Что она в действительности о себе знает? О своем прошлом? На что можно положиться?На фоне этого хаоса твердыми и непоколебимыми казались ей только последние годы, проведенные во Флоте. Она могла точно сказать, что с ней там происходило. С первого дня в подготовительной школе до последнего дня трибунала — она точно знала, что делала и кто что делал по отношению к ней. Она сама создала этот мир для себя, она ему доверяла. Адмирал Вида Серрано, во многом так похожая на ее отца, никогда не обманывала ее… Никогда ничего не скрывала. Все, что ей пришлось подавлять в себе, скрывать, ушло безвозвратно. Ей вовсе не нужно разыскивать ту Эсмей, которая любила ездить верхом, или рисовать, или играть на старинных музыкальных инструментах… Ей нужно позаботится о своей безопасности, и пока это у нее неплохо получалось. Она может принести в жертву Альтиплано, она уже это сделала.— Эсмайя… прости меня. — «Он говорит искренне, — подумала она, — но какое это имеет значение». Слишком поздно и слишком не так.) — Если… раз ты помнишь, тебе надо пройти курс терапии.— Здесь? — Слово выскочило раньше, чем она смогла спрятать всю боль, горечь и злость. — Здесь, где терапевты говорили мне, что я все это придумала, что это просто дурные лихорадочные сны?— Прости меня, — повторил он, но теперь с ноткой раздражения. Она хорошо знала этот его тон. Он мог просить прощения, но на этом считал вопрос исчерпанным. Она должна принять его извинения и обо всем забыть. Но она не будет этого делать. Не будет делать, как раньше. — Я… мы ошиблись, Эсмайя. Теперь уже ничего не изменишь, все в прошлом. Вряд ли я смогу убедить тебя, как мне все это больно, я знаю, что наше поведение было ошибкой, но на то были свои причины. Я советовался…— Не надо, — резко остановила она его. — Не оправдывайся. Я не глупа. Я вижу, что ты не думал о подобном результате. Он… — Она не могла осквернить свой язык произнесением его имени. — Он был офицером, сыном твоего друга. Шла гражданская война, и ты не мог рисковать, все могло бы закончиться феодальной враждой…Она вспомнила, что отец того человека сам командовал достаточно большим военным подразделением. Это была бы уже не феодальная вражда, а реальная возможность проиграть войну. Как человек, получивший военное образование, она пыталась убедить себя, что страдания и боль одного ребенка, пусть этим ребенком была она сама, не могли перевесить по значимости исхода целой военной кампании. Но этим ребенком действительно, к несчастью, оказалась она, та боль до сих пор отзывается в ней, а ее тогда отказались даже выслушать всерьез. А теперь она не хотела принимать столь легкий ответ. Она была не единственной жертвой, но что, с точки зрения жертв, значат победы… победы для них не предназначены, они для других. Она зажмурилась, стараясь снова поглубже запрятать те чувства, которые хотели вырваться наружу.— Ты и без омоложения стал благоразумным и осторожным. — Она уколола его этим новым оружием.Последовало короткое молчание, отец дышал сейчас почти так же резко и отрывисто, как в тот роковой день дышала она.— Тебе нужна помощь, Эсмайя, — наконец проговорил он. Голос его звучал теперь почти как всегда, ровно и уверенно, но в то же время ласково. Генерал должен уметь владеть собой, а у него еще и опыт почти всей жизни. Ей же так хотелось расслабиться, знать, что он ее любит и будет защищать.Но она не осмелилась спросить его об этом.— Возможно, — ответила она. — Но не здесь. И не теперь. — «И не с отцом, который ее предал», — подумала она.— Ты не вернешься, — сказал он. Он никогда не был глуп. Эгоист, да, но не глупый. Сейчас он смотрел ей прямо в глаза, как смотрел бы в глаза командиру, которого уважал. — Ты больше не вернешься, так ведь?Она не представляла, зачем бы ей понадобилось возвращаться снова, но еще не была готова окончательно сжечь все мосты.— Не знаю. Возможно, нет, но… ты должен знать… я договорилась с Люси о табуне.Он кивнул:— Хорошо. Я бы этого не сделал, но… Думаю, я еще надеялся, что ты навсегда приедешь домой, особенно после того, как с тобой так обошлись. А ты со мной обошелся лучше? Но она сдержалась. Казалось, что отец все-таки услышал, что вертелось у нее на языке.— Я понимаю, — ответил он. Ничего он не понимал, но она не собиралась спорить, по крайней мере не теперь. Теперь ей хотелось уединиться, побыть одной. Она догадывалась, что ей все-таки придется какое-то время провести с психонянями, но сейчас…— Пожалуйста, Эсмайя, — проговорил отец. — Пусть тебе помогут там, во Флоте, если ты не хочешь, чтобы помогли здесь.— Я собираюсь поехать в долину, — ответила она, не обращая внимания на его слова. У него не было права указывать ей, что делать с раной, виной которой был он сам. — На один день. Завтра. Я не хочу, чтобы меня кто-нибудь сопровождал.— Понимаю, — снова сказал он.— И никакого наблюдения, — продолжала она, не мигая глядя ему в глаза. Первым моргнул он.— Никакого наблюдения, — согласился отец. — Но дай нам знать, если решишь остаться там на ночь.— Конечно, — сказала она и успокоилась. Во многом они были похожи, а она раньше этого не замечала. Несмотря на обиду и злость, ей внезапно захотелось рассказать ему все про мятеж. Она знала, что в отличие от офицеров Династии он не сочтет ее действия странными или необъяснимыми.
Она вышла на дневной свет. Единственное, что она чувствовала, — это легкость и пустоту, словно была стручком, наполненным семенами, в конце лета — готова сорваться и улететь при первых порывах сильного осеннего ветра. Эсмей пересекла аллею, посыпанную гравием. Гравий заскрипел у нее под ногами. Прошла мимо цветочных клумб, таких ярких, что приходилось жмуриться. А потом через поля, залитые солнцем. Мелькали и перемещались тени, они выкликали ее по имени, но она не отвечала.Она вернулась, когда солнце опустилось за далекие горы. Она сильно устала, но не от ходьбы, хотя прошла очень много. Заглянула в полутемный вестибюль и замерла как вкопанная, услышав запах пищи и звон посуды.— Госпожа?Эсмей так и отпрянула, но это был слуга. Он протянул ей поднос с чашкой и запиской. Она отказалась от чая, взяла записку и поднялась наверх. Никто за ней не шел, никто не притязал на ее покой. Она положила записку на кровать и прошла через коридор в ванную комнату.Записка, как она и ожидала, была от прабабушки: «Твой отец сообщил мне, что теперь я могу свободно с тобой говорить. Приходи ко мне». Она положила записку на полку и задумалась. Она всегда считала, что отец слушается прабабку, как она сама слушалась дедушку, хотя, конечно, мужчины и женщины относились к старикам по-разному. Но старшие оставались старшими. Так, по крайней мере, она думала, представляя, что главенство в семье передается как по цепочке, звено за звеном, от старших к младшим, и так из поколения в поколение.Неужели прабабушка тоже знала правду и ничего не говорила? Как отец мог так воздействовать на нее?Эсмей откинулась на кровать. Проходило время, а она не могла найти в себе силы даже пошевелиться, тем более встать, принять душ, переодеться. Она смотрела, словно прикованная, на прямоугольник неба, которое становилось из голубого сначала серым, потом темным с яркими звездами. Единственное, что она могла делать, — это прикрывать глаза, когда они начинали болеть, и еще дышать.С первым проблеском рассвета она заставила себя подняться. Совсем не отдохнула. Сколько раз она просыпалась в этой спальне вот такой же усталой и старалась проскочить в ванную, чтобы никто ее не заметил… И вот снова. Но теперь ее считают героиней; если бы могла, она бы сейчас рассмеялась от одной этой мысли. Снова она одна в верхнем этаже отцовского дома, снова несчастная и уставшая после бессонной ночи.Твердо, тоном, который напомнил ей адмирала Сер-рано, она приказала себе собраться. Глубок» вдохнув утренний воздух, пропитанный сладкими ночными запахами цветов, которые увивали стену дома, она ирошла в ванную, приняла душ, почистила зубы. У себя в комнате она надела костюм для езды. Когда спустилась вниз, то услышала на кухне знакомый звон. Там уже вовсю кипела работа. Если она заглянет на секунду, чтобы попробовать, что они там пекут, они захотят поболтать с ней и так просто не отпустят. Она прошла мимо кухни в кладовую. Справа, если все осталось по-прежнему, должен стоять каменный сосуд с хлебом. Любой, кто поутру собирался в дорогу, мог брать с собой сколько захочет.В конюшнях, как всегда днем, уже все на ногах… Конюхи и помощники бегают из стойла в стойло, ведра с шумом стучат друг о друга. Она прошла в контору и там первым в списке дневных выездов увидела свое имя. Это сделал отец, наверное, накануне вечером, но она не чувствовала благодарности. Кто-то другой приписал имя лошади, Сэм.— Госпожа? — Подошел один из конюхов. — Все готово, госпожа.— Я тоже готова, — выговорила Эсмей, несмотря на сухость в горле. Надо было взять с собой воды, но она уже не хотела возвращаться. Конюх пошел впереди, прошел по проходу конюший, повернул в другую сторону и вышел на небольшой круглый манеж. Там, положив морду на перекладину, стояла привязанная, скучая, гнедая лошадь. Седло, к задней луке седла аккуратно привязан непромокаемый плащ, по бокам закреплены переметные сумки, фляга с водой…. Об этом тоже, должно быть, позаботился отец. Она могла бы не волноваться насчет хлеба. Уздечка легко отстегивается у рта лошади, чтобы та могла спокойно жевать траву. Длинные поводья завязаны петлей у одного из колец на иривязи.Конюх подставил сцепленные руки, и она вскочила в седло. Он отвязал повод и протянул ей, чтобы она пропустила его в околоседельное кольцо.— Конь хороший, хотя не очень быстрый, — сказал конюх и открыл ворота, ведущие на верхние пастбища.Она повернула коня по направлению к тропке, которая в результате, много часов спустя, должна привести в ее долину. Наконец благодаря мерному ходу лошади уставшее, напряженное тело ее расслабилось, и она огляделась вокруг. Справа утренний свет озарял расщелины гор я просторные пастбища, тянувшиеся от самых гор до горизонта, насколько хватало глаз.Она помнила, как ездила здесь еще ребенком. Всегда, выезжая за ворота, она вдыхала воздух волной грудью, это означало для нее свободу. Тысячи гектар земля, сотни тропок, таинственные поросшие лесом ложбины, встречавшиеся даже на этих открытых пастбищах, и запутанные тройки в горах… Никто не сможет ее найти, как только она отъедет от дома. Так ей всевда казалось.Она глубоко вздохнула, но закашлялась. Ее переполняли и злость, и горечь старых обманов, и она ни о чем другом уже не могла думать. Она смогла перенести то страшное нападение, да, а благодаря Себу Корону она пережила я напавшего на нее человека. Но она не смогла справиться с последствиями тех событий… И меньше всего с ложью.Лошадь продолжала идти вперед, и она подчинялась ее движениям, так же как подчинялась времени, не внося в его ход никаких изменений… никаких правильных, позитивных изменений… не заживляла старые раны. Так они могли ехать целую вечность, но лошадь остановилась, и она увидела, что оказалась на развилке. Она ударила шпорами, и они свернули направо. Но и от этого не стало легче. Ничто не поможет. По крайней мере здесь, на Альтиплано.На второй развилке они вновь свернули направо. Глупо ехать в долину, когда у нее внутри творится такое. Однако раньше именно долина помогала ей. В тяжелые минуты жизни она всегда ехала в долину и там обретала покой, пусть хоть на какое-то время. Она тряслась в седле, ничего не слыша, ничего не замечая. Ей было так больно, она даже не представляла, что такое возможно, боль переходила все мыслимые границы и превращалась в какой-то белый туман. Тогда она испытала такую же, но физическую боль.Она постоянно спорила сама с собой, даже теперь вторая половина ее «я» защищала родственников. Нельзя говорить, что они ничего не предприняли, ведь того человека нет в живых. Но ведь это сделал Себ Корон, сделал за ее отца. Не отец для нее. А что если Корон тоже солгал? Отцу она вовсе не была безразлична, он обязательно сделал бы то, что считал необходимым, чтобы помочь ей. Но то, что он сделал, не помогло ей, а больше он ничего делать не стал. Хотя всегда говорил: «Если один способ не помогает, пробуй другой». Теперь она ехала вдоль ручья, но ее раздражали его бурные весенние воды. Слишком шумно. В тени деревьев было прохладно, на солнце слишком жарко. Конь вздохнул и потянулся к ручью. Она остановилась, с трудом спустилась с седла, так задеревенели все мышцы, и подвела коня напиться. Он приложил губы к воде и жадно принялся тянуть воду. Она ждала, пока он не напьется, наконец он поднял морду, посмотрел на нее и тут же двинулся к кустам. Но ей и не хотелось снова садиться в седло.Она пошла дальше пешком, ведя коня на поводу, и так хоть немного размяла ноги. Судя по нахождению солнца, скоро наступит полдень. На самом деле она уже не хотела ехать в долину, но если не в долину, тогда куда? Ее наверняка будут спрашивать, ведь все знают, куда она обычно ездила… Она заставила себя снова сесть в седло.Долина оказалась меньше, чем ей казалось раньше, и она не испытала никаких особых чувств. Сосны, тополя, ручей, луг. Она оглядывалась вокруг и старалась пробудить в себе хоть какие-то чувства… долина принадлежит ей, она всегда будет принадлежать ей. Но Эсмей чувствовала лишь боль и пустоту. Она соскочила с коня и сняла уздечку, освободив ему морду. Пусть попасется немного, пока она походит-посмотрит, а через час им уже надо отправляться назад. Она ослабила подпругу, отстегнула флягу и отпила воды. Тело требовало еды, но есть она не могла. Эсмей с трудом заставила себя съесть хотя бы немного, но ее опять вытошнило.Она чувствовала слабость и уселась прямо на холодную землю, опустив голову на колени. Конь щипал неподалеку траву, и она слышала, как он отрывает и пережевывает ее. Что ей делать? Что она может сделать? Позади пустота, впереди тоже.А посреди этой пустоты всего несколько ярких моментов, когда она делала что-то правильное, помогала кому-то или спасала кого-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58