И опять во время пробежки что-нибудь ломалось.
Меня поражало терпение Ладошникова. Он без конца исправлял и исправлял поломки, с невероятным упорством "доводил" конструкцию. А она продолжала ломаться.
Потом, в дальнейшей своей жизни конструктора, я не раз таким же образом бился над машиной. Доводка - это архимучительное дело, это целая школа выдержки, терпения. Первые уроки этой школы я прошел тогда, наблюдая упорство Ладошникова.
Он стал совсем молчалив. До нас дошел тревожный слух, что во время одной из пробежек летчик попытался наконец поднять машину в воздух и не смог. "Лад-1" не оторвался от земли. Верно ли это? Ни я, ни Ганьшин не решились спросить об этом у Ладошникова. А он ничего не сказал. Он продолжал работать, переделал киль, переменил пропеллер.
16
Подрайский с каждым днем, с каждой неделей остывал к самолету. Теперь его "коньком" была амфибия, небывалая бронированная боевая земноводная машина с десятиметровыми колесами.
Ганьшин произвел предварительный расчет. Я изготовил чертежи.
Прошло немного времени, и в лаборатории была выстроена модель амфибии - в одну десятую величины. Выкрашенная в защитный цвет, снабженная небольшим мотором, амфибия, пыхтя и громыхая, двигалась по комнатам, куда Подрайский допускал лишь немногих избранных. Из прочных толстых томов энциклопедического словаря мы устраивали заборы, дома, окопы. Машина легко брала эти преграды. По приказанию Подрайского в одной из комнат таинственной лаборатории была вделана в пол глубокая цинковая лохань, которую наполнили водой. Мы пускали амфибию туда; ватерлиния проходила чуть выше оси, герметичность была полной, машина легко ходила на плаву и сама выбиралась из воды.
Затем наше произведение было упаковано в великолепный ящик красного дерева, и проникавший всюду, всесильный, всемогущий, вхожий чуть ли не в преисподнюю Бархатный Кот поехал в Петроград показывать изобретение царю. Кстати, на внутренней стороне крышки ящика красовалась бронзовая дощечка: "Амфибия Подрайского".
Подрайский был действительно принят Николаем. Самодержец всероссийский, как ребенок, два часа играл в кабинете нашей самодвижущейся колесницей. Николай выворотил чуть ли не всю библиотеку, расставлял на ковре своды законов, устраивал всевозможные барьеры, затем перенес испытания на воду, в комнатный мраморный бассейн, веселился и хохотал.
После этого визита на постройку амфибии был ассигнован, или, как выражался Подрайский, высочайше пожалован, миллион рублей. Миллион! Если бы вы слышали, с какой нежностью Бархатный Кот выговаривал это слово!..
У нас все было высчитано, вычерчено, можно строить. Но где? Таинственность прежде всего. Если нет таинственности, нет и эффекта, ореола вокруг дела. Таков, как вы знаете, был девиз Подрайского.
И вот он опять неожиданно пропал. Деньги есть, счета оплачиваются, поставщики любезны, а Подрайский сгинул. Проходит день, другой, третий, четвертый - Подрайского нет. Наконец, по истечении шести дней, он появился - все такой же гладкий, розовый, все с такими же бархатными черными усами.
- Что случилось? - спросил я.
- Тссс... Ни звука... Идемте в кабинет.
В кабинете я увидел странную картину. Один угол был буквально завален свернутыми в трубочку бумагами. Некоторые были расстелены на столе и на несгораемых шкафах. Оказалось, это были листы топографической карты-двухверстки издания Генерального штаба.
Закрыв дверь на ключ, Подрайский объявил:
- Нашел!
- Что?
- Нашел место для "Касатки"...
- "Касатки"?
Так иносказательно, по требованию Подрайского, мы именовали теперь нашу амфибию. "Касатка", как вы, наверное, знаете, - название одного подотряда китов.
- Да! - подтвердил Подрайский. - Мы будем ее строить в дремучем лесу.
Выяснилось, что Подрайский, которому давно уже некогда было проведать Ладошникова в его ангаре, целую неделю ездил по берегам близких к Москве рек, отыскивая места, абсолютно недосягаемые для посторонних глаз. На следующий день он повез меня и Ганьшина в облюбованное им местечко. Сначала мы ехали в автомобиле, потом в одной деревне пересели в розвальни. С немалыми трудами мы добрались до полянки в густом глухом лесу, расположенном на берегу Оки.
- Будем строить здесь! - объявил Подрайский.
Вскоре там уже работала рота саперов. Они снесли сотни деревьев, расширяя поляну. Были выкопаны невероятно сырые землянки и выстроены домики из сырых, обливающихся слезами сосновых бревен для саперно-инженерных войск, которым предназначалось сооружать амфибию.
Участок обнесли колючей проволокой, через сто - двести шагов стояли часовые.
- Когда-нибудь здесь будет город. Город Подрайск, - заявил однажды Бархатный Кот и вкусно чмокнул губами.
Но мы назвали наш участок "Полянкой". У нас появился свой паровоз и два вагона, в которых мы совершали рейсы между "Полянкой" и Москвой. На железной дороге, в кратчайшем расстоянии от "Полянки", соорудили платформу, куда выгружались прибывающие материалы. На соседних станциях дежурили солдаты. Они входили в каждый пассажирский поезд и ставили всех пассажиров спиной к окнам, чтобы никто не видел ящиков на платформе.
Словом, было сделано все, чтобы о необыкновенной, загадочной "Касатке" разузнали все, кому о ней не полагалось знать. Зато далеко вокруг "Полянки" сиял ореол тайны, вовсю пела и играла "Тона-Бенге".
А Ладошников тем временем...
17
Впрочем, лучше всего будет, если я, с вашего разрешения, сразу опишу, что произошло однажды вечером в феврале 1916 года.
Я сидел дома. Распахнулась дверь.
- Машенька, ты?
Прямо с улицы, в ботиках, в пальто, моя сестрица влетела ко мне в комнату. Я не ожидал ее увидеть в этот вечер у себя. Недавно выйдя замуж за художника Станислава Галицкого, своего однокурсника по Строгановскому училищу, она перестала баловать меня своими посещениями. Теперь из уважения к молодоженам я сам должен был посещать их семейный дом, поглощать там "питательные домашние обеды".
Маша уселась на моей постели и едва переводила дух. Пристало ли замужней женщине вести себя так несолидно?
- Что с тобой?
- Я сейчас встретила Ладошникова. Он совершенно пьян.
- Ладошников? Машенька, ты не ошиблась?
- Он кого-то на улице побил.
- Побил? Ну, значит, это не он.
- Как же не он? Он же со мной разговаривал... Алеша, надо сейчас же идти его искать.
Отдышавшись, Маша более или менее связно рассказала про свою встречу. Проходя по Неглинной, она увидела, что на тротуаре сгрудилась толпа. Хотела перейти на другую сторону, но вдруг заметила выдававшуюся над толпой голову Ладошникова в глубоко нахлобученной меховой шапке. Он что-то кричал. Конечно, моя сестрица, не раздумывая, бросилась к Ладошникову. Он держал за ворот какого-то господина с черными усиками, одетого в дорогую шубу.
- Знаешь, Алеша, - говорила сестра, - этот человек показался мне в первый момент очень похожим на Подрайского. Такой же кругленький, холеный. А Ладошников кричал: "В землю вколочу! Нажился, мерзавец, на войне!" Я так и не поняла, с чего у них началось, но публика явно сочувствовала Ладошникову. Тут послышались полицейские свистки. Я взяла Ладошникова под руку и поскорее увела.
- Куда?
- Если бы я знала куда... Понимаешь, он послушно шел. И все рассуждал о том, какая у тебя, Алешка, чудесная сестра...
- Это Ладошников так разговорился?
- Да, идет, разглагольствует... Я вдруг поняла, что он дико пьян. Повела его к нам, он вырвался и ушел...
- Как же ты упустила его?
- Ну, знаешь... Попробуй удержи такого дядю.
Я принялся быстро одеваться. Конечно, надо идти искать Ладошникова. Если он запил, то... Наверное, ему очень тяжело.
- Алеша, я думаю... - нерешительно произнесла Маша. - Думаю, что тот слух был, возможно, правильным.
Я кивнул. Мы с Машей легко понимали друг друга, у меня не было секретов от сестры. Но неужели Ладошников отчаялся, сдался? И куда же он пошел? Где его искать?
Не теряя времени, я отправился к Сергею.
18
Сергей, к счастью, оказался дома. Однако известие о пьяном Ладошникове не произвело на него особенного впечатления.
- Во-первых, мы с тобой ему не няньки, - сказал Ганьшин. - А во-вторых, ничего с ним не случится. Он и раньше запивал... И что же обходилось...
- Как запивал? Когда?
- Разве ты не знаешь? У него это чуть ли не с шестнадцати лет... Тут, брат, целая история.
Отвечая на мои нетерпеливые расспросы, Ганьшин поведал мне примерно следующее. Ладошников рос болезненным, хилым. Неумная мать нередко причитала над ним, вбила ему в голову, что он "захудаленький", "несчастненький". Его отчим - портной на московской окраине - не любил ребенка. Так Михаил Ладошников и стал угрюмым, диковатым и, несмотря на бесспорную одаренность, скованным всегдашним сомнением в своих силах. Однажды - кажется, в день окончания реального училища - его напоили водкой. И вдруг он заорал на отчима, замахнулся на него кулаком и, едва веря себе, увидел, что тот попятился, испугался, побледнел.
Потом было тягостное пробуждение. Ладошников еще больше замкнулся, помрачнел. Однако с тех пор он стал время от времени прикладываться к горькому вину. Он пил не часто, но помногу - запивал.
Лишь спустя многие годы, общение с Николаем Егоровичем Жуковским, работа над проектом "Лад-1", казалось бы, почти исцелили Ладошникова. И вот он снова сорвался.
- Мы должны его найти, - заявил я. - Было бы подлостью оставить его в такой момент.
И я выложил разные мои мысли и предположения о том, что стряслось с Ладошниковым. Ганьшин слушал, покуривая трубку. Потом сказал:
- На днях я снова пересчитал его вещь. Расчет верен. Самолет должен взлететь. Я вижу лишь одну причину неудачи...
- Ну, ну, не томи... Какую?
- Мотор...
- Что мотор?
- Полагаю, что мотор не развивает мощности, указанной в прейскуранте фирмы.
- Ну, Ганьшин, это ты хватил... Что ты? Это же Америка!
- А что Америка? Там мало "бархатных котов", что ли?
Я призадумался. Ныне этому трудно поверить, но тогда, в 1916 году, американские моторы "Гермес" были действительно приняты нами без проверки мощности, на веру. Считалось так: если в прейскуранте фирмы указано "250 сил", значит, это свято. Разумеется, мы погоняли мотор "Гермес", я собственноручно разобрал и собрал один экземпляр, повозился с ним, удовлетворяя свою любознательность конструктора. Более детальным изучением мотора на испытательном станке, который имелся в лаборатории Николая Егоровича Жуковского, мне тогда некогда было заняться. Я отложил это на будущее. В те дни меня, как вам известно, целиком захватило колесо.
- Черт возьми, - воскликнул я, - неужели впрямь?..
- Убежден, - сказал Ганьшин. - Убежден, что "Гермес" недотягивает... И в этом вся загвоздка. Завтра же надо проверить его мощность.
- Так пойдем же! Скорей пойдем искать Ладошникова!
Ворча, Ганьшин все-таки оделся, и мы вышли.
19
Не буду перечислять всех мест, где мы побывали, отыскивая Ладошникова. Его следы были обнаружены на квартире Пантелеймона Гусина изобретателя аэросаней, с которым Ладошников был дружен. Конструктор самолета "Лад-1" забрел туда после встречи с Машей, не застал Гусина и опять канул в ночную Москву.
Наконец часа в два или в три ночи мы, адски измученные, все-таки нашли его в ночной извозчичьей чайной, где-то на одной из Тверских-Ямских, близ Брестского вокзала.
Мне запомнился туман, застивший там все. Каждый раз, когда в чайной открывалась дверь, туда врывались клубы морозного пара. Электрические лампочки светились сквозь туман большими расплывчатыми пятнами.
Замерзшие, усталые, мы с Ганьшиным буквально плюхнулись на стулья возле столика Ладошникова. А он не удивился, ничего не сказал. Словно так и полагалось, чтобы в третьем часу ночи, чуть ли не под утро, сюда ввалились мы.
В его лице, необычно бледном, не было, казалось, и следов мрачности, угрюмости. Он даже выглядел веселым. Рядом с Ладошниковым сидели два извозчика в синих поддевках. Наш приход, как видно, оборвал оживленную беседу.
В чайной вкусно пахло жаренной на сале колбасой. Проголодавшись, я потягивал носом. Пахло и водкой. Тогда, на время войны, продажа водки была запрещена. Здесь, а также в заведениях вроде этого, ее наливали в белые фаянсовые чайники, предназначенные для кипятка. В маленьких чайничках, которые всегда для порядка подавались вместе с большими, был заварен чай.
Ладошников заглянул в большой чайник и крикнул в туман, чтобы нам принесли стаканы.
Ганьшин усердно протирал очки. Ему не терпелось начать разговор. Он уже позабыл, как ворчал, когда я тянул его на мороз, на поиски. Постепенно войдя в азарт, он еще дорогой предвкушал, как огорошит Ладошникова, обрадует его. Сейчас Ганьшин улыбался и близоруко щурился. Ладошников придвинул ему чайник. Ганьшин сказал:
- Слушай! Я, кажется, нашел причину, из-за которой твой аэроплан...
Ладошников вскинул голову, нахмурился. У него вырвался запрещающий жест. Он простер руку или, верней, пятерню, широкую в кости, грубоватую, с почерневшими от металлической пыли и смазки подушечками пальцев, пятерню конструктора и мастерового, которая когда-то поразила меня.
- Брось! - прокричал он.
- Погоди! Ты думал о том, что никто не проверял мощность мотора?
Но Ладошников явно не воспринял этих слов. Он шлепнул ладонью по мокрой клеенке, как бы пресекая этим всякие разговоры об аэроплане. Ганьшин все же не сразу унялся. Мне пришлось охлаждать его пыл.
Ладошников налил всем водки. Мы выпили. Потом пили еще. Закусывали горячей колбасой со сковородки. Стало жарко. Захотелось спать. Мне уже нравился и туман, плавающий в чайной, и то, что свет лампочек совсем расплывался в глазах. Ганьшина, беднягу, тоже порядком развезло, но он опять заговорил о том же... Сквозь приятную дрему я слышал: "мотор "Гермес", "прейскурант", "заявленная мощность..." Потом у Ганьшина стал заплетаться язык...
Эта встреча завершилась неожиданно. Ладошников впоследствии всегда хохотал, вспоминая ту ночь. Он уверял, что протрезвел именно в тот момент, когда нас окончательно сморило. Поняв наконец, о чем толковал ему Ганьшин, он уже не мог добиться от нас ничего путного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74