Заявила, что ты должен выжить и — откуда мне знать — видно вымолила тебя у своей Мадонны.
— В самом деле? — шепнул Мартен и глаза его блеснули. — Как долго это продолжалось?
Грабинский на миг задумался.
— Где-то с полгода, — ответил он. — Сейчас конец ноября.
Мартен был ошеломлен.
— Никогда бы не подумал, — протянул он. — Порядочно я провалялся. А он?
Стефан взглянул на него исподлобья, словно сомневаясь, говорить ли правду.
— Я видел, как он упал, — буркнул Мартен словно сам себе.
— Он получил две пули, — наконец ответил Грабинский. — Одну в шею, вторую в самое сердце.
Мартен прикрыл глаза.
— Nescias, quod scis, si sapiens, — шепнул он, а Стефану, который не понимал значения этих слов, показалось, что Ян засыпает.
Он хотел уже потихоньку удалиться, когда веки Мартена дрогнули и он ощутил легкое пожатие его ладони.
— Подожди. Еще вот что… — шепнул тот.
Стефан склонился над постелью, а Мартен с неожиданной силой заставил его присесть на край.
— Я хотел бы знать, — начал он и на миг умолк, а Стефан невольно задержал дыхание, предчувствуя, что сейчас прозвучит вопрос, на который ему придется ответить.
Как? Не раз он над этим задумывался, но до сих пор ещё не принял окончательного решения, откладывая его на потом. И вот теперь вдруг приперт к стене.
И Стефан мысленно увидел себя в ту летнюю ночь в Бордо, незадолго до рассвета, когда подавленный неудачей своей миссии не знал, что делать дальше. Как ненавидел он тогда эту женщину! Она ему казалась чудовищем, демоном зла и разврата.
А потом в полдень увидел, как она выходит из нанятого экипажа в сопровождении портнихи, несущей следом коробки с новыми платьями.
Ах, она вернулась от портнихи! Поехала к той прямо с банкета у губернатора, поскольку уже не стоило возвращаться на корабль…
Как она бесстыдно лгала, или точнее бесстыдно замалчивала правду!
Спросила о Мартене — разве тот ещё не вернулся?
— Нет! — ответил Стефан. — И может вообще не вернуться, — добавил он, не веря ни на миг собственным словам, которые однако едва не сбылись.
Потом в двух словах рассказал ей, что произошло между графом Оливье и Мартеном, умолчав, кстати, о подробностях, о которых догадывался. Заметил, как она побледнела, её карие глаза заполнил страх.
Оставив её на пороге кормовой надстройки, Стефан отвернулся и отошел, делая вид, что занят чем-то у гротмачты. Долго однако не выдержал и обернулся. Мария Франческа стояла все на том же месте, словно превратившись в соляной столп, а девушка с коробками от портнихи терпеливо ожидала в стороне, с любопытством озираясь вокруг. Только через некоторое время обе вошли внутрь, но швея вскоре показалась вновь и торопливо сбежала по трапу на набережную, чтобы вскочить в ожидавший экипаж и уехать. Она казалась перепуганной или очень взволнованной. Тессари, который с самого начал к ней подозрительно приглядывался, заметил, что для девушки на посылках или подручной швеи она, пожалуй, чересчур шикарно одета, но Грабинский был слишком расстроен, чтобы обратить на это внимание. Так или иначе, но визит к портнихе казался ему жалкой выдумкой ради сохранения приличий.
Известие о поединке пришло только двумя часами позднее. Прислал его мсье д'Амбаре с посыльным, предупредив, что привезет раненого на корабль под опекой врача, который решил, что сможет в Бордо ухаживать за Мартеном лучше, чем где-то еще. При этом не скрывал, что рана тяжелая и вызывает серьезные опасения.
Стефан, угнетенный и убитый, долго не мог избавиться от впечатления, что земля проваливается у него под ногами. Не мог себе представить, что бы стало, не будь Мартена. Он не хотел об этом думать, но самые горькие предчувствия и предвидения одолевали его, как стая ворон. Пойдя наконец уведомить сеньориту, застал её в слезах, стоящую на коленях перед образом Мадонны. При виде этой картины Стефан почувствовал, что сердце у него растаяло как воск, и вся ненависть, которая там накопилась со вчерашнего дня, растаяла под влиянием пробудившейся жалости, сочувствия или чего-то большего, что возвращалось точно эхо или волна, разбившаяся о берег.
Этому возврату сентиментальности не повредила даже сцена, которую Мария Франческа закатила своей святой покровительнице, услышав злые вести. Вскочила с колен с пылающим от гнева лицом, на котором ещё не высохли слезы, принялась кричать, грозя стиснутым кулачком, и топать ногами.
— Ты неблагодарная и злая, Санта Мария! Забыла, что я для тебя сделала? Ты продалась проклятым гугенотам! Как я могла тебе довериться! Ничего ты не получишь из обещанного!
Я разрываю все обеты! Все! Знай это, ты…
Рыдания задушили её, не позволив договорить. Тут она резко повернулась к ошеломленному и огорченному Стефану.
— Где он? — спросила сеньорита срывающимся голосом. — Хочу быть вместе с ним! Немедленно!
Стефан не мог выполнить этого желания и ожидал новой бури гнева, но ничего больше не случилось. Сеньорита перестала плакать и мимоходом заглянув в зеркало легонько вскрикнула, после чего поспешно припудрила лицо и, поправив волосы, повернулась к Грабинскому уже почти успокоившись и взяв себя в руки.
— Он будет жить, — решительно заявила она. — Я не позволю ему умереть. Я его вылечу. Ты мне поможешь, правда?
Подойдя, положила руки ему на плечи.
— Поможешь мне, хотя меня и презираешь, — повторила она, глядя ему прямо в глаза.
— Но ты сама же знаешь! — взволнованно вырвалось у него. — И знаешь наверняка лучше меня, что…что это не презрение, а…
Она коснулась пальцами его губ, растроганно шепнув:
— Не будем об этом сейчас.
Одарила его ещё одним взглядом, от которого у него закружилась голова, легонько оттолкнула от себя, словно этим жестом отбрасывая всякие соблазны, и призвав Леонию, велела приготовить для Мартена свежую постель.
Стефан выскочил на палубу, словно за ним кто-то гнался, и столкнулся с Тессари, который ждал его у входа в надстройку.
— Ты словно дьявола увидел, — заметил тот, схватив его за плечо. — Что случилось?
Грабинский глубоко вздохнул.
— Может быть и увидел, — неохотно буркнул он.
— И у него наверняка были рыжие волосы и гладенькая мордочка? — съязвил Цирюльник. — Смотри, чтобы не затянул тебя он в пекло, откуда нет возврата. Похоже, там уже очутился некий неосторожный граф, хотя имел в таких делах побольше практики, чем ты…
— Перестань, — буркнул Стефан. — Не время для шуток.
Тессари покивал, словно с ним соглашаясь. Как только он закрывал рот, в лице его появлялось нечто зловещее. Бросал внимательные, многозначительные взгляды из-под черных бровей, которые хмурил весьма зловещим способом, и несколько горбился, — как хищная птица, готовившаяся к полету. Но не улетел, как можно было ожидать, а лишь сердито выругался по-итальянски, давая тем самым выход своей жалости и тревоге за здоровье Мартена, после чего медленно спустился по трапу на набережную и исчез в дверях ближайшего винного погребка.
Грабинский остался наедине со своими мыслями и растрепанными чувствами. Безумная влюбленность, от которой он казалось излечился, держа в объятиях хорошенькую Луизу де Карнарьяк, вернулась с фатальной силой, чтобы вновь опутать его сердце и наполнить его беспокойством.
« — Я как тот Арлекин в театре, — подумал он. — Дурень, влюбленный в Коломбину!»
Все эти воспоминания, волнения и мысли пронеслись перед Стефаном за несколько секунд, пока он, затаив дыхание, ожидал вопроса Мартена, сидя на краю его постели.
— Я хотел бы знать, — повторил Мартен, — вернулась Мария тогда на корабль, или…
Голос его сорвался, и этот неоконченный вопрос, казалось, вновь повис над ними, словно утлая нить, натянутая непомерной тяжестью.
Стефан неимоверным усилием проглотил комок в горле.
— Вернулась, — ответил он почти нормальным тоном. — Я сообщил ей, почему тебе пришлось так внезапно уехать с Бельмоном и мсье д'Амбаре, — поспешно продолжал он, опасаясь, чтобы Мартен не принялся распрашивать о прочих деталях её возвращения. — Как она плакала и молилась, пока не пришло известие, что ты ранен! Потом д'Амбаре привез тебя сюда, а точнее в Бордо. Тебя перевезли на корабль, и — Боже, как долго это длилось — началась борьба со смертью…Только в начале ноября ты перестал метаться в бреду и спал, спал, спал, словно в летаргии, но она все это время была тут с тобой или перед образом своей Мадонны.
Он замолчал и осторожно встал, ибо Мартен снова прикрыл глаза, словно погружаясь в сон. Но в эту самую минуту тяжелая шелковая портьера спальни Марии Франчески дрогнула, а потом с легким шелестом раздвинулась. Сеньорита де Визелла в темном платье, напоминающем монашеское одеяние, остановилась на пороге, и вдруг с радостным криком припала к изголовью, чтобы расцеловать две слезы, которые катились по исхудалым щекам Мартена.
Пока Ян Куна, именуемый шевалье де Мартен, боролся со смертью, а потом благодаря своему могучему организму и чуткой опеке Марии Франчески медленно поправлялся и набирался сил, во Франции и в Европе произошло немало более или менее важных событий, происшествий и перемен.
Одним их них, близко касавшимся Мартена, стало повышение старого, заслуженного командора де Турвиля в чине до контр-адмирала и возложение на него командования флотилией «Ла-Рошель». Таким образом Мартен оказался под непосредственным начальством человека, который ему симпатизировал, как и Людовик де Марго, командовавший ныне эскадрой линейных кораблей.
Тем временем в Бордо и среди тамошних гугенотов о нем уже забыли. Буря возмущения по поводу его поединка с Бланкфором стихла, разрядившись сожжением поместья корсара.
Несмотря на это «Зефир» по-прежнему стоял у набережной Ла-Рошели: незачем было возвращаться в Марго-Медок, там не осталось камня на камне…
Мартен со свойственной ему беззаботностью махнул на это рукой, Генрих же Шульц, вновь прибывший из Гданьска, едва не плакал над руинами, а Пьер Каротт, узнав о разрушении шато, оплакивал его искренними слезами, правда с изрядной примесью вина, выпитого на борту «Зефира».
Затем он произнес длинную речь, в которой между прочим сказал:
— Я люблю тебя как брата, несносный ты сорвиголова, и пусть с меня сдерут кожу, если не отдал бы за тебя жизнь, и даже больше — если не одолжил бы тебе пару франков в случае нужды! Ценю твое благородство и более всего — твою дружбу. Но именно как друг должен сказать, что есть у тебя один недостаток: ты слишком мало думаешь о нажитом состоянии, слишком швыряешься деньгами. Деньги, Ян, тем и отличаются от ударов, наносимых врагам, и поцелуев, раздаваемым прекрасным дамам, что их следует считать!
— Этого я, к сожалению, не умею. Деньги существуют для того, чтобы их тратить, враги — чтобы их побеждать, а прекрасные дамы — чтобы их целовать, — возразил Мартен, и Каротт признал, что не может полностью опровергнуть это утверждение.
Генрих Шульц заметил однако, что если речь идет о врагах, по крайней мере врагах Франции, то в ближайшее время наносить удары будет некому.
В самом деле — король ещё в сентябре взял осадой Амьен, но это оказалось, пожалуй, последним его военным усилием. Обеим сторонам нужен был отдых после обильного кровопролития. В войнах гражданской и испанской полегла почти четвертая часть французов, а Испания по-прежнему не могла справится с Нидерландами и Англией. Генрих IV, именуемый тогда Добрым, а позднее ещё и Великим, жаждал мира.
При посредничестве папского легата Александра Медичи были проведены переговоры, которые однако неоднократно срывались по разным поводам. Истинной причиной этих трудностей были интриги английские и голландские, закулисные происки таких вождей гугенотов, как Бульон или Ля Тремоль, и наконец издание в мае 1598 года Нантского эдикта, тут же осужденного папой Клементом VIII.
Папский легат, как и некоторые высшие представители католического французского духовенства, пробовали склонить короля прислушаться к проходившим в Фонтенбло религиозным диспутам, полагая таким образом заполучить его на свою сторону. Но Генрих и не думал им поддаться.
— Бог их не слушает, — презрительно ответил он. — Я убежден, что эта болтовня утомляет его не меньше, чем меня. Наверняка его не интересует, кто исповедует ту или иную веру. ручаюсь, ваше рвение он почитает детством, а чистоту доктрины — обычным ханжеством!
Такое вольнодумное, едва ли не пренебрежительное отношение католического владыки естественно не благоприятствовало переговорам, проводимым под эгидой Рима с посланниками архикатолического монарха Филипа II, а протестантка Елизавета тоже не зевала и со своей стороны делала все, чтобы их сорвать. Ее посол грозил войной и Божьей карой за разрыв договора 1596 года, по которому Франция, Англия и Нидерланды обязывались соблюдать солидарность в отношениях с испанцами.
— Знаю, вы любите иметь Господа на своей стороне, — отвечал ему на это король. — Это единственный союзник, которому не нужно платить или давать субсидии. Но я не так богат, как он, а Ее королевское величество и не думает мне помогать. Потому я могу делать только то, на что меня хватит.
Он так и сделал: во второй день мая 1598 года между Францией и Испанией в Вервье был подписан договор, возвращавший мирные отношения тридцатилетней давности.
Это был несомненный успех Генриха IV. Независимость и целостность границ его возрождающегося государства были утверждены вопреки предсказаниям множества внутренних и внешних врагов.
Напротив, Филип II переживал ещё одну неудачу — пожалуй, последнюю в жизни. Неудачу тем более горькую, что его мечты о господстве над всей западной Европой теперь рассыпалась в прах. Имей он французскую корону, его мощь раздавила бы Англию, не говоря уже о восстановлении испанского владычества на всеми Нидерландами; он довлел бы над Австрией, в союзе с Польшей дотянулся до Швеции и решала бы судьбу всех начинаний Рима…
И корона эта казалась так близка! Филип чувствовал себя уже почти протектором Франции; рассчитывал по меньшей мере на захват львиной доли её территории при неизбежном — как он полагал — распаде королевства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37