Откуда-то с ветром долетел благовест и уныло растаял в шуме хвой.За санями кружилась, как липовый цвет, снежная пыль, а на высокую гору, погромыхивая тесом, карабкался застрявший обоз. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Старый мельник Афонюшка жил одиноко в покосившейся мельнице, в яровой долине.В заштопанной мешками поддевке его были зашиты истертые денежные бумажки и медные кресты. Когда-то он пришел сюда батраком, но через год хозяин его, пьянчужка, скопырнулся как-то в плотину и утоп.Жена его Фетинья не могла заплатить ему зажитое и приписала мельницу. С тех пор мельница получила прозвище «Афонин перекресток».Афонюшка, девятнадцатигодовалый парень, сделался мельником и скоро прослыл по округе как честный помолотчик.Из веселого и беспечного он обернулся в задумчивого монаха.Первые умолотые деньги положил на божницу за Егория и прикрыл тряпочкой.В сумерки, когда нечего было делать, сидел часто на крылечке и смотрел, как невидимая рука зажигала звезды.Бор шумел хвойными макушками и с шелестом на поросшие стежки осыпал иглы и шишки.— Фюи, фюи, — шныряла, шаря по сочной коре, желтохвостая иволга.— Ух, ух, — лазушно хлопал крыльями сыч.Нравилось Афоньке сидеть так.Он все ждал кого-то неизвестного. Но к нему не шли.— Придут, — говорил он, гладя мухортую собаку. — Где-нибудь и нас так поджидают.Так он прожил десять лет, но тут с ним случилось то, что заставило его призадуматься.На пятом году хозяйничанья Афонька поехал к сестре взять к себе на прокорм шалыгана Кузьку.Мать Кузьки с радостью отдала его брату; на ней еще была обуза — шесть человек.Она оторвала от кудели ссученную нитку, сделала гайтан, надела крест и повесила Кузьке на шею.— Мотри, богу молись, — наказывала ему.Кузька, попрощавшись с сестренками, щипнул маленького братишку и весело вскочил на телегу.— А далеко будем ехать-то? — спросил Афоньку и, лукаво щуря глазенками, забрыкал по соломе.— Две ночи спать будешь, — ухмыльнулся он, — а на половину третьей приедем…Первое время Кузька боялся бора. Ему казалось, что за каждым кустом лежит медведь и под каждой кочкой черным кольцом свернулась змея.Потихонечку он стал привыкать и ходил искать на еланках пьянику.— Заблудишь, — ворчал Афонька, — не броди далеко.— Я , дяденька , не боюсь теперь, — смышлено качал желтой курчавой головой Кузька . — Ты разя не знаешь сказку про мальчика с пальчик? Когда его отвели в лес, он бросал белые камешки, а я бросаю калину, она красная, кислая, и птица ее не склюет.— Ишь какой догадливый, — смеялся Афонька и гладил его по загорелой щеке.По праздникам они ходили на охоту. Афонька припадал к земле и заставлял Кузьку лечь…Утро щебетало в лесу птичий молебен и умывало зеленый шелк росою.Кузька ложился в траву и смотрел в небо.Синь, как вода, застыла в воздухе; алели паутинки, и висли распластанные коршуны.Над сосной шумно повис взъерошенный косач; Афонька спустил курок… Облаком заклубился дым.— Где он, где он? — крикнул, вскакивая, Кузька и побежал к кустам.За кустами, под спуском, голубело озеро; по озеру катились круги…— Вот он, вот он! — кричал Кузька и, скинув портчонки, суматошно вытащил из узкой кумачной рубахи голову и прыгнул в воду.Вода брызнула разбитым стеклом, и лилии, покачиваясь, зачерпывали головками струйки.Косач был подстрелен в оба крыла, но левое крыло, может быть, было обрызгано кровью или только задето.Когда Кузька подплыл к нему, он замахал крылом и затрепыхал по воде на другой конец.— Лови, лови! — кричал Афонька. — Эх ты, сопляк, — протянул он и, сняв картуз, полез в озеро сам. — Гони в кусты! — кричал он, плеская брызгами.Косач кидался в обратную сторону и ловко проскальзывал за Кузькиной спиною.— Погоди, — сказал Афонька, — я нырну, а ты гони на кусты, а то опять улизнет.Потянул губами воздух, и вихрастая голова скрылась под водою.«Буль, буль!» — забулькало над головами лилий.— Кши, дьявол! — гонялся Кузька и подымал, шлепая ладонью, брызги к небу.Косач замахал к кустам и, озираясь, глядел на противоположную сторону.Запыхавшись, он залез на высунувшуюся корягу и глядел на Кузьку.У кустов показалась вихрастая голова Афоньки, он осторожно высунул руку и схватил косача за хвост.Косач забился, и с водяными кругами завертелись черные перья.Один раз вечером Кузька взял ружье и пошел по тетеревам.— Не нарвись! — крикнул ему Афонька и поплелся с кузовком за брусникой.Кузька вошел в калиновый кустарник и сел, схолясь, в листовую опаду.Как застывшая кровь висели гроздья ягод; чиликали стрекозы, и удушливо дергал дергач.Кузька ждал и, затаенно выпятив глаза, глядел, оттопыривая зенки, в частый ельник.— Тех, тех, тех, — щелкал в березняке соловей.— Тинь, тинь, тинь, — откликались ему желтоперые синицы.В густом березняке вдруг что-то тяжело заухало и раздался хряст сучьев.На окропленную кровяной брусникой мшанину выбежал лось, и ветвистые рога затрепали где-то подхваченным поветелем.Кузька спокойно, как стрелок, высунул за ветку ствол и нацелил в лоб.Ружье трахнуло, и лось как подкошенный упал на мшанину.Красные капельки по черным губам застыли в розоватую ленту.«Убил!» — мелькнуло в его голове, и, дрожа радостным страхом, он склонился обрезать для спуска задние колешки.Но случилось то, чего испугалась даже повисшая на осине змея и, стукнувшись о землю, прыснула кольцом за кочковатую выбень.Лось вдруг наотмашь поднял судорожно вздрагивающие ноги и с силой размахнул назад.Кузька не успел повернуться, как костяные копыта ударили ему в череп и застыли.Пахло паленым порохом; на синих рогах случайно повисшая фуражка трепыхалась от легкого, вздыхающего ветра.Долго Афонька не показывался на мельницу.Сельчане, приезжавшие с помолом, думали — он к сестре уехал.Он глубоко забрался в глушь, свил, как барсук, себе логово и полночью ходил туда, где лежали два смердящие трупа.Потом он очнулся.«Господи, не помешался ли я?»Перекрестился и выполз наружу.В голове его мелькали, как болотные огоньки, мысли; он хватался то за одну, то за другую, то связывал их вместе и, натянув казакин, побежал в Чухлинку за попом.Осунулся Афонька и лосиные рога прибил вместе с висевшей на них фуражкою около жернова.Крепко задумался он — не покинуть ли ему яр, но в крови его светилась с зеленоватым блеском, через черные, как омут, глаза, лесная глушь и дремь. Он еще крепче связался Кузькиной смертью с лесом и боялся, что лес изменит ему, прогонит его.В нем, ласковая до боли, проснулась любовь к людям, он уж не ждал, а тосковал по ком-то и часто, заслоняя от света глаза, выбегал на дорогу, падал наземь, припадал ухом, но слышал только, как вздрагивала на вздыхающем болоте чапыга.Как-то в бессонную ночь к нему пришла дума построить здесь, в яровой лощине церковь.Он обвязался, как прутом, круг этой мысли и стал копить деньги.Каждую тысячу он зашивал с крестом Ивана Богослова в поддевку и спал в ней, почти не раздеваясь.Деньги с умолота он совсем отказался тянуть на прожитье.Колол дрова, пилил лес и отдавал скупщикам.Зимой частенько, когда все выходило до последней картошки, он убегал на болото, рыл рыхлый снег, разгребал скорченными пальцами и жевал мерзлый, спутанный с клюквой мох.В один из мрачных его дней к нему, обвешанный куропатками, пришел Карев.С крыши звенели капли, около ставен, шмыгая по карнизу, ворковали голуби и чирикали воробьи.— Здорово, дедунь! — крикнул он, входя за порог и крестясь на иконы.Афонюшка слез с печи. Лицо его было сведено морщинами, как будто кто затянул на нем швы. Белая луневая бородка клином лезла за пазуху, а через расстегнутый ворот на обсеянном гнидами гайтане болтался крест.— Здорово, — кашлянул он, заслоняясь рукой, и скинул шубу, — нет ли, родненький, сухарика? Второй день ничего не жевал.Карев ласково обвел его взглядом и снял шапку.— Мы с тобой, дедушка, куропатку зажарим…Ощипал, выпотрошил и принес беремя дров.Печка-согревушка засопела березняком, и огоньки запрыгали, свивая бересту в свиной высушенный пузырь.Когда Карев собрался уходить, Афонюшка почуял, так почуял, как он ждал кого-то, что этот человек к нему вернется.— Останься, — грустно поникнул он головою. — Один я…Карев удивленно поднял завитые на кончиках веки и остановился.На Фоминой неделе Афонюшка позвал Карева на долину и показал место, где задумал строить церковь. Поддевка его дотрепалась, он высыпал все скопленные деньги на стол и, отсчитав маленькую кучку, остальные зарыл на еланке под старый вяз.— Глух наш яр-то, жисть надо поджечь в нем, — толковал он с Каревым. — всю молодость свою думал поставить церковь. Трать, — вынул он пачку бумаг, — ты как Кузька стал мне… словно век тебя ждал.Лес закурчавился. В синеве повис весенний звон.Оба сидели на завалинке; Афонюшка, захлебываясь, рассказывал лесные сказки.— Не гляди, что мы ковылем пахнем, — грустно усмехнулся он, — мы всю жисть, как вино тянули…— Что ж, захмелел?..— Нема, только икота горло мышью выскребла.К двору, медленно громыхая колесами, подполз скрипящий обоз. Пахло овсом и рожью… лошадиным потом.С телеги вскочил, махая голицами, мужик и, сняв с колечка дуги повод, привязал лошадь у стойла.Баба задзенькала ведром и, разгребая в плотине горстью воду, зачерпнула, едва закрыв пахнувшее замазкой дно. Опрокинула ведро набок и заглотала.Большой кадык прыгал то в пазуху, то за подбородок.Афонюшка подбежал к столбам и, падая бессильной грудью на рычаг, подымал обитый жестью спущенный заслон.Рыжебородый сотский, сдвинув на грядки мешок и подымая за голову руку, кряхтя, потащил на крутую лестницу.Жернов вертелся и свистел. За стеной с дробным звоном слышался рев воды.Карев смотрел, как на притолоке около жернова на лосиных рогах моталась желтая фуражка.В сердце светилась тихая, умиленная грусть.В его глазах стоял с трясущейся бородкой и дремными глазками Афонюшка.— Чтоб тебе пусто взяло! — выругался сотский, спуская осторожно мешок. — Не мудрено и брыкнуться…— Крута лестница-то, крута… — зашамкал, упыхавшись, Афонюшка. — Обвалилась намедни плоская-то, новую заказал.Карев дернул рычаг, и жернов, хрустя о камень, брызнул потоками искр.— Сыпь! — крикнул он сотскому и открыл замучнелые совки.Рожь захрустела, запылилась, и из совков посыпалась мука.Афонюшка зацепил горсть, высыпал на ладонь и слизнул языком.— Хруп, — обратился он к Кареву, — спусти еще.На лестнице показалась баба; лицо ее было красно, спина согнута, а за плечами дыхал травяной мешок. Карев смотрел, как Афонюшка суетливо бегал из стороны в сторону и хватал то совок, то соломенную кошелку.«Людям обрадовался», — подумал он с нежной радостью и подпустил помолу.Баба терлась около завьялого в муке и обвязанного паутинником окошка.— Что такую рваную повесили! — крикнула она со смехом, кидая под жернов фуражку, и задрожала…— Фуражка, фуражка! — застонал Афонюшка и сунулся под жернов.Громыхающий поворот приподнял обмучнелый комок и отбросил на ларь.На полу рассыпались красные ягоды.Думы смялись… Это, может быть, рухнула старая церковь. Аллилуйя, аллилуйя… ГЛАВА ПЯТАЯ Карев застыл от той боли, которую некому сказать и незачем.Его сожгла дума о постройке церкви, но денег, которые дал ему Афонюшка, хватило бы только навести фундамент.Он лежал на траве и кусал красную головку колючего татарника.Рядом валялось ружье и с чесаной паклей кожаная пороховница.Тихо качались кусты, по хвоям щелкали расперившиеся шишки и шомонила вода.Быстро поднялся, вскинул ружье и пошагал к дому. За спиной болтался брусниковый кузов.Сунулся за божницу, вынул деньги и, лихорадочно пересчитав, кинулся обратывать лошадь.Пегасый жеребец откидывал раскованные ноги, ощеривал зубы и прядал ушами.Скакал прямой поляной к сторожке Филиппа. Поводья звякали удилами, а бляхи бросали огонь.С крутояра увидел, как Лимпиада отворяла околицу. Она издалека узнала его и замахала зарукавником.Лошадь, тупо ударив копытами, остановилась; спрыгнул и поздоровался.— Дома?— Тут.Отворил окно и задымил свернутой папиросой. Филипп чинил прорватое веретье, он воткнул шило в стенку и подбежал к окну.— Ставь! — крикнул Лимпиаде, указывая на прислоненный к окну желтый самовар.Лимпиада схватила коромысло и, ловко размахнувшись, ударила по свесившейся сосне.С курчавых веток, как стая воробьев, в траву посыпались шишки.— Хватит! — крикнул, улыбаясь Карев и пошел к крыльцу.— Вот что, Филюшка, — сказал он, расстегивая пиджак, — Афоня до смерти церковь хотел строить. Дал он мне три тысячи. А ведь с ними каши не сваришь.Филипп задумался. Волосатая рука забарабанила по голубому стеклу пальцами.— Что ж надумал? — обернулся он, стряхивая повисшие на глаза смоляные волосы.— Школу на Раменках выстроить…— Что ж, это разумно… А то тут у нас каждый год помирают мальцы… Шагай до Чухлинки по открытому полю версты четыре… Одежонка худая, сапожки снег жуют, знамо дело, поневоле схватишь скарлатину или еще что…— Так и я думаю… сказать обществу, чтоб выгоняло подводы, а за рубку и извоз заплатить мужикам вперед.От самовара повеяло смольными шишками, приятный запах расплылся, как ладан, и казалось, в избе только что отошла вечерня.Карев глядел молча на Лимпиаду, она желтым полотенцем вытирала глиняные чашки.Закрасневшись, она робко вскидывала свои крыльями разведенные брови, и в глазах ее словно голуби пролетали.Она сама не знала, почему не могла смотреть на пришляка. Когда он появлялся, сердце ее замирало, а горячая кровь пенилась.Но бывало, он пропадал и не являлся к ним по неделям.Тогда она запрягала лошадь в таратайку и посылала Филиппа спроведать его.Филипп чуял, что с сестрой что-то стало неладное, и заботливо исполнял ее приказанья.Он пришел в лунную майскую ночь. Шмыгнул, как тень, за сосну и притаился.Карев сидел на крыльце и, слушая соловьев, совал в лыки горбатый кочатыг. Он плел кошель и тоненько завастривал тычинки.В кустах завозились, он поднял голову и стал вслушиваться.В прозрачной тишине ему ясно послышалось крадущиеся шаги и сдавленное дыханье.— Кто там? — крикнул он, откидывая кошель.— Я… — тихо и кратко было ответом.— Кто ты?
1 2 3 4 5 6 7 8