— Я…— Я не знаю, кто ты, — смеясь, зашевелил он кудрявые волосы. — А если пришел зачем, так подходи ближе.Кусты зашумели, и тень прыгнула прямо на освещенное луною крыльцо.— Чего ж ты таишься?К крыльцу, ссутулясь, подошел приземистый парень. Лицо его было покрыто веснушками, рыжие волосы клоками висели из-под картуза за уши и над глазами.— Так, — брызнул он сквозь зубы слюну.Карев глухо и протяжно рассмеялся. Глаза его горели лунным блеском, а под бородой и усами, как приколотый мак, алели губы.— Ты бел, как мельник, — сказал отрывисто парень. — Я думал, ты ранен и с губ твоих течет кровь… Ты сегодня не ел калину?Карев качнул головою.— Я не сбирал ее прошлый год, а сегодня она только зацветает.— Что ж ты здесь делаешь? — обернулся он, доставая кочатыг и опять протыкая в петлю лыко.— Дорогу караулю…Карев грустно посмотрел на его бегающие глазки и покачал головою.— Зря все это…Парень лукаво ухмыльнулся и, раскачиваясь, сел на обмазанную лунью ступеньку.— Как тебя величают-то?— Аксютка.Улыбнулся и почему-то стал вглядываться в его лицо.— Правда, Аксютка… Когда крестили, назвали Аксеном, а потом почему-то по-бабьему прозвище дали.— Чай хочешь пить? — поднялся Карев.— Не отказываюсь… Я так и норовил к тебе ночевать.— Что ж, у меня места хватит… Уснем на сеновале, так завтра тебя до вечера не разбудишь. Сено то свежее, вчера самый зеленый побег скосил… она, вешняя отава-то, мягче будет и съедобней… Расставь-ка таганы, — указал он на связанные по верхушке три кола.Аксютка разложил на кулижке плахи, собрал в кучу щепу и чиркнул спичку. Дым потянулся кверху и издали походил на махающий полотенец.Карев повесил на выструганный крюк чайник и лег.— Не воруй, Аксютка, — сказал, загораживаясь ладонью от едкого дыма. — Жисть хорошая штука, я тебе не почему-нибудь говорю, а жалеючи… поймают тебя, изобьют… зачахнешь, опаршивеет все, а не то и совсем укокошат.Аксютка, облокотясь, тянул из глиняной трубки сизый дым и, отплевываясь, улыбался.— Ладно тебе жалеть-то, — махнул он рукой. — Либо пан, либо пропал!Чайник свистел и белой накипью брызгал на угли.— Ох, — повернулся Аксютка, — хочешь, я расскажу тебе страшный случай со мною.— Ну-ка…Он повернулся, всматриваясь в полыхающий костер, и откинул трубку.— Пошел я по весне с богомолками в лавру Печорскую. Накинул за плечи чоботы с узлом на палочке, помолился на свою церковь и поплелся.С богомольцами, думаю, лучше промышлять. Где уснет, можно обшарить, а то и отдыхать сядешь, не дреми.В корогоде с нами старушка шла. Двохлая такая старушонка, всю дорогу перхала.Прослыхал я, что она деньжонки с собой несет, ну и стал присватываться к ней.С ней шла годов восемнадцати али меньше внучка.Я и так к девке, и этак, — отвиливает, чертовка. Долго бился, половину дороги почти, и все зря.Потихонечку стала она отставать от бабки, стал я ей речи скоромные сыпать, а она все бурдовым платком закрывалась.Разомлела моя краля. Подставила мне свои сахарные губы, обвила меня косником каштановым, так и прилипла на шею.Ну, думаю, теперь с бабкой надо проехать похитрей; да чтоб того… незаметно было.Идем мы, костылями звеним, воркуем, как голубь с голубкой. А все ж я вперед бабки норовлю.Смотри, мол, карга, какой я путевый; внука-то твоя как исповедуется со мной.Стала и бабка со мной про божеское затевать, а я начал ей житие преподобных рассказывать. Помню, как рассказал про Алексея божьего человека, инда захныкала.Покоробило исперва меня, да выпил дорогой косушечку, все как рукой сняло.Пришли все гуртом на постоялый двор, я и говорю бабке… что, мол, бабушка, вшей-то набирать в людской, давай снимем каморочку; я заплачу… Двохлая такая была старушонка, все время перхала.Полеглись мы кой-как на полу; я в углу, а они посередке.Ночью шарю я бабкины ноги, помню, что были в лаптях.Ощупал и тихонечко к изголовью подполз.Шушпан ее как-то выбился, сунулся я в карман и вытащил деньги-то…А она, старая, хотела повернуться, да почуяла мою руку и крикнула.Спугался я, в горле словно жженый березовый сок прокатился.Ну, думаю, услышит девка, каюк будет мне.Хвать старуху за горло и туловищем налег…Под пальцами словно морковь переломилась.Сгреб я свой узелок, да и вышел тихонечко. Вышел я в поле, только ветер шумит… Куда, думаю, бежать…Вперед пойду — по спросу урядники догадаются; назад — люди заметят… Повернул я налево и набрел через два дня на село.Шел лесом, с дороги сбился, падал на мох, рвался о пеньки и царапался о щипульник; ночью все старуха бластилась и слышалось, как эта морковь переломилась…Приковылял я за околицу, гляжу, как на выкате трактирная вывеска размалевана…Вошел, снял картуз и уселся за столик.Напротив сидел какой-то хлюст и булькал в горлышко «жулика». «Из своих», — подумал я и лукаво подмигнул.— А, Иван Яклич! — поднялся он. — Какими судьбами?..— Такими судьбами, — говорю. — Иду богу молиться.Сели мы с ним, зашушукались.— Дельце, — говорит, — у меня тут есть. Вдвоем, как пить дадим, обработаем. «Была бы только ноченька сегодня потемней».Ехидно засмеялся, ощурив гнилые, как суровикой обмазанные зубы.Сидим, пьем чай, глядим — колымага подъехала, из которой вылез в синей рубахе мужик и, привязав лошадь, поздоровался с хозяйкой.Долго сидели мы, потом мой хлюст моргнул мне, и мы, расплатившись, вышли.— К яру пойдем, — говорит он мне. — Слышал я — ночевать у стогов будет.Осторожно мы добрались до стогов и укутались в промежках…Слышим — колеса застучали, зашлепали копыта, и мужик, тпрукая, стал распрягать.Хомут ерзал, и слышно было, как скрипели гужи.Ночь и впрямь, как в песне, вышла темная-претемная.Сидим, ждем, меня нетерпенье жжет. «Не спит все», — думаю.Тут я почуял, как по щеке моей проползла рука и, ущипнув, потянула за собой. Подползли к оглоблям; он спал за задком на веретье.Я видел, как хлюст вынул из кармана чекмень и размахнулся…Но тут я увидел… я почувствовал, как шею мою сдавил аркан.Мужик встал, обежал нас кругом и затянул еще крепче.— Да, — протянул Аксютка, — как вспомнишь, кровь приливает к жилам.Карев подкладывал уже под скипевший чайник поленьев и, вынув кисет, взял Аксюткину трубку.— Что же дальше-то было?Аксютка вынул платок и отмахнул пискливого комара.— Ну и дока! — прошептал хлюст, когда тот ушел в кустарник, и стал грызть на моих руках веревку.Вытащил я левую руку, а правую-то никак не могу отвязать от ног.Принес он крючковатых тычинок, повернул хлюста спиною и начал, подвострив концы, в тело ему пихать…Заорал хлюст, а у меня, не знаю откуда, сила взялась. Выдернул я руку, аж вся шкура на веревке осталась, и откатившись, стал развязывать ноги.Покуль я развязывал, он ему штук пять вогнал.Нащупал я нож в кармане, вытащил его и покатился, как будто связанный… к нему… Только он хотел вонзить тычинку, — я размахнулся и через спину угодил, видно, в самое его сердечушко…Обрезал я на хлюсту веревки, качнул его голову, а он, бедняга, впился зубами в землю да так… и богу душу отдал.Аксютка замолчал. Глаза его как бы заволоклись дымом, а под рубахой, как голубь, клевало грудь сердце.Лунь лизала траву, дробно щелкали соловьи, и ухал филин. ГЛАВА ШЕСТАЯ На Миколин день Карев с Аксюткой ловил в озере красноперых карасей.Сняли портки и, свернув из комом, бросили в щипульник. На плече Карева висел длинный мешок. Вьюркие щуки, ударяя в стенки мешка, щекотали ему колени.— Кто-то идет, — оглянулся Аксютка, — кажись, баба, — и, бросив ручку бредня к берегу, побег за портками.Карев увидел, как по черной балке дороги с осыпающимися пестиками черемухи шла Лимпиада.Он быстро намахнул халат и побежал ей навстречу.— Какая ты сегодня нарядная…— А ты какой ненарядный, — рассмеялась она и брызнула снегом черемухи в его всклокоченные волосы.Улыбнулся своей немного грустной улыбкой и почуял, как радостно защемило сердце. Взял нежно за руку и повел показывать рыбу.— Вот и к разу попала. Растагарю костер и ухи наварю…— Во-во! — замахал весело ведром Карев и, скатывая бредень, положил конец на плечо, а другой подхватил Аксютка.— Ведь он ворища, — указала пальцем на него. — Ты небось думаешь, какой прохожий?..— Нет, — улыбнулся Карев, — я знаю.Аксютка вертел от смеха головою и рассучивал рукав.— Я пришла за тобой к празднику. Ты разве не знаешь, что сегодня в Раменках престол.— К кому ж мы пойдем?— Как к кому?.. Там у меня тетка…— Хорошо, — согласился он, — только вперед Аксютку накормить надо. Он сегодня ко мне на заре вернулся.Лимпиада развела костер и, засучив рукава, стала чистить рыбу.С губастых лещей, как гривенники, сыпалась чешуя и липла на лицо и на волосы. Соль, как песок, обкатывала жирные спины и щипала заусеницы.— Ну, теперь садись с нами к костру, — шумнул Карев. — Да выбирай зараня большую ложку.Лимпиада весело хохотала и указывала на Аксютку. Он, то приседая, то вытягиваясь, ловил картузом бабочку.— Аксютка, — крикнула, встряхивая раскосмаченную косу, — иди, поищу!Аксютка, запыхавшись, положил ей на колени голову и зажмурил глаза.Рыба кружилась в кипящем котле и мертво пучила зрачки.Солнце плескалось в синеве, как в озере, и рассыпало огненные перья.Карев сидел в углу и смотрел, как девки, звякая бусами, хватались за руки и пели про царевну.В избу вкатился с расстегнутым воротом рубахи, в грязном фартуке сапожник Царек.Царька обступили корогодом и стали упрашивать, чтоб сыграл на губах плясовую.Он вынул из кармана обгрызанный кусок гребешка и, оторвав от численника бумажку, приложил к зубьям.«Подружки голубушки, — выговаривал, как камышовая дудка, гребешок, — ложитесь спать, а мне молодешеньке, дружка поджидать.»— Будя, — махнула старуха, — слезу точишь.Царек вытер рукавом губы и засвистел плясовую. Девки с серебряным смехом расступились и пошли в пляс.— В расходку! — кричал в новой рубахе Филипп. — Ходи веселей, а то я пойду!Лимпиада дернула за рукав Карева и вывела плясать.На нем была белая рубашка, и черные плюшевые штаны широко спускались на лаковые голенища.С улыбкой щелкнул пальцами и, приседая, с дробью ударял каблуками.В избу ввалился с тальянкой Ваньчок и, покачиваясь, кинулся в круг.— Ух, леший тебя принес! — засуетился обидчиво Филипп. — Весь пляс рассыпал.Ваньчок вытаращил покраснелые глаза и впился в Филиппа.— Ты не ругайся, — сдавил он мехи, — а то я играть не буду.— Ты чей же будешь, касатик? — подвинулась к Кареву старуха.— С мельницы, — ласково обернулся он.— Это что школу строишь?..— Самый.— Надоумь тебя царица небесная. Какое дело-то ты делаешь… Ведь ты нас на воздуси кинаешь — звезды, как картошку , сбирать.Карев перебил и, отмахиваясь руками, стал отказываться:— Я тут, как кирпич, толку… Деньги-то ведь не мои.— Зрящее, зрящее, — зашамкала прыгающим подбородком. — Ведь тебе оставил-то он…Лимпиада стояла и слушала. В ее глазах сверкал умильный огонек.За окном в матовом отсвете грустили вербы и целовали листьями голубые окна.Аксютка запер хату и пошел в Раменки.Ему хотелось напиться пьяным и побуянить. Он любил, когда на него смотрели как на страшного человека.Однажды покойная Устинья везла с ярмарки спившегося Ваньчка и, поравнявшись с Аксюткой, схватила мужа за голову и ударила о постельник.— Чтоб тебя где-нибудь уж Аксютка зарезал! — крикнула она и пнула в лицо ногой.Ребятишки, собираясь по кулижкам, часто грезили о нем; каждый думал — как вырастет, пойдет к нему в шайку.— Вот меня-то уж он наверняка возьмет в кошевые, — говорил с белыми, как сметана, волосами Микитка, — потому знает, что я крепче всех люблю его.— А я кашеваром буду, — тянул однотонно Федька, — Ермаком сделаюсь и Сибирь завоюю.— Сибирь, — передразнивал Микитка. — А мы, пожалуй, вперед тваво возьмем Сибирь-то, уж ты это не говори.— Ты все сычишься наперед, — обидчиво дернул губами Федька. — Твоя вся родня такая… твой отец, мамка говорит, только губами шлепает. А мы все время на Чухлинке лес воруем. Нам Ваньчок что хошь сделает.— Поди-ка съешь кулака, — волновался Микитка. — А откуда у нас жерди-то, чьи строги-то на телегах?.. Это вы губами шлепаете, мы у вас в овине всю солому покрали, а вы и не знаете… накось…Аксютка вошел в избу сотского и попросил бабку налить ему воронка.Бабка в овчинной шубенке вышла в сени и, отвернув кран, нацедила глубокий полоник.— Где ж Аким-то? — спросил, оглядывая пустую лежанку.— У свата.— Обсусоливает все, — смеясь, мотнул головой.— Что ж делать, касатик, скучно ему. Вдовец ведь…Надел фуражку и покачнулся от ударившего в голову хмеля.— Не обессудь, ягодка, дала бы тебе драчонку, да все вышли. Оладьями, хошь, угощу?Вынесла жарницу от загнетки и открыла сковороду. Аксютка выглядел, какие порумяней, и, сунув горсть в карман, выбег на улицу.У дороги толпился народ. Какой-то мужик с колом бежал за сотским и старался ударить его в голову.Нахлынувшие зеваки подзадоривали драку. Ухабистый мужик размахнулся, и переломившийся о голову сотского кол окунулся расщепленным концом в красную, как воронок, кровь.Аксютка врезался в толпу и прыгнул на мужика, ударяя его в висок рукояткой ножа.Народ зашумел, и все кинулись на Аксютку.— Бей живореза! — кричал мужик и, ловко подняв ногу, ударил Аксютку по пяткам.Упал и почуял, как на грудь надавились тяжелые костяные колени.Расчищая кулаками дорогу, к побоищу подбег какой-то парень и ударил лежачему обухом около шеи.Побои посыпались в лицо, и сплюснутый нос пузырился красно-черной пеной…— Эх, Аксютка, Аксютка, — стирал кулаком слезу старый пономарь, — подломили твою бедную головушку!.. Что ж ты стоишь, чертовка! — ругнул он глазеющую бабу. — Принесла бы воды-то… живой, чай, человек валяется.Опять собрался народ, и отрезвевший мужик бледно тряс губами.— Подкачнуло тебя, окаянного. Мою душу загубил и себя потерял до срока.— То-то не надо бы горячиться, — укорял пономарь. — Оно, вино-то, что хошь сделает.Аксютка поднялся слабо на колени и, свесив голову, отирал слабой рукой прилипшую к щеке грязь.— На… а… мель… — дрогнул он всем телом и упал и упал навзничь.— На мельницу, вишь, просится, — жалобно заохала бабка. — Везите его скорей…Парень, бивший топором Аксютку, болезно смотрел на его заплывшие глаза и, отвернувшись, смахнул каплю слезы.
1 2 3 4 5 6 7 8