Моны.
Я встал и обулся.
– Надеюсь, я не занял ваше место, – сказал он.
– Это не мое место.
Усевшись в кресло, он закурил.
– Кто-то должен был меня сюда привести, – размышлял он вслух. – Может, я и вспомню…
Я стоял и прикидывал, не стоит ли его вышвырнуть, но тут мне пришло в голову, что нужно подождать, что скажет Мона. «Если он с ней спал, она должна его знать», – подумал я. Поднявшись наверх, я заглянул в спальню. Моны там не было.
– Вас привела сюда Мона? – спросил я, возвращаясь вниз.
Кажется, он начинал соображать.
– Так здесь живет Мона?
– Конечно.
– Тогда, значит, это была она, – повинился он. – Вчера мы с ней были в одной компании, и я там здорово набрался, – наверно, по мне видно?
– А то нет, – хмыкнул я.
Выкарабкавшись из кресла, он качнулся ко мне с протянутой рукой.
– Я Хилл – Джонни Хилл.
Я тоже подал ему руку.
– Надеюсь, вы не сердитесь, – сказал он.
– Ну что вы.
– Господи, ну я и набрался.
– Садитесь, – посоветовал я. – Не знаю, где может быть Мона. Она не пришла с вами домой?
– Ну, это я вам не скажу, хоть режьте меня. Но, пожалуй, да. Не мог же я случайно сюда добраться, если до того никогда здесь не был. Ведь не мог же я точно угодить туда, где никогда не был, а?
– Ну, это уж нет, – признал я.
– Вы работаете в кино?
– Ну.
– На какой студии?
– Я играю в массовках.
– Ага, – сказал он. И потом: – Где, по-вашему, может быть Мона?
– Не знаю.
– Пусть она мне все объяснит, – сказал он. – Что это за новости – привести меня к себе домой, а самой смыться.
– А вы вообще ничего не помните? Например, легли ли вы с ней в постель?
– Не помню ничего – память как отшибло. Господи, – взмолился он, – вполне возможно, что она и прыгнула со мной в койку! Ну что за мука, если даже это вылетело из головы? Опохмелиться, случайно, нечем?
– К сожалению, нет. Могу сварить кофе, если хотите.
– Правда? Это было бы чудесно.
Я ушел на кухню. Он мне нисколько не понравился, но я подумал, что это, возможно, один из приятелей Моны и потому стоит относиться к нему лояльно. Кроме того, я и сам хотел кофе. Придя на кухню за мной, он встал у камина.
– Господи, ну я вчера и нажрался!
– Вы это уже говорили, – заметил я.
Он, кажется, удивился:
– Серьезно? Ну, тогда извините. Я вчера послал к черту свою работу и отмечал это дело.
– Чудный повод для торжества, – признал я.
– Нет, я бы не сказал. Послушайте, телефон у вас есть? – спросил он вдруг.
– Вон там, – показал я.
Он подошел и набрал номер.
– Попрошу Марка Лашмана. Хэлло, это ты, Лорно? Это Джонни. Я хотел бы поговорить с Марком. Где?… Он на площадке? Нет, все в порядке. Я только хотел убедиться, что я звонил ему вчера и заявил об уходе. Я это сделал?… Ну, отлично. Вот именно. Вот именно это я и сделал. Будь здоров…
Он вернулся на кухню. Я налил ему чашку кофе.
– Я хотел только убедиться, – пояснил он. – Вчера я послал их к черту.
– Слышал. Вы тоже работаете в кино?
– Нет, в прессе. Я работал на «Юниверсл». И вчера послал их к черту. – Он отпил кофе. – Знаете, почему я от них ушел?
– Нет.
Он полез за бумажником и выловил в нем небольшую вырезку из газеты.
– Это было вчера в «Лос-Анджелес Таймс». Из колонки кино этой большой реакционной газеты. Послушайте: «Немецкий консул, недовольный заключительными сценами „Возвращения", представляющими немецкую молодежь, подвергающуюся тупой военной муштре, сумел оказать нажим на компанию „Юниверсл", чтобы изменить финал фильма. Одновременно сообщают, что студия в будущем собирается специализироваться на любовной тематике».
Отпив несколько глотков кофе, он продолжал смотреть на меня.
– Вот потому я и ушел. Вы бы этого не сделали?
– Не знаю, – хмыкнул я. – Мне не кажется, что в этой заметке есть нечто такое, из-за чего стоило бы все бросить.
– Нет? Вы что, не видели ни одного из репортажей в «Лайф» или «Форчен» о всех этих немецких подростках, как они маршируют в униформе и с оружием и носят на груди бляхи с надписью: «Мы родились, чтобы умереть за Гитлера»?
– Не верю я этому, – отмахнулся я.
– Но ничего не поделаешь, это правда. Гитлер собирается затеять новую войну, и я не знаю, с чего бы немецкому консулу возмущаться, когда мы показываем, как немецких новобранцев муштруют на плацу. Меня бы это так не возмутило, понимаете, потому что немецкому консулу может не нравиться этот кусок, а если не этот, то любой другой. Но меня возмутило, что на студии ему позволяют указывать, что можно делать, а что нет. Я-то знаю, что бы я ему ответил, это точно. Но на студиях ни у кого нет куража ни на грош. Там одни бабы. Вот когда я однажды работал в «Метро»…
Он запнулся и повернул голову.
Там стояла Мона.
– Привет, – сказала она. – Думаю, вы уже познакомились.
– А как же, – Джонни встал. – Мы уже старые друзья. Выпьешь кофе?
– Спасибо. – Она взглянула на меня.
Взяв чашку, я налил и ей.
– Вы были тут вчера ночью, когда мы пришли? – спросил Джонни.
– Ну, был.
– Не припоминаю, чтобы я вас видел. Как это может быть, что я вас не видел?
– Ты был в таком состоянии, что не видел ничего, – сказала она.
– А как получилось, что ты привела меня к себе домой? – спросил он. – Не то чтобы я хотел подвергнуть сомнению твой безупречный вкус. Спрашиваю из чистого любопытства.
– Ну, главным образом потому, – сказала Мона и, обращаясь к нему, смотрела в упор на меня, – что ты был со мной в такси и не мог вспомнить, где живешь. Тогда я уступила тебе свою постель, а сама ушла спать в соседний дом – в тот, где жила Дороти, моя единственная подруга. Я влезла внутрь через окно и оставалась там до утра. Теперь тебе все ясно?
– Абсолютно, – кивнул он, – до мельчайших деталей.
У меня тоже отлегло от сердца. Пока я объяснялся с Джонни, я только и думал…
– Тебе уже лучше? – спросила она. – Или ты все еще зол на «Юниверсл»?
– Я зол на весь свет, – буркнул он. – А ты откуда знаешь, ну, про «Юниверсл»?
– Ты рассказал мне эту историю как минимум раз двадцать.
– Точно?
– А куда делся тот тип, с которым ты уходила, – Томми Момер? – задал я вопрос Моне.
– Он сломался за какой-то час. Ему с утра куда-то было нужно.
– А что если я перееду сюда к вам? – спросил Джонни.
– Ну, нам бы тут было немного тесновато. И ты совсем забыл, что мы всего лишь статисты из массовки. Ты можешь от нас заразиться.
– Это не так страшно. Я и сам хотел бы стать статистом. Или эту тайну я тоже выболтал тебе ночью?
Мона рассмеялась:
– Нет, это ты оставил при себе.
– Нет, точно хочу, – настаивал он. – Многие годы я мечтал работать статистом, и наконец моя мечта исполнилась.
– Если тебе хочется оказаться на самом дне, эта работа ничуть не хуже любой другой, – заметила Мона.
– Не беспокойся, – заявил он. – Я же не собираюсь в массовке играть – я хочу написать роман о статистах в кино. О том, как они живут и о чем думают, – там много всего такого, о чем можно писать.
Говорил он это крайне серьезно.
– Обо всех трагедиях и разбитых сердцах в этом проклятом вероломном городе, обо всем цинизме и жестокости…
«Я бы мог предложить тебе кое-какой материальчик, Джонни», – подумал я.
– Ведь об этой стороне жизни Голливуда предпочитают молчать. О Голливуде все время печатают только историйки вроде той, как у официантки удачно получаются пробы и она за ночь превращается в большого человека. Как в фильме «Звезда родилась». Хороший фильм, и принес уйму денег. Это была реальная история, но не та настоящая реальная история, если вы понимаете, что я имею в виду.
– Думаю, да, – сказала Мона.
– А настоящая, правдивая история об этом городе должна быть про людей вроде вас – про девушку вроде тебя и про такого парня, как он. Может, я и напишу про вас книжку.
– Нечего над нами смеяться, – буркнула Мона.
– А почему нет? – спросил он. – Уже только того, что вы нормальный парень и нормальная девушка, два самых обыкновенных рядовых статиста, вполне достаточно для создания подобной книги. Вы двое, собственно, символизируете двадцать тысяч голливудских статистов. Поймите меня, я не думаю, что у меня какой-то особый талант к написанию романов, – по крайней мере не такой, как у всех тех романистов, что съехались в Голливуд. У меня просто впечатление, что они упустили отличный шанс. Об этом мог написать Хилтон или Хэммет, Хехт, Фаулер – ну, тот как раз попытался с Максеннетом и провалился, – и, разумеется, старый мэтр, доктор Хемингуэй, этот вообще справился бы лучше всех, но он слишком занят защитой демократии в Испании, чтобы заниматься какими-то парнем и девушкой из Голливуда. С писателями проблема в том, что, как только они расквартировываются на пляже Малибу и в роскошных виллах Бэлль-Эйр, начинают встречаться в обществе со всякими сукиными детьми и их содержанками, – так тут же все перед ними предстает в искаженном виде, как если бы вы смотрели на что-нибудь в бинокль, перевернув его наоборот. Ну, как вам моя речь? Для человека, голова которого раскалывается с похмелья, недурно, верно?
– Отлично, – подтвердила Мона. – Тебе нужно выступать в больших залах.
– Да, может, и нужно, если на то пошло, – он осклабился и добавил, вставая: – А пока лучше уж я с моими гениальными мозгами и чертовским похмельем прогуляюсь под дождем, а? Спасибо за все, ты должна мне как-нибудь вечерком позвонить, чтобы я уложил тебя в постельку. Теперь я пойду в город, в пикеты у немецкого консульства.
Пожав нам обоим руки, он удалился.
– Чудный парень, – произнесла Мона, наблюдая, как он уходит. – Он бы поделился с человеком последней рубашкой.
– Ну и напугал же он меня, когда я проснулся и увидел, как он стоит у моей постели, – сказал я.
– Я думала, что вернусь до того, как он проснется, – созналась Мона. – Можно было предупредить тебя еще ночью, но ты спал как младенец, и не хотелось будить.
– Я рано вернулся.
– Ну и вечерок же у тебя был, представляю себе. Вся физиономия поцарапана, словно ты дрался с пантерой.
Я пошел в прихожую и взглянул в зеркало, висевшее над столом. Шея и лицо были все в синяках и ссадинах – повсюду, где меня целовала миссис Смитерс. В зеркале я увидел, что Мона стоит у меня за спиной и смеется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17