Послухался Епишка старого Анисима, пришел домой и сказал Марфе, что хочет кобылу купить.В базарный день повели продавать двух коров и выручили три сотни.— Теперь ты, папаша, в город иди, там-то, чай, лучше купишь.Снарядила Марфа отца в дорогу, зашила деньги в подштанники и проводила.Приковылял Епишка в город, в трактирчик зашел отогреться. Люди винцо попивают, речи деловые гуторят. Подсела к Епишке девка какая-то, наянная такая, целоваться лезет.— Жисть свою пропиваю! — кричит Епишка. — Хорошая ты моя, жалко мне тебя, пей больше, заливай свою тоску, не с добра, чай, гулять пошла.Когда на другое утро Епишка полез в кошелек купить калачика, там валялась закрытая бумажкой единая заплесневелая старинная копейка.Ждала Марфа отца и ждать отказалась, уж замуж успела выйти, мужа к себе приняла, а он как в воду канул.Через два года, в такое же время, она получила письмо от него:"Дорогая доченька, посылаю тебе свое родительское благословение, которое может существовать по гроб твоей жизни и навеки нерушимо.Дорогая Марфенька, об деньгах прошу тебя не сумлеваться, скоро приеду домой. Кобыла тут у меня на примете есть хорошая, о двух сосунков. Как только вернусь, заживем опять с тобой на славу".Карев запер хату и пошел в другой раз к сторожке. Лимпиада просила оставить на память вырезанную им солоницу.Филипп окапывал завалинку и возил на тачке с подгорья загрубелую землю.— Отослал Иенке денег ай нет? — спросил он, не оборачиваясь, поправляя солому.— Отослал… сам возил, прощаться ездил.— То-то долго-то.— Да.— Ну входи, — сказал Филипп. — Ваньчок приехал, чай пьют, дожидаются.Ваньчок сидел в углу с примасленными, расчесанными на ряд волосами и жевал пышку.Когда Карев ступил на порог, он недовольно поглядел на него и, приподняв руками блюдечко, чуть-чуть кивнул головой.— Принес? — спросила Лимпиада и с затаенной болью, нагнувшись, стала рассматривать рисунки.На крышке было вырезано заходящее солнце и волны реки.Незатейливый рисунок очень много говорил Лимпиаде, и, положив солонку на окно, она задумалась.Карев подвинул стакан к чайнику и налил чаю.— Ну, ты что ж молчишь? — обратился он к Ваньчку. — Рассказывай что-нибудь.— Чего рассказывать-то? — протянул Ваньчок. — Все пересказано давно.— Ну, — засмеялся Карев, — это ты, наверно, не в духе сегодня. Ты бы послухал, как ты под «баночкой» говоришь, ты себя смехом кропишь и других заражаешь.— Лучше Фильке пойду подсоблю, — сказал он, надевая картуз и затягивая шарф.Когда Ваньчок вышел, Карев поднял на Лимпиаду глаза.— Идешь? — спросил глухо он. — Я ухожу послезавтра. Пойдем. Жалеть нечего.Лимпиада свесила голову и тихо, безжизненно прошептала:— Иди, я не пойду.— Прощай. Больше, я думаю, говорить тебе нечего.Лимпиада загородила ему дорогу и повисла, схватившись за него, на руках:— Не уходи, милый Костя, — ради всего святого, пожалей меня.— Нет, я не могу оставаться, — сказал Карев и отдернул ее руку.На пороге показался Филипп.— Ты что ж, совсем уходишь?— Да, совсем, проститься зайду. Не поминайте лихом, а если сделал чего плохого, то прошу прощенья…Когда Карев ушел, Лимпиада проводила Филиппа к Ваньчку, а сама побежала на мельницу.Хата была заперта, и на крыльце на скамейке лежала пустая пороховница.«Куда же ушел?» — подумала она и повернула обратно. Вечерело. Оступилась в колею и вдруг, задрожав, почувствовала, что под сердцем зашевелился ребенок.— Ох! — вскрикнула тихо и глухо, побежала к дому, щеки горели, платок соскочил на плечи, но она бежала и ничего не замечала.В открытых глазах застыл ужас, губы подергивались как бы от боли.Прибежала и, запыхавшись, села у окна.«Зачем же я бежала? Господи, откуда эта напасть? Что делать мне… что делать?..»Думы вспыхивали пламенем и, как разбившаяся на плесе волна, замирали.«Вытравить, избавиться», — мелькнула мысль. Она поспешно подбежала к печурке.«Преступница», — шептал какой-то голос и колол, как шилом, в голову.«Господи, — упала она перед иконой, — научи!»На брусе — для мора тараканов, в синей бумажке, — в глаза ей бросилась спорынья.С лихорадочной дрожью наскребла спичек и смешала с спорыньей.Когда цедила из самовара воду, в ней была какая-то неведомая ей дотоле решимость.Без страха поднесла к губам запенившуюся влагу и выпила.Чашка, разбившись, зазвенела осколками, и, свалившись на пол плашмя, Лимпиада забилась, как в судороге.Волосы, сбившись тонкими прядями, рассыпались по полу и окропились бившей клочьями с губ пеной. Под окном ворковали голуби, и затихший бор шептался о чем-то зловещем.Лицо ее было как мел, и на нем отражалась лесная зеленая дремь.Филипп не поехал к Ваньчку, он встретил чухлинского старосту и пошел оглядывать намеднишнюю вырубку.Щепа пахла ладаном, на голых корнях в вырубях сверкала вода.— Тут надо бы примерить, — сказал староста. — Сбегай-ка до дому за рулеткой.Филипп сломил ветку калинника и побег к сторожке.Чукан, свернувшись в кольцо у ворот, хотел схватить его за ногу.В голову ударило мертвечиной, на полу в луже крови валялась Лимпиада — и около нее разбитая чашка.— Отравилась!.. — крикнул, как журавль перед смертью, и побежал к колодцу за холодной водой.Поливал ей на грудь, пальцем разжимал стиснутые зубы.Холодел.Склонившись на колени, закрылся руками и заголосил по-бабьему.— Ой, не ходила бы девка до мельника, не развивала бы свою кудрявую косу, не выскакивала бы в одной сорочке по ночам, не теряла бы свою девичью честь.Ползал, подымал осколки чашки и подносил к носу.— Ох ты, бесталанная головушка, при тебе спорынья в поле вызрела, и на погибель ты свою ее пожинала.Ваньчок трепал за ухо своего подпаска.— Ты опять, негодяй, потерял ярку. Ищи, харя твоя поганая, до смерти захлыщу.— Я, дя-аденька, ни при чем, — плакал Юшка. — Вот те Христос, не виноват…— Я те, сволочь, покажу, как отказываться. Ишь сопляк какой подхалимный!Возбужденный опять неудачей, напился к вечеру пьян и поехал опять сватать Лимпиаду.Около околицы ему послышалось, что Филипп поет песню.Он слез с телеги и, качаясь, выгаркивал осипло «Веревочку»:Эх, да как на этой на веревочкеЖизнь покончит молодец…С концом песни ввалился в избу и остолбенел.— Это он! — крикнул с брызгами пены у рта. — Это он… Он яр поджег, дымом задвашил…Красные глаза увидели прислоненную к запечью берданку.Голова кружилась безумием и хмелем.Схватив берданку, осмотрел заряды и выбежал на дорогу.Ветер ерошил на непокрытой голове волосы и спускал на глаза.Хвои шумели.Вечерело. Карев ходил набрать грибов. Заготавливал на отход.Шел с грустной думой о Лимпиаде и незаметно подошел к дому.В хате светился огонь, и на полу сырой картошкой играл кот.На крыльце он увидел темную тень и подумал, что его кто-то ожидает.Прислоненная к перилам тень взмахнула ружьем.«Филипп, — подумал Карев, — на охоту, видно, напоследок зовет…»Грянул выстрел, и, почуял, как что-то кольнуло его и разлилось теплом.Упал… по телу пробегла дремная слабость. Показалось еще теплее, но вдруг к горлу хлынуло как бы расплавленное олово, и, не имея силы вздохнуть, он забился, как косач.Стихало… От дороги слышались удаляющиеся шаги. Месяц, выкатившись из-за бугра долины, залил лунью крыльцо и крышу.— Ку-гу, ку-гу… — шомонила за мельницей сова.
1915 г. СЛОВАРЬ МЕСТНЫХ РЯЗАНСКИХ НАРЕЧИЙ
Составлен А.А. Есениной. Приводится с некоторыми сокращениями.
Артус — просфора, освященная в первый день пасхи.
Бочаг — яма на дне реки, омут.
Брус — крайний ряд кирпичей у чела печи.
Брусница — деревянный футляр для точильного бруса. Во время работы привязывается ремнем за спину косца.
Бурыга — ухаба, рытвина.
Бучень — птица выпь.
Воронок — медовая брага с хмелем.
Выбень — выбитое место.
Вяхирь — сетчатый кошель для сена.
Гребать — брезговать.
Грядки — две продольные жерди, образующие края кузова провозки.
Донце — дощечка со специальной рамкой, на которую садится пряха, вставляя в нее гребень или кудель.
Жарница — глиняная миска для запеканов.
Забурукал — глухо, невнятно заворчал, забормотал.
Задвашить — задушить.
«Заря-зоряница…» — заговор от бессонницы. Есенин слышал его от матери.
Засемать — засуетиться, зачастить ногами.
Засычка (норовить в засычку) — задираться, ввязываться в драку, скандал.
Захряслый — затверделый.
Зубок — подарок новорожденному.
Калпушка — детский чепчик.
Кочетыг — тупое, широкое, плоское шило для плетения лаптей и кошелей.
Кулага — заварное жидкое тесто из ржаной муки с солодом.
Лоск — лог, лощина или низкое место в поле.
Лушник — ситный хлеб, испеченный с луком, пережаренным в масле.
Мотальник — приспособление в прялке для сматывания пряжи.
Мускорно — трудно, кропотливо.
Мухортая — захудалая.
Наянно — навязчиво.
Нехолявый — неопрятный, неряшливый.
Ободнять — рассветать.
Оборки (оборы) — веревочные завязки у лаптей.
Оброть — недоуздок, конская узда без удил, с одним поводом для привязи.
Окадычиться — умереть.
Олахарь — обалдуй, непутевый.
Падина — настил из хвороста под стога сена.
Попки — связанные пучки ржаной соломы, кладущиеся на верх соломенной крыши.
Постная — круглая корзиночка, плетенная из соломы, перевитой мелким лозняком. В ней держат муку и в нее же кладут, как в форму, хлебное тесто для подхода.
Поязать — обещать.
Путро — месиво с мучными высевками для скота.
Пьяника — лесная ягодка (голубика).
Пятерик — бревно, из которого можно напилить пять поленьев.
Разепа — разиня.
Саламата — кушанье, приготовленное из поджаренной муки с маслом.
Сиверга (сиверка) — холодная мокрая погода при северном ветре.
Суровика — лесная ягода.
Тудылича — в том месте, в той стороне; или — не теперь, не сейчас.
Тужильная косынка — белая косынка, которой женщины покрывают головы в особо горестные дни — дни похорон и поминания близких людей.
Ушук — мгла.
Хрестец (крестец) — убранный хлеб подсчитывается копнами и крестцами. В копне пятьдесят два снопа, в крестце — тринадцать. В полях хлеб укладывается по двенадцать снопов крест-накрест и накрывается сверху тринадцатым. Отсюда и название — крестец.
Хруп — жесткий, крупный помол муки.
Хрындучить — ерепениться, куражиться.
Цибицы — чибисы.
Чапыга (чапыжник) — частый кустарник, непроходимая чаща.
Чимерика (чемерица) — луговая трава с толстым стеблем и с широкими листьями.
Чичер — резкий холодный ветер.
Шалыган — шалун, бездельник.
Шомонить — лезть, заглядывать, шуметь, наговаривать.
Шушпан — летняя женская одежда.
Щипульник — шиповник.

1 2 3 4 5 6 7 8