Его лицо уже не казалось невозмутимым и не пряталось за очками. Правда, оно было слишком уж улыбающимся, слишком уж сдобренным благосклонностью, но внимательным, даже настороженным за стеклами своих иллюминаторов.
— Вы ужасно неблагоразумны, Констанция. Что же вы хотите сказать мне столь важное и столь неотложное?
Поскольку Беллорже назвал меня по имени, я могла ответить ему тем же:
— Разве все люди, приходящие повидать вас, Паскаль, хотят сказать вам что-либо важное? По-моему, это скорее ваша обязанность, пастор, заставить их думать о важном.
Лицо Паскаля выразило удивление.
— Вы правы, — ответил он. — Однако смею думать, вы пришли сюда не для того, чтобы послушать священника.
— Смотря по тому, что он скажет. Есть разные очаги, но огонь был и есть один. Для меня, Паскаль, важен огонь. Я люблю, чтобы он был ярким и…
— И вы любите притчи! — пустил стрелу Паскаль. Очко в его пользу. Я одернула себя: “Попроще, девочка! Вычурные фразы — это годится для Катрин; а он и сам в них мастак! Недаром в песне поется:
Встретил пекарь пекаря.
Говорить-то некогда.
Постояли, поболтали
Про погоду, про куму,
А про булки — ни гугу.
Ни священника, ни депутата наставлять не приходится — они сами наставляют своих верующих и избирателей. Поговорим немного о погоде”.
Ну что ж! Холодное время года предоставляло богатые возможности для болтовни. Накануне бюро погоды не ошиблось, предсказав, что выпадет снег. “Для половины верующих он явится предлогом не пойти в церковь”, — ответил мне Паскаль. Мы приближались к главному предмету. И я подумала: “Что за жалкий служака тот, кто подходит к своей работе только со стороны второстепенных деталей”. Однако, воспользовавшись таким поворотом разговора, я забросала Паскаля несущественными вопросами. “Собьем его с толку. А заодно пополним нашу картотеку”. Из ответов постепенно выяснилось, что война очень ему помешала. Во время оккупации ему пришлось жить в Монпелье, где он в течение четырех лет изучал теологию на протестантском факультете, который закончил в 1946 году. Сначала он стажировался у пастора в Шаранте, а на следующий год был рукоположен в сан. По семейным обстоятельствам и личным мотивам он пожелал возвратиться в Париж, недавно был избран приходом Шаронн, священником которого теперь состоит, и национальный церковный совет соблаговолил этот выбор утвердить.
— А теперь вы женитесь, Паскаль?
Похоже, что этот вопрос поставил его в затруднительное положение. Он снял очки и, прежде чем ответить, протер стекла.
— Несомненно… В конце концов это естественный порядок вещей. Видите ли, Констанция, брак для нас — довольно трудный вопрос. Мы зарабатываем… нам назначают жалованье… несколько ниже прожиточного минимума. Нашим женам приходится трудиться, как служанкам, и в то же время занимать определенное положение в обществе. Нельзя сказать, чтобы желающих было очень много. Чаще всего это дочери священников…
Паскаль излагал эти простые истины ровным голосом, который не должен был бы меня раздражать и тем не менее вызывал во мне враждебное чувство. У меня сорвался с языка новый неделикатный вопрос:
— В конце концов, Паскаль, к чему же вы стремитесь?
Паскаль засмеялся снисходительным блеющим смешком.
— Мое будущее? Но, Констанция, у пастора его нет. В протестантской церкви нет епископов. Что мы есть, тем мы и останемся.
Ирония (ирония дружелюбная), которая только что приподнимала уголки его рта, уступила место беспокойству. Беллорже откинулся на спинку стула, поднял подбородок, вытянул губы.
— Вы хотели сказать…
Я ничего не хотела сказать — я воспользовалась удобным случаем. Я не шевелилась и ожидала продолжения фразы, как ждут весеннего дождя после первой упавшей капли.
— Вы хотели сказать, что мы не можем оставаться тем, что есть, и что надо…
Здесь были бы уместны все назидательные глаголы, но я ему не подсказываю ни одного. Благодарю покорно! С какой стати я буду ставить себя в смешное положение? Пусть рискует сам. Он не решался. Однако он не решался также и совершенно избежать прямого разговора и выдал мне похвальный лист.
— Боже мой, — глухо произнес он, — а я-то поначалу решил, что вы просто суетитесь без толку! Да, признаюсь в этом… и признаюсь, что и до сих пор опасаюсь, не творите ли вы добро ради времяпрепровождения. Что вами руководит? Какая выгода…
— А вы, Паскаль, разве вы извлекаете какую-то выгоду?..
Паскаль улыбнулся. На этот раз уверенный в себе, он поднял руку прямо вверх.
— А это? — твердо спросил он, указывая пальцем в потолок, в направлении того места, где пребывают избранные.
Рука бесшумно упала на письменный стол. И Паскаль, позволивший возобладать в себе священнику Беллорже, пустился в разглагольствования:
— Видите ли, за моей спиной двадцать веков веры, а за вашей каких-нибудь двадцать лет мужества. Чего я хочу — быть может, недостаточно сильно, — я хорошо знаю. Чего хотите вы — несомненно, гораздо сильнее меня, — вы не знаете.
Я растерялась. “Что ответить на это, Констанция? Может быть, ты ткнешь пальцем в пол и скажешь: “А земля? А моя жизнь? В другую я не верю…” Может быть, ты добавишь, что за неимением лучшего сама живешь жизнью других… на худой конец, его жизнью… что согласна принять его вознесение на потолок как часть программы и охотно помогла бы ему вскарабкаться туда и сорвать приз… Ого! Ты увидишь, как он в ужасе подскочит и закричит, что благодати у него достаточно, что ты возрождаешь специально для него искушение на горе . Если же ты, наоборот, смолчишь, он подумает, что ты признаешься в немощи, более серьезной, чём та, другая, и достойной его забот. Перед тобой окажется апостол, соблазненный возможностью, которую ты ему предоставила. Он будет играть свою роль, а ты — свою, которая заключается в том, чтобы всегда способствовать его движению вперед (допинг!). Нацелившись очками прямо на меня, поглаживая руками край письменного стрла, словно край кафедры, Паскаль продолжал:
— Не вы первая ищете пути к мирской святости. И ваше понимание этой святости немногим отличается от нашего. Именно спасая других, легче всего спасаешь себя. Но только вы трудитесь ради конечной цели, а мы — ради бесконечной.
— Почему же вы в таком случае ухитряетесь делать так мало?
Паскалю явно не понравилось, что его прервали. Тем не менее я хватаю свои подпорки и продолжаю, подчеркивая каждую фразу легкими ударами костыля по полу:
— Все вы, здоровые и уверенные в себе, как будто топчетесь на одном месте. Какую пользу приносят вам ваше здоровье и уверенность?
Несмотря на множественное число, Паскаль должен был почувствовать себя задетым. Подняв руку перед собой, как щит, он пробормотал классическое извинение:
— Слабость человеческая…
Его остановила моя улыбка — самая злая из всех, какими я располагаю.
— Да, конечно, — признал он, — нынешнее поколение относится недоверчиво к советам, не подкрепленным Примерами.
Ну вот, мы и у цели. Еще одно маленькое усилие. Немного того смирения, именуемого христианским, которое делает смущение эффектным. Нос Паскаля опустился согласно лучшим традициям жанра.
— Разумеется, — шепчет он, — я таким примером не являюсь.
И на том же дыхании.
— Именно это вы хотели сказать мне, не так ли? Я наклонила голову, внезапно почувствовав себя обеспокоенной и сконфуженной. У меня уже не было никакого желания насмехаться над Паскалем. А он не был ни подавлен, ни оскорблен, ни даже пристыжен. Тщетно пыталась я его понять: “Ему произнести mea culра не труднее, чем почесаться. Это зуд благочестия”. И тут же возражала себе: “Вот ты брюзжишь, брюзжишь! Но ты никогда не сумеешь держаться так легко и свободно, с такой елейной скромностью”. Снова овладев собой, Беллорже непринужденно сказал:
— Вы дрожите, Констанция! Хотите чашку горячего-горячего чая?
* * *
Я вернулась к обеду совершенно разбитая, с твердым намерением тотчас же лечь. Но мне пришлось от него отказаться, когда я увидела, что Матильда гладит белье соседки с нижнего этажа, которая недавно родила. Еще один из ее фортелей в ответ на один из моих непоследовательных поступков! Я искала трудов и терний. Я добрая душа. А Матильда просто добра. Воспользовавшись моим отсутствием, она хотела было проделать эту работу тайком от меня.
— Оставь, тетя, это мое дело.
Матильда неохотно уступила мне место. — С таким плечом ты хочешь гладить? Нет, серьезно, ты его видела, свое плечо? Прошу тебя, сходи на этих днях к Ренего.
Не без труда сняв пальто, я устроилась перед столом, чтобы гладить сидя. Злополучное плечо попыталось взбунтоваться. А я — врать:
— Простой ревматизм. Оно мне немножко мешает. Но не болит.
— Рассказывай басни! — буркнула Матильда. В этот момент я прикоснулась пальцем к утюгу, чтобы узнать, достаточно ли он нагрелся.
— Он холодный, твой утюг! Как ты можешь гладить такой ледышкой?
Приложив уже всю ладонь, я повторила:
— Холодный-прехолодный. Нет тока.
Но легкое потрескивание и запах горелого напугали меня одновременно с Матильдой.
— Ты в своем уме? — закричала она. Я тупо рассматривала свои пальцы со сморщенной от ожога кожей. Я совершенно ничего не почувствовала.
14
За несколько дней до рождества два недоумевающих монтера пришли к нам ставить телефон.
— Нечасто приходится делать отвод в комнату прислуги, — признался один из них. — Что, очередная блажь вашей хозяйки?
К чему выводить его из заблуждения? Это должны были сделать мои костыли: калек в прислуги не берут. Я бросилась к аппарату, чтобы прочитать свой номер на белом кружочке в центре диска. Водомерная 70-67… Какое разочарование! Я корчу рожу! Слово “Водомерная” ничего не подсказывало моему воображению. Я чувствовала, что просто покрываюсь от него плесенью. Но вот мне на помощь пришла мнемоника, и, прибегнув к классическому приему, я заменила название на сокращенное обозначение: ВДМ. И у меня получилось: “Войдем”. В новую жизнь, черт побери! “Входите, входите, дамы, господа…” Напевая эту назойливую фразу, я слала призывы во все стороны, сообщая свой пароль тем, кто мог им воспользоваться: Сержу, Паскалю, мадемуазель Кальен. И даже Катрин, хотя та жила через дорогу. Из трубки неизменно неслось: “Поздравляем с рождеством!” К этому прибавлялись различные пожелания — вежливые, почтительные или буйные. Нуйи был особенно болтлив. Он непременно хотел повести меня ужинать под рождество в ночной ресторан и орал в трубку:
— Ну, пожалуйста! Заботу о твоих ногах я беру на себя.
Нелепое приглашение! Мне пришлось также отклонить предложение мадемуазель Кальен, навязывавшей мне два пропуска (один для меня, второй для Клода) в столовую Помощи инвалидам. Не надо! Я была еще и состоянии заплатить за крылышко индейки и за свою долю праздничного пирога. К тому же у каждого свои праздники. Зачем мне, неверующей, красть предлог для кутежа у церковного календаря?
Воздержавшись от праздничных подарков, я ничего не положила от имени младенца Иисуса в ортопедический башмачок Клода и, поскольку рождество приходилось на вторник, отпустила малыша с его матерью на елку, устроенную муниципалитетом. Сама я в тот день не выходила из дому и употребила это время на то, чтобы вдвоем с Матильдой сшить детские штанишки из черного бархата. В прежние годы моя тетя отличалась некоторой набожностью, но на следующий день после бомбежки категорически заявила, что никогда больше не станет молиться богу, допустившему уничтожение всех ее родных.
— Ты могла бы хоть в кино сходить, — повторила она мне четыре или пять раз. — Какую жалкую жизнь ты ведешь из-за меня.
По-моему, скорее это я отравляла жизнь Матильде. Моя собственная не была скучной. Точнее — была, но уж не настолько. Притаившись в центре паутины, я ждала. Я ждала своих мух.
* * *
В четверг двадцать седьмого декабря я дождалась первого результата.
Когда я открыла окно, Катрин крикнула мне через улицу:
— Гольдштейн вернулся. Он меня вызывает. Вы сможете пойти со мной к нему сегодня в два часа?
К моему великому сожалению, я не могла. У нас было слишком много дел — к концу года ротатор вертелся с полной нагрузкой, выполняя заказы коммерсантов, спешивших разослать предложения своих услуг и новые прейскуранты. Матильда была завалена работой. Мне пришлось отпустить Катрин одну. Вечером она взобралась к нам, чтобы повидать меня.
— Все в порядке, Констанция! Дело на мази! Ваш друг Нуйи тоже был там. Он так горячо за меня хлопотал! На будущей неделе я должна явиться на студию для пробных съемок.
Она казалась страшно возбужденной. Мне не удавалось вставить ни словечка — Кати трещала как заведенная. Наконец я все же умудрилась задать вопрос:
— Но что вам, собственно, предложили?
— Точно не знаю. Они говорили о роли статуи в экранизированной оперетте… статуи, которая оживает. В общем посмотрим… Но вы ничего не говорите, вы недовольны?
— Напротив, напротив…
Вот всегда так: свершившийся факт не вызывал во мне никакого энтузиазма. Я была смущена, обеспокоена тем, что чувствую себя обеспокоенной, тем, что нахожу удачу слишком большой. Я думала: “Нуйи отнимает у меня лавры успеха. Почему он занимается этим делом лично? Ведь его просили только дать адрес”. У меня возникло подозрение. Но я его отбросила и заставила себя сделать вывод: “Он проявляет усердие. Возьмем на заметку”.
* * *
На следующий день ко мне неожиданно явился вышеупомянутый Серж — при шляпе и полном параде, поднимая ветер полами огромной верблюжьей дохи; большим и указательным пальцами он держал золотой шнурок, которым была перевязана коробка с глазированными каштанами. Я сразу же повела его в мою келью.
— Так я ее себе и представлял, — сказал он, разглядывая стены. — Мадемуазель страдает пороком, противоположным моему. Она купается в бедности, как я — в роскоши. Прелестная железная кроватка! Ну-ну! Начиная с Наполеона все великие мира сего спят на походных кроватях… Ага, вот и телефон! Видишь, за мной дело не стало. А как насчет магарыча? Твоя Катрин говорила мне про магарыч…
Серж завертел коробку на кончике пальца, но фокус не удался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29