98
Давайте будем как Дэйвид Д'Анджели, давайте молиться стоя на коленях каждый сам по себе -- Давайте скажем "О Мыслитель всего этого, будь добр" -Давайте умилостивим его, или это, чтобы оно было добрым в тех своих мыслях -От него требуется только думать добрые мысли, Господи, и мир спасен -- А каждый из нас и есть Бог -- Что ж еще? И что еще если мы молимся стоя на коленях в уединенности?
Я сказал свой мир.
У Мэла мы тоже побывали (Мэл Именователь, Мэл Дэмлетт), после сейшена, и вот он в своей аккуратной матерчатой шапочке и аккуратной спортивной рубашечке и в клетчатом жилете -- но бедняжка Малышка его жена заболела от Миллтаунов, и вся изводится когда он выходит с нами выпить -- Это я сказал Мэлу за год до этого, услышав что он спорит и ссорится с Малышкой, "Целуй ее живот, просто люби ее, не сражайся" -- И это действовало целый год -- Мэл лишь работает доставщиком телеграмм в Западном Союзе, гуляет по улицам Сан-Франциско с тихими глазами -- Мэл вежливо идет со мною теперь туда где у меня в выброшенном ящике из-под китайской бакалеи запрятана бутылка, и мы немного чествуемся как встарь -- Он больше не пьет но я говорю ему "Эти несколько глотков пускай тебя не беспокоят" -- О Мэл был еще тот любитель! Мы валялись на полу, радио на всю катушку, пока Малышка была на работе, с Робом Доннелли мы валялись там холорным туманным днем и просыпались только чтобы взять еще пузырь -- еще квинту Токая -- чтоб выпить ее под новый взрыв разговоров, потом все втроем засыпали на полу снова -- Самый худший запой что у меня был -- три дня такого и ты больше не жилец -- И в этом нет нужды
Господи будь милостив. Господи будь добр как бы тебя ни звали, будь добр -- благословляй и наблюдай.
Следи за теми мыслями, Господи!
Все у нас этим и закончилось, пьяные, фотки наши сняты, и спали у Саймона а наутро были Ирвин и Рафаэль и я теперь уже неразрывно сплетенные в своих литературных судьбах -- Считая что это важная вещь -
Я стоял на голове в ванной чтобы подлечить ноги, после всего пиенья-куренья, а Рафаэль открывает окошко ванной и вопит "Смотрите! он стоит на голове!" и все несутся позыбать, включая Лазаря, и я говорю "Гов-вно."
Поэтому Ирвин позже в тот же день говорит Пенни "О иди постой на голове на перекрестке" когда та спросила его "О что же мне делать в этом безумном городе с вами безумными парнями" -- Ответ достаточно законный но детишкам не следует драться. Потому что мир охвачен пламенем -- глаз в огне, то что он видит в огне, самое видение глазом в огне -- это лишь означает что все кончится чистой энергией и даже не ею. Это будет блаженственно.
Я обещаю.
Я знаю потому что вы знаете.
К Эрману, наверх, на этот странный холм, мы отправились, и Рафаэль сыграл нам свою вторую сонату для Ирвина, который не совсем понял -- Но Ирвину нужно понять так много про сердце, про то что сердце говорит, что у него нет времени понимать гармонию -- Мелодию-то он понимает, и климактические Реквиемы которыми дирижирует для меня, как бородатый Леонард Бернстайн, в громадных рукопростертых финалах -- На самом деле я говорю "Ирвин, из тебя выйдет хороший дирижер!" -- Но когда Бетховен вслушивался в свет, и на горизонте его городка был виден маленький крест, его костлявая скорбная голова понимала гармонию, божественный гармоничный мир, и никогда не было никакой нужды дирижировать Симфонией Бетховена -- Или вести его пальцы по сонатам -
Но все это разные формы одного и того же.
Я знаю что непростительно перебивать историю таким вот трепом -- но я должен снять его со своей груди иначе умру -- Умру я безнадежно -
И хотя умирать безнадежно не есть в самом деле умирать безнадежно, и это всего лишь золотая вечность, это не по-доброму.
Бедолага Эрман к этому времени пластом лежит от лихорадки, я выхожу и вызываю ему врача, который говорит, "Мы ничего не можем сделать -- скажите ему чтоб пил побольше соков и отдыхал."
А Рафаэль вопит "Эрман ты еще должен показать мне музыку, как играть на пианино!"
"Как только полегчает"
Печальный день -- На улице убывающего дикого солнца Левеск-художник выделывает тот безумный лысоголовый танец который меня так напугал, будто танцевал сам дьявол -- Как эти художники могут такое принять? Он вопит какие-то насмешки кажется -- Троица, Ирвин, Рафф, я отправляется этой одинокой тропой -- "Я чую дохлого кота," говорит Ирвин -- "Я чую дохлого славного китайца," говорит Рафаэль, как и прежде подобрав руки в рукава широко шагая в сумерках вниз по отвесной тропе -- "Я чую дохлую розу," говорю я -- "Я чую сладкое старье," говорит Ирвин -- "Я чую Власть," говорит Рафаэль -- "Я чую печаль," говорю я -- "Я чую холодную розовую лососину," добавляю я -- "Я чую одинокую сладкогоречь паслена," говорит Ирвин -
Бедняга Ирвин -- Я смотрю на него -- Мы знаем друг друга пятнадцать лет и не отрывали друг от друга тревожных взглядов в пустоте, теперь это подходит к концу -- будет темно -- мы должны быть мужественными -- не мытьем так катаньем мы выберемся на счастливое солнышко своих мыслей. Через неделю все это будет забыто. К чему умирать?
Мы грустно заходим в дом с билетом в оперу, данным нам Эрманом который не сможет пойти, велим Лазарю принарядиться к своему первому в жизни вечеру в опере -- Мы завязываем ему галстук, выбираем ему рубашку -- Мы причесываем его -- "Чё я там буду делать?" спрашивает он -
"Просто врубайся в людей и в музыку -- будет Верди, давай я тебе всё расскажу про Верди?" вопит Рафаэль, и объясняет, заканчивая объяснение длинным пассажем про Римскую Империю -- "Ты должен знать историю! Ты должен читать книжки! Я скажу тебе какие книжки читать!"
Саймон тоже там, нормалёк, мы все берем такси до оперы и высаживаем там Лазаря и едем дальше увидеться в баре с МакЛиром -- Патрик МакЛир поэт, наш "недруг", согласился встретиться с нами в баре -- Мы высаживаем Лазаря среди голубей и людей, внутри огни, оперный клуб, отдельный шкафчик в гардеробе, ложи, драпировки, маски, будут давать оперу Верди -- Лазарь увидит все это погруженным в гром -- Бедный пацан, он боится входить туда один -- Он волнуется что скажут о нем люди -- "Может с девчонками познакомишься!" подталкивает Саймон и действительно толкает его. "Иди, развлекайся, ну же. Целуй их и щипай их и мечтай об их любви."
"Ладно," соглашается Лазарь и мы видим как он скачет в оперу в своем сборном костюме, галстук развевается -- целая жизнь для "Симпатяги" (как звала его учительница в школе) жизнь скачек в оперы смерти -- оперы надежды -- чтобы ждать -- наблюдать -- Целая жизнь снов о потерянной луне.
Мы едем дальше -- таксист вежливый негр который с искренним интересом слушает что Рафаэль вещает ему о поэзии -- "Ты должен почитать поэзию! Ты должен врубиться в красоту и истину! Неужели ты не знаешь о красоте и истине? Это Китс сказал, красота это истина а истина это красота а ты прекрасный человек, ты должен знать такие вещи."
"Где же мне взять таких книжек -- и библиотеке наверно..."
"Конечно! Или походи по книжным на Норт-Биче, купи брошюрок со стихами, почитай что говорят мучимые и голодные о мучимых и голодных."
"Это мучимый и голодный мир," признает он с разумением. Я в темных очках, рюкзак у меня уже весь упакован и я готов прыгнуть на этот товарняк в понедельник, я слушаю внимательно. Хорошо. Мы пролетаем синими улицами разговаривая искренне, как граждане Афин, Рафаэль это Сократ, он покажет, таксист Алкивиад, он купит, Ирвин Зевс наблюдающий. Саймон Ахилл понежневший повсюду. Я Приам, сокрушающийся по своему сожженному городу и убитому сыну, и по пустой растрате истории. Я не Тимон Афинский, я Крез кричащий правду на горящих похоронных дрогах.
"Ладно," соглашается таксист, "Буду читать поэзию," и приятно желает нам спокойной ночи и отсчитывает сдачу и мы бежим в бар, к темным столикам в глубине, как в задних комнатах Дублина, и тут Рафаэль ошарашивает меня обрушившись на МакЛира:
"МакЛир! ты не знаешь об истине и красоте! Ты пишешь стихи а ведь ты шарлатан! Ты живешь жестокой бессердечной жизнью буржуазного предпринимателя!"
"Что?"
"Это так же плохо как убивать Октавиана сломанной скамейкой! Ты гадкий сенатор!"
"К чему ты все это говоришь -- "
"Потому что ты меня ненавидишь и думаешь что я говно!"
"Ты никудышний макаронник из Нью-Йорка, Рафаэль," ору я и улыбаюсь, чтобы показать "Ну теперь-то мы знаем единственное больное место Рафаэля, хватит спорить."
Но стриженный под машинку МакЛир все равно не желает мириться с оскорблением, или с тем что его обставили в беседе и наносит ответный удар, и говорит: "А кроме этого никто из вас ничего в языке не смыслит -- кроме Джека."
Ну ладно тогда раз уж я смыслю в языке давайте не будем им пользоваться для ссор.
Рафаэль произносит свою обличительную демосфеновскую речь слегка прищелкивая кончиками пальцев в воздухе, но он то и дело вынужден улыбаться чтобы осознать -- и МакЛир улыбается -- что все это недоразумение основанное на тайных напрягах поэтов в штанах, в отличие от поэтов в тогах, вроде Гомера который слепо пел себе и его не перебивали и не редактировали и не отвергали слушатели раз и навсегда -- Хулиганье в передней части бара привлекают вопли и качество разговора, "Паэзья" и мы чуть было не ввязываемся в драку когда уходим но я клянусь самому себе "Если придется драться с крестом чтобы защитить его то я буду драться но О лучше я уйду и пусть это все сдует," что и происходит, слава Богу мы выбираемся на улицу свободно -
Но тут Саймон разочаровывает меня тем что мочится прямо посреди улицы на виду у целых кварталов народу, до такой степени что один человек подходит и спрашивает "Зачем ты это делаешь?"
"Затем что мне надо было пописять," отвечает Саймон -- Я спешу дальше со своим мешком, они хохоча идут следом -- в кафетерии куда мы заходим выпить кофе Рафаэль вместо этого разражается большой громкой речью обращаясь ко всей аудитории и естественно обслуживать нас не хотят -- Это всё опять про поэзию и правду но они считают же что это безумная анархия (и если судить по нашему виду) -- Я со своим крестом, с рюкзаком -- Ирвин с его бородой -- Саймон с его сумасшедшим взглядом -- Что бы Рафаэль ни сделал, Саймон будет лыбиться в экстазе -- Он ничего больше не замечает, люди в ужасе, "Они должны узнать о красоте," решительно говорит Саймон самому себе.
А в автобусе Рафаэль обращается к целому артобусу, уа, уа, пространная речь на сей раз о политике, "Голосуйте за Стивенсона!" вопит он, (Бог весть по какой причине), "голосуйте за красоту! Голосуйте за истину! Защищайте свои права!"
Когда мы слазим, автобус останавливается, мои пивные бутылки которые мы опустошили громко перекатываются по полу в хвосте автобуса, негр-водитель обращается к нам с речью прежде чем открыть нам дверь: -- "И не вздумайте больше пить пиво у меня в автобусе... У нас простых людей и так хлопот в этом мире достаточно, а вы еще прибавляете," говорит он Рафаэлю, что не совсем правда если не считать того что вот прямо сейчас да, однако ни один пассажир не возмутился, это просто спектакль такой автобусный -
"Это мертвый автобус едущий к смерти!" говорит Рафаэль на улице. "И шофер это знает и не хочет ничего менять!"
Мы несемся на встречу с Коди на станции -- На беднягу Коди, зашедшего в станционный бар позвонить, полностью облаченного в свою униформу, наваливается и хлопает по спине и воет банда чокнутых поэтов -- Коди смотрит на меня как бы вопрошая: "Неужели ты не можешь их утихомирить?"
"Что я могу сделать?" говорю я. "Только посоветовать доброту."
"О доброта будь она проклята!" вопит мир. "Пускай у нас будет порядок!" Как только порядок восстанавливается, выполняются заказы -- Я говорю "Пусть у нас будет прощение везде -- постарайтесь изо всех сил как только можете -простите -- забудьте -- Да, молитесь опустившись на колени о силе прощать и забывать -- тогда все станет снежными Небесами."
Коди ненавидит саму мысль о том чтобы посадить Рафаэля и всю банду на поезд -- Говорит мне "Причешись хоть, я скажу кондуктору кто ты" (бывший проводник) -- Поэтому я причесываюсь ради Коди. Ради ощущения порядка. Сойдет и так. Я лишь хочу проездом, Господи, к тебе -- Лучше я буду в твоих объятьях чем в объятьях Клеопатры... до той ночи пока эти объятья не станут едиными.
Поэтому мы прощаемся с Саймоном и Ирвином, поезд вытягивается на юг в темноту -- На самом деле это первый отрезок моего трехтысячемильного путешествия в Мексику и я покидаю Сан-Франциско.
99
Рафаэль, по наущению Коди, выбалтывает все об истине и красоте блондиночке, которая сходит в Миллбрэ не оставив нам адреса, потом засыпает на своем сиденье -- Мы пыхтим по рельсам в ночь.
Вон идет старый тормозной кондуктор Коди со своей лампой в темноте -- У него особый маленький фонарь которым пользуются все кондукторы и проводники и стрелочники их многие употребляют (таков жаргон, браток) вместо здоровенных громоздких штатных -- Он помещается в карман синей тужурки, но ради вот этого маневра который они сейчас производят, я спускаюсь на землю посмотреть пока Рафаэль спит потерявшимся ребенком на пассажирском сиденье (дым, товарные дворы, это как старые сны о том как ты с отцом в железнодорожном поезде в большом городе полном львов) -- Коди рысью подбегает к паровозу и отсоединяет ему воздушные шланги затем подает сигнал "Полный ход" и они дизелюют к стрелке таща цветочный вагон на утро, на воскресное утро -- Коди выпрыгивает и перебрасывает стрелку, в его работе я вижу яростную и истовую искренность в движениях, он хочет чтобы люди работающие с ним полностью были бы в нем уверены, и это потому что он верит в Бога (Господи благослови его -- ) -машинист с кочегаром следят как его огонек встряхивается в темноте когда он спрыгивает с передней подножки и мчится к стрелке, да все по мелкому гравию который подворачивается у тебя под башмаками, он отпирает и перекидывает стрелку старой главной ветки и вот они выезжают на домашний (--) путь -- у пути есть особое имя -- что совершенно логично для всех железнодорожников, и не значит ровным счетом ничего для всех остальных -- но это их работа -- а Коди Чемпион Тормозных Кондукторов на этой железной дороге -- Я крючился на Обисповском Обломе под настилом вагона, уж я-то знаю -- Проводники которые все беспокойно наблюдают и поглядывают на свои часы будут знать что Коди зря тратить времени не станет и не облажается на главной, он выводит свой цветочный вагон и тот доставит Бодхисаттву к Папе в цветах -- его маленькие детки перевернутся и вздохнут в своих колыбельках -- "Поскольку Коди происходит из той земли где позволяют детям плакать -- "Проездом!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24