– Бен, – сказал Гиттенс, переходя на более мягкий тон, но продолжая гнуть свое, – хочешь, чтобы при нашем разговоре присутствовал адвокат?
– Нет, на кой мне адвокат! Мартин, ты совсем рехнулся! Где Келли? Почему вы не позвали Келли?
– Думаю, ни отец, ни дочь Келли нам в данный момент не нужны. Зачитать тебе твои права?
– Разумеется, не нужно.
– Значит, ты знаешь свои права и от присутствия адвоката при допросе официально отказываешься. Так?
– Нет. То есть да. Куда вы, черт возьми, гнете?
Лауэри быстрой танцующей походкой подошел к столу.
– Желаете знать, куда мы гнем?.. Почему вы не сообщили нам, что ваша мать покончила жизнь самоубийством? Почему вы скрыли, что Данцигер вас допрашивал?
– Что моя мать добровольно ушла из жизни – не ваше собачье дело. Потому вам и не сказал. А что Данцигер меня допрашивал – так это глупости. Для допроса не было ни малейшего основания. Все, что Данцигер хотел знать, он выяснил в коротком разговоре со мной, и нет резона раздувать это до масштабов следствия.
– По-вашему, расследовать было нечего? – иронически спросил Лауэри, раскрыл папку на столе и зачитал: – «16 августа 1997 года Энн Уилмот Трумэн найдена мертвой в номере 412 бостонского отеля „Ритц-Карлтон“. Причина смерти: самоубийство при помощи чрезмерной дозы барбитуратов».
– Да, моя мать покончила с собой. И что?
– Бен, – сказал Гиттенс, – по законам штата Массачусетс содействие при самоубийстве является преступлением. И карается как убийство.
– Я сказал: моя мать покончила с собой. Про содействие я ничего не говорил.
– Судя по всему, Данцигер считал иначе.
Я был настолько поражен и пришиблен происходящим, что мог только глупо улыбаться и таращить глаза на планки навесного потолка.
Мне было трудно воспринимать ситуацию всерьез. И одновременно я понимал, насколько эта ситуация серьезна.
– Послушайте, – сказал я, переходя из состояния добродушной ярости в состояние ярости агрессивной, – Данцигер пришел ко мне для заурядной формальной проверки. На его месте я бы сделал то же самое. Мы коротко общнулись – он меня расспрашивал, я отвечал. Он убедился, что ничего подозрительного за самоубийством не скрывается, на том разговор и закончился. Данцигер беседой был удовлетворен. Никаких дополнительных вопросов. Мы расстались, и я его больше не видел – до того горестного момента, когда я нашел его тело в бунгало на берегу.
– Что именно ты разъяснял Данцигеру? – спросил Гиттенс.
– Вы же сами знаете!
– Повтори.
– Я сказал ему, что моя мать была неизлечимо больна. Что она понимала: болезнь Альцгеймера мало-помалу пожирает ее мозг. Мать не хотела пройти весь страшный путь до конца. Решение уйти из жизни – страшное решение. Да, я его поддержал. Но это было ее решение. Она сознательно сделала то, что сделала. Здесь нет и тени уголовщины. О каком убийстве можно говорить в подобной ситуации!
– В таком случае почему вы нам лгали? – не унимался Лауэри.
– Сказано же вам – не лгал я! Просто не видел необходимости докладывать. Я не горел желанием обсуждать смерть моей матери с каждым встречным!
– Вы не доложили сознательно, дабы мы не знали, что у вас был мотив убить Данцигера.
– Мотив убить Данцигера! Да вы что, меня совсем не слушаете?
Лауэри сделал мрачную паузу и затем заговорил словно перед присяжными:
– Шериф Трумэн, затяжная, многолетняя болезнь вашей матери держала вас в городе Версаль, штат Мэн. Эта болезнь приковала вас к дому, где вы родились и выросли, круто изменила всю вашу жизнь, смешала ваши планы на будущее, прервала в самом начале вашу академическую карьеру. Скажите, положа руку на сердце, разве ее смерть не была вам выгодна?
– Нет! Оскорбительная чушь!
– Ее смерть освобождала вас!
– Вы все переворачиваете!
– Зачем она поехала в Бостон? Почему покончила с собой не дома?
– Бостон был ее родным домом. Она хотела умереть в городе своего детства и юности. Ее сердце никогда не лежало к Версалю.
– Но когда перед вами вдруг предстал Данцигер...
– Повторяю. У нас был короткий исчерпывающий разговор. Я рассказал ему про самоубийство все, что я знал. Он выразил мне сочувствие в связи со смертью матери. Я поблагодарил его. Все, точка. Конец истории. На мое несчастье, Брекстон напал на него, когда Данцигер был еще в пределах моего шерифского участка.
– На месте преступления отпечатки ваших пальцев.
– Это естественно! Я нашел труп. Я никогда не отрицал, что прикасался к определенным вещам в бунгало. Но мои отпечатки пальцев должны быть исключены из дела – равно как отпечатки пальцев любого другого полицейского, бывшего в бунгало во время расследования! Вы же нашли отпечатки пальцев Брекстона, вам этого мало?
Лауэри в задумчивости прошелся по комнате. Почесал рукой подбородок, явив публике золотой «Роллекс» на запястье.
– Вот, значит, почему вы рвались в Бостон! – наконец сказал Лауэри. – Я прежде никак не мог понять: с какой стати вы бросили работу в Версале и примчались в Бостон? Теперь мне ясно, отчего вы так хлопочете, так утруждаете себя, хотя могли бы сидеть у себя в Версале, делать пару звонков в неделю и быть в курсе расследования. Вы внушали нам, что у вас чисто профессиональный интерес. А на самом деле у вас личная причина. Чего же вы хотели в Бостоне добиться? Направить нас на ложный след? Подставить вместо себя другого? К примеру, Брекстона? Или вам просто не сиделось на месте, было жутко ожидать в неведении момента, когда случится неизбежное – следствие выйдет на вас?
– Это просто смешно, – сказал я. – Вы такого насочиняли, что тошно. Мартин, неужели вы могли поверить во всю эту ерунду? Уж вам-то это совсем не к лицу!
Гиттенс сухо заметил:
– Бен, если бы ты сказал нам с самого начала, все было бы иначе.
Я горестно помотал головой:
– Сюр. Ну просто сюр!..
– Нет, – отчеканил Лауэри, – это не сюр, это очень даже реализм. Поверьте мне, вы в крайне неприятном положении. Хотите совет? Поезжайте домой и найдите хорошего адвоката. Против вас больше улик, чем вы предполагаете.
– То есть?
– Бен, – сказал Гиттенс, – по-твоему, Данцигер стал бы тащиться из Бостона в Версаль ради пятиминутного разговора, не имея на руках ничего существенного против тебя?
– Вы пытаетесь меня подставить!
– Никто вас не подставляет, – сказал Лауэри. – Мы просто ставим вас перед лицом фактов.
– Нет, вы меня подставляете!
– Больше не вмешивайтесь в следствие. А еще лучше вам тут вообще не мелькать – уехать из Бостона и сидеть тихо в своем Версале. Если выяснится, что вы – полицейский-убийца...
– Мистер Лауэри, вы мне угрожаете?
– Просто информирую, ничего более.
26
Моя первая инстинктивная реакция на то, что произошло: наплюй и забудь!
Невозможно вот так запросто угодить в мир кафкианского «Процесса», где ты виноват уже тем, что живешь, где обвинители не считают нужным формулировать вину, где улики являются государственной тайной.
Разумеется, я не убийца!
И Гиттенс, с его богатым полицейским опытом и профессиональной проницательностью, – уж он-то никак не может верить в то, что я способен хладнокровно кого-то застрелить!
Между прочими в голове мелькнула и вовсе абсурдно-детская мысль: коту под хвост мои мечты работать в отделе по расследованию убийств! Не похож я на грозу преступников. И похоже, вряд ли уже стану. Пока что я похож на потенциального убийцу. Иначе почему меня с такой легкостью записали в подозреваемые?
Однако постепенно эмоции ушли, и осталась ясная мысль: я влип, и влип по крупному. Абсурд абсурдом, но мне, возможно, действительно скоро придется искать адвоката.
Идя по улице, я невольно оглядывался – не следят ли за мной? А может, уже передумали меня пока что не трогать и послали вдогонку полицейский наряд: догнать и арестовать злодея!
Борясь с накатом паранойи, я попытался найти Келли. Бесполезно.
Тогда я рванул к его дочери. Надо ей все объяснить. Или получить объяснения – возможно, она знает больше моего.
В бюро спецрасследований меня ожидал еще один сюрприз. Кэролайн не желала меня видеть.
Фрэнни Бойл мне так и заявил: она не желает тебя видеть.
Он стал стеной и не пускал меня в ее кабинет.
Когда дело дошло почти до драки, Кэролайн вышла в холл, чтобы не обострять ситуацию до предела. Она согласилась выслушать меня – в присутствии полицейского чина.
– Кэролайн, – возопил я, – тебе нужен свидетель при разговоре со мной? Я брежу, или мне это снится?
– Что именно ты хочешь сказать?
– Послушай, неужели ты мне не веришь? Неужели ты мне не доверяешь?!
– Бен, я тебя практически не знаю. Мы знакомы без году неделя.
Кэролайн позвонила Эдмунду Керту. Дальше последовали мерзкие двадцать минут – я ждал приезда Керта в холле. Никто со мной не разговаривал, все обходили стороной как зачумленного.
Понятно, почему Кэролайн вызвала именно Керта. По ее расчету, если я пришел признаться в убийстве, то следователь Керт – самый подходящий свидетель.
Теоретически его присутствие делает возможным в глазах закона тот вариант, что Кэролайн будет лично выступать в суде обвинителем против меня.
Дожили, так вас растак!
Моя подружка, или любовница, или кто она мне – женщина, с которой я провел замечательную ночь, прилежно готовится посадить меня пожизненно...
Наконец явился Керт. Рожа крутого копа. И опять этот взгляд, словно он выбирает, куда тебя звездануть кулаком – в глаз, в нос, в брюхо или по мужскому хозяйству. Но тот идиотский факт, что теперь я был в фокусе его звериного внимания, умерял мое внутреннее желание шутить и зубоскалить.
– Итак, – начала Кэролайн, – я готова тебя выслушать.
– Ты в курсе происходящего?
– Разумеется.
– Тогда скажи мне, пожалуйста, что происходит?
– Ты солгал.
– Кому?
– Всем. И мне, и моему отцу, и всем прочим.
– Нет, с подобной оценкой моего поведения я не согласен.
– Твоя мать покончила самоубийством?
– Да.
– И Данцигер допрашивал тебя в связи с этим?
– Да. Если желаешь, могу даже с термином «допрашивал» согласиться.
Кэролайн раздраженно передернула плечами – мол, чего же еще? Факт лжи доказан.
– И ты не хочешь выслушать мою версию?
– Говоря честно, не хочу. Если желаешь сделать признание или официальное заявление – вот Керт, он все зафиксирует. А я подожду снаружи.
– Нет, не годится. Я хочу, чтобы ты меня выслушала. Кэролайн, Бога ради, это займет буквально пять минут!
Она было уже встала. Но мое «Бога ради» заставило ее остановиться.
Две Кэролайн очевидно боролись в ней – человек и юрист.
Юрист меня уже приговорил.
Человек, похоже, был в растерянности. Не то чтобы открыт для сомнений – приоткрыт для сомнений.
Кэролайн опять села.
Я попытался воспользоваться моментом.
– Но так я не могу, – сказал я.
– Так – это как?
– В присутствии постороннего.
– Керт не посторонний. Он останется. Это без вариантов.
– Не знаю, с чего начать...
– Расскажи, почему она покончила с собой.
– Болезнь Альцгеймера.
– – От нее не умирают.
– Еще как умирают! И что особенно паршиво – при жизни умирают! Тело ходит, а душа умерла. Ты мою мать не знала – жить овощем для нее было немыслимо. Она была женщиной живого и сильного ума, и когда грянул гром... Нет, ты не можешь представить себе, что это такое...
Кэролайн молча смотрела на меня.
– Болезнь стала пожирать ее мозг. Кусок за куском, как гусеница объедает лист. Мать была не в силах наблюдать за этим необратимым процессом. И она приняла решение – прежде чем она утратила способность принимать какие бы то ни было решения.
– Решение уйти из жизни?
– Да, решение умереть так, как ей казалось достойным.
– И ты ей помог?
– Послушай, я с ней беседовал на эту тему, отрицать не стану.
– Как она ушла из жизни?
– Серонал. Доктор прописал как снотворное. Она не принимала – копила. Девяносто маленьких красных капсул. Она точно знала смертельную дозу.
– Почему в отеле «Ритц-Карлтон»?
– Мать его очень любила. Девочкой она ходила туда с отцом – пить чай с пирожными. А когда вышла замуж против воли отца – они поссорились, разорвали отношения на многие годы. Практически до конца его жизни они не разговаривали друг с другом. Но детские впечатления остались для нее святы. Она мне не раз показывала место, где девочкой сидела с отцом в ресторане «Ритц-Карлтон» – у окна с видом на парк. Она могла описать во всех подробностях тогдашние голубые занавески, кобальтовую синь стаканов, весь роскошный зал ресторана. О, для нее это было особенное место, чудесное место!
– А где был ты, когда она приняла девяносто капсул серонала?
– А где, по-твоему, я должен был быть?
– Почему ты никому не сказал, что Данцигер расспрашивал тебя о самоубийстве твоей матери?
– Я опасался, что все повернется подобным образом. И оно подобным образом действительно повернулось!
– Своей ложью ты только усугубил ситуацию.
– Да, я солгал. Да, я усугубил ситуацию. Мне очень жаль, что я так поступил.
– Что тебе жаль – это понятно.
Казалось, на мгновение человек в Кэролайн возобладал. Ее взгляд потеплел, и она стала похожа на ту женщину, которая несколько дней назад первой обняла и поцеловала меня.
Но это мгновение закончилось так быстро, что я сразу же засомневался – не привиделось ли мне.
– Больше ты ничего не желаешь сказать?
– Похоже на то.
Это прозвучало патетично, с надрывом. Да, я был обижен. Да, я был оскорблен. Да, я был растерян.
– В таком случае закончим. Я тебя выслушала. Я выполнила твою просьбу.
– Где твой отец? Не могу его найти. Не могу до него дозвониться.
– Бен, я настоятельно прошу ни меня, ни моего отца телефонными звонками не беспокоить.
Я покосился на Керта, который во время всего разговора сидел в сторонке молчаливым истуканом.
– Кэролайн, мы можем хотя бы минуту поговорить наедине?
– Нет. Это решительно исключено.
Перед тем как встать, Кэролайн помолчала и добавила другим, человеческим голосом:
– Я очень разочарована в тебе, Бен. Я всерьез думала, что ты можешь стать кем-то в моей жизни. Я очень разочарована.
27
Епископальная церковь Кэлвери Пентекостал изначально была синагогой и называлась Храм Бет Адонаи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47