* * *
Я выдержал срок в два года не столько из педантизма, сколько из любопытства — хотелось увидеть, что станется с каждым дальше. Общество взаимной помощи, конечно, перестало существовать. Берта Аланек с мужем (второй ребенок не выжил) уехали в Бретань работать в кооперативной бакалейной лавке глухой деревни. Клода они с собой не взяли, бросив его на попечение мадемуазель Матильды, которая, отправляясь за покупками, иногда оставляет на меня этого мямлю, чуть подросшего, но по-прежнему неспособного ходить. У Катрин две дочки. Ей приписывают несколько тайных грешков. Однако сама она не упускает случая позлословить, не прочь поехидничать относительно чужих похождений и порассуждать о нравственности. Вот что Констанция наверняка простила бы ей меньше всего. Но она, наверное, сказала бы также: “Растешь, как того заслуживаешь”. У Сержа, ее мужа, были большие неприятности. Через три месяца после женитьбы он угодил в тюрьму за участие в махинациях с валютой. И видите, как осторожно надо судить о людях! Катрин (которая вечно будет его этим попрекать) упорно его защищала и вызволила из Санте… говорят, соблазнив следователя (вряд ли Констанция осудила бы ее за это). С тех пор Серж “начеку”. Он очень редко взбирается к нам на четвертый этаж, побудет с минутку и исчезает, незаметно оставив конверт. Люк, которого он порядочно эксплуатировал, больше у него не работает, но стал довольно почитаемым керамистом и по-прежнему верен мансарде Орглез. Он проводит здесь свои субботы, но никогда не входит в белую келью. Он не женился, и неблагоразумие Констанции — ее последнее, самое красивое неблагоразумие, — пожалуй, еще долго будет удерживать его от этого шага. Мадемуазель Кальен получила назначение в Лион, город, где она родилась. От Паскаля приходит одна открытка в год, на рождество.
Словом, похоже, что все мы остались прежними. Но как знать? По внешнему виду не судят. Например, я, пишущий вам эти строки, закосневший в своих привычках (в моем возрасте их уже не меняют), сморщенный, как сушеный абрикос, — я уже не чувствую себя таким пустым, как будто в косточке появилось зерно. Вот почему, возникни необходимость, мне было бы очень трудно сделать какие-нибудь выводы, извлечь из этой истории мораль, если вообще можно извлечь мораль из чего бы то ни было. Констанция этого не сделала. И я этого не сделаю. Я все еще слышу, как она говорит своим чистым голосом, пожимая здоровым плечом: “Я вовсе не жду от жизни хорошего. Разве что лучшего. Да и то…”
Но позвольте мне рассказать о ее конце.
37
Среда. После того как Ренего в течение часа склонялся над Констанцией — лихорадившей, дрожавшей в ознобе, увенчанной мигренями, страдавшей от болей в животе, из которого зонд извлекал только гной, он выпрямился и громко сказал:
— Она положительно не собирается подыхать. И мы избежали пролежней.
Но, выйдя за дверь, туда, где он всегда говорил правду, он бессильно развел руками и уронил их как плети — жест, вот уже столько лет повторяемый в безнадежных случаях.
— То, чего я и боялся, — сказал он нам. — Заражение. Она не протянет и недели.
Мадемуазель Матильда даже не моргнула. Мы с ней (я уже почти не покидал их квартиры и превратился в посыльного и няньку) этого ждали. Ее толстые пальцы только смяли платье на груди, там, где раньше висела цепочка. Потом она прошептала совершенно неожиданные слова:
— Сказать ей?
— Вот придумали! Конечно, нет! — возразил Ренего. Потом он спохватился:
— С таким человеком не знаешь… В конце концов, это ваше дело!
* * *
Ни у тетки, ни у меня не хватило духу предупредить ту, которая “не протянет и недели”. Она часто говорила нам: “Предупредите меня. Я хочу умереть, зная, что умираю. Довольно с меня того, что я родилась, не заметив этого”. Но просьбы такого рода всегда кажутся неискренними. Даже Люку, пришедшему ровно в полдень, мы ничего не сказали. Констанция спала. Он устроился у окна и стал рисовать. Мадемуазель Матильда должна была сесть за работу. Я старался занять Клода и дал ему выиграть три партии в шашки-конфеты кряду — игра, в которой он, впрочем, ничего не понимал, кроме того, что ест мои карамельки.
К двум часам тяжелое дыхание дало мне знать, что больная просыпается. Я на цыпочках приблизился к ее кровати. Ее глаза были уже открыты и, живые, блестящие, двигались так, словно Констанция, вся сведенная только к ним, искала, чем бы их занять. Они заметили Клода, ползшего за мной по пятам, и вцепились в него. Клод понял немой упрек, кое-как ухватился за стул и удалился, толкая его впереди себя. Добравшись до общей комнаты, он отпустил стул и опять пополз на четвереньках, хотя взгляд Матильды тоже его подбадривал. Но при всем том, что она была и сильной, и огромной, и живой, заставить его подняться она не умела.
Теперь Констанция неприветливо смотрела на Люка, который продолжал рисовать, держа один карандаш в руке, второй — за ухом и еще два — во рту. Она с трудом заговорила — чтобы поднять его на смех:
— Какая коллекция реликвий! Констанция в шестнадцать лет, Констанция в восемнадцать лет, Констанция в купальном костюме, в шортах, в выходном платье, с палкой, на костылях, в кресле на колесиках… Для полноты коллекции тебе нужна еще Констанция на смертном одре.
— Вот! Это ты! — как-то странно произнес Люк. И повернул свой эскиз, на котором я увидел задумчивого голубя, уткнувшего клюв в красновато-коричневый зоб.
— Я не теряю времени даром, — объяснил он. — Серж отпустил меня на каникулы. Когда я пришел, ты похрапывала, вот я и двигал дело. Теперь я ишачу в птичнике. Мы подрядились декорировать зал в клубе любителей голубков. Голуби всюду: на жердочке, в гнезде, воркующие, рассекающие северный ветер, клюющие свои маленькие зернышки или извергающие свое маленькое гуано…
Его легкая ирония была как бы признанием того, что он не слишком уверен в себе. Тем не менее он не добавил своей всегдашней фразы: “Тоже мне работка для художника!” Впрочем, Констанция, наверное, уже не ответила бы: “Тоже мне художник!” Как приятно вспомнить, что иногда мне удавалось повлиять на ее поведение! Однажды в перерыве между двумя партиями я сказал ей: “У тебя неправильный подход к этому парню. Одних людей критика подстегивает, и они спешат проявить себя, чтобы показать ей кукиш, а других она убеждает в их бездарности. Этим — таким, как Люк, — надо отпускать комплименты авансом: они приноравливаются к тому, что о них говорят, к оказанному им доверию”. Вот почему я не удивился, услышав ее ответ:
— Здорово придумано, Люк! Как вы считаете, мосье Рош?
Она бросила на меня заговорщицкий взгляд. Люк покраснел от удовольствия и, оставив свои карандаши, присел на край кровати. Испугавшись шуршания подкладного круга, он поднялся и по-турецки уселся на пол. Самоуверенность школьника, которому посулили почетную грамоту, придала ему солидности. Добрых четверть часа он толковал нам о керамике, о связи керамики и живописи, о своих планах, которые должны изменить все искусство обжига. Потом ни с того ни с сего все тем же, почти покровительственным тоном взял да и брякнул:
— Кстати, держу пари, что ты не знаешь: свадьба Сержа и Катрин назначена на пятнадцатое ноября. Ну и дурень этот Нуйи! Из него выйдет отменный рогоносец… Потому что, знаешь, Катрин — хорошая девчонка, но она так устроена!
Вот олух! Обеспокоенный, я украдкой наблюдал за Констанцией. Она ничем себя не выдала. Только лицо ее стало суровым.
— Ты повторяешься, — шепнула она. Ее голос, пробившись сквозь горло, снова стал почти таким же твердым, как раньше, и она сказала:
— Если Нуйи наставят рога, тем хуже! Он и сам обманывал других. Ему это будет полезно. Рогоносцы нередко блестяще ведут дела — этим они берут реванш… Впрочем, Нуйи и Катрин стоят друг друга. Ты проявил бы немалую проницательность, сказав мне, кто из них кого недостоин.
Ее тон меня беспокоил. Какое будет разочарование, если под конец дней своих эта такая яркая девушка унизится до риторики. Малюсенькая складочка, пустяк, еле приметная ироническая усмешка, тронувшая ее бледные губы, успокоила меня. На какие мысли навело ее озлобление Люка по адресу пары Серж — Катрин? Что она замышляет? Люк, продолжая болтать, опять ляпнул бестактность:
— Кстати, ребята никак не поймут, почему ты больше не хочешь, чтобы они приходили. Несмотря на свою болезнь, ты могла бы уделить им четверть часика. Ты им подло отказываешь от дома.
Улыбка Констанции стала более заметной: видимо, разговор принял оборот, благоприятный для ее тайных намерений. Она совсем расцвела, когда Миландр добавил:
— И почему я — исключение?
— Но ведь ты — Люк! — быстро ответила она. Сколько нежданного жара вложено в эти четыре слова! Неужели?.. На этот раз ее взгляд дал мне понять: “Да уходите же, папаша Роко!” Я встал, громко приглашая Клода: “Пошли, сыграем последнюю партию в шашки!”, и вышел в “первозданный хаос”, твердо решив использовать удобство, предоставляемое открытой дверью. Не пропускать же такую сцену — посудите сами. Я понял. Выдумка Шалуньи: небольшая своевременная ложь может иметь добрые последствия (еще бы! Она может иметь еще и другие, непредвиденные).
Миландр не решался понять ее. Он таращил глаза. Глаза ослепленного филина. Никогда еще его прозвище так не шло к нему. Он бормотал:
— Я Люк, я Люк… Что ты сказала? Что ты хочешь этим сказать?
Я чертыхался, потому что, опустившись на колени, он закрывал своей головой лицо Констанции, мешая мне подметить его выражение — наверняка очень интересное. Не расслышал я и ответа, произнесенного слишком тихо. Тут Матильда повернулась на своем круглом стуле — инстинктивно или привлеченная необычной тишиной — и увидела, что Миландр склонился над ее племянницей, которая ему что-то нашептывает.
— Что это они выделывают? — пробормотала она.
— Тсс! Дуэт! — произнес я, приложив палец к губам.
— О-о! — сказала она, и на ее лице поочередно отразилось удивление, восхищение и неудовольствие.
Отведя глаза, она снова накинулась на свой “ундервуд” и принялась печатать — очень громко и как можно быстрей. Нельзя было услышать что-либо, кроме обрывков фраз в тот момент, когда каретка с легким шумом возвращалась назад: “Я не имела права… В моем положении…” Приглушенное возражение: “Ты мне говоришь это сейчас…” Наконец послышалось что-то вроде жалобного стона. Голова Люка склонялась все ниже. Я спрашивал себя: “Пойдешь ли ты до конца? Один поцелуй ни к чему не обязывает, когда тебе осталось жить меньше недели. Дай, девочка, ему этот поцелуй для передачи дальше. Серж скоро вернет его Катрин, и все будет прекрасно в этом лучшем из миров”.
Люк встал. Подкладной круг издал шлепающий звук. Недовольный собой, неспособный разобраться в собственных чувствах, я тихонько прикрыл носком дверь в тот момент, когда губы Констанции согласились вынести губы Люка, изо рта которого, как было известно всем, несло луком, табаком и масляной краской.
38
Пятница. Мы были готовы ко всему.
Услышав короткий звонок, я потихоньку прошел открыть дверь. Паскаль, весь в черном, с ног до головы священник, вложил свою сухую руку в мою.
— Как она?
— Все хуже и хуже.
— Мадемуазель Матильды нет дома?
— Пошла в аптеку… для перемены обстановки! Бесшумными шагами пастор прошел через “первозданный хаос”, где ротатор и пишущая машинка вот уже два дня стояли без дела на своих квадратах из зеленого войлока. Их черные чехлы покрывались пылью. Сидя на полу, Клод играл в сестру милосердия — расставлял пустые пузырьки с разноцветными наклейками. Другие флаконы, пустые только наполовину, валялись где попало — рядом со стопками бумаги, немытыми тарелками, сломанными игрушками, букетами цветов, наспех сунутыми в вазу с отбитым краем, в старый кувшин для воды. Их кладбищенский аромат смешивался с неприятными запахами эфира и нездорового пота и поднимался, густой как пар, оседая на зеркале. Паскаль зацепился ногой за электрический провод, который соединял с розеткой в общей комнате переносный радиатор, дополнительно обогревавший келью.
— Ну-ну! Ну-ну! — произнесла Констанция, смеясь вымученным смехом, похожим на отрыжку и звуки при полоскании горла.
Паскаль испуганно посмотрел на нее. Она страшно изменилась. Щеки ввалились, хотя все лицо стало одутловатым. Черты его застыли. Глаза навыкате, словно покрытые белой эмалью, в оправе глубоких орбит цвета блеклого бессмертника, смотрели блуждающим взглядом. Борясь с одышкой, приоткрытый рот вбирал воздух, и в гортани рождался звук, как при ингаляции. Паскаль протянул руку и коснулся пылающего лба.
— Сорок… дитесь тут.
Слабый голос скороговоркой выбрасывал огрызки слов.
— Я пришел сказать вам до свидания, — пробормотал Паскаль, не решаясь шевельнуться. — Завтра вечером я сажусь в Марселе на пароход. Я не хотел уезжать до…
У него не было времени загладить свою бестактность.
— Не до свидания, а прощайте! — сказала Констанция. — Не приходите на мои похороны. Еще немного, и вы бы их застали. Значит, Навин идет в землю обетованную?
— Да, — ответил Паскаль и, сразу став серьезным, воспользовался удобным случаем и резко закончил: — Да и вы тоже.
Я отчетливо видел, как мускулы его челюстей напряглись. В то же мгновение Констанция бросила мне взгляд, такой же, какой она бросала мне два дня назад, в начале своего разговора с Люком. “Ну вот, — сказал я себе. — Сейчас начнется второй тур. Она не продиктовала завещания. Она сама вручает каждому его долю наследства. Сегодня Паскаль явился за своей”. Глаза Беллорже за очками блестели от жадного нетерпения. Желваки так и ходили под кожей. Констанция лукаво спросила:
— Кто пришел сегодня вечером — пастор? Или Паскаль?
— Благодаря вам они слились воедино.
— Я вас оставляю, я вас оставляю, — поспешил сказать я.
— Нет, нет, — возразила Констанция. — У меня ни от кого нет секретов.
Изменение в предыдущей программе: чтобы Паскаль чувствовал себя увереннее в своей победе, требовался, свидетель. Я потихоньку отошел к окну.

* * *
Констанция повернула голову налево.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29