— Вишь, мушки мокреть всю спили с травы. Прошли бы, оброснились. Чай, с снохами-то неладно жила? — пытливо глядит ей в глаза побирушка.— Нет, родная, никого не обижала.— Врешь поди.— Я к мощам иду, — тихо шепчет. — Что мне душу грязнить свою, непутевое говоришь. Не гневи бога, не введи во искушение, — поют на клиросе.— То-то, вот вы такие и искушаете, — сердито машет палкой. — Святоши, а деньги кроете.— О-ох… Устала… — опускается на траву. — Прогневаю бога ропотом. Прости ты меня окаянную.Побирушка, зажав палку, прыгнула, как кошка.— У-у-у… — защелкала зубами.Зычный хряст заглушил шелест трав. Кусты задрожали.— Отдай деньги, проклятущая…— Фюи, фюи, — гарчет иволга.Глаза подернулись дымкой. К горлу подползло сдавленное дыханье, под стиснутыми руками как будто скреблась мышь.Старый Анисим прилежным покаяньем расположил к себе игумена монастырского.— Как ты, добрый человек, надоумил мир-то покинуть? Ведь старая кровь-то на подъем, ох, как слаба.— Так, святой отец, — говорил Анисим. — Остался один, что ж, думаю зря лежать на печи, лучше грехи замаливать. Сын, вишь, у меня утонул. Старуха не стерпела, странствовать ушла. Дома молодайка есть, пусть как хочет живет. Сказывают, будто она несчастная была, и сын-то, может, погинул с неудачи… А мне дела до этого нет, такая она все-таки добрая, слова грубого не сказала, не обидчица была.Похоронил Степан мать, сходил к Анисиму, получил с него деньги и дома остался жить. Оставила мать припадочного братишку, зорко заставила следить.— Нет тебе счастья и талана, — сказала она, — ползай, как червь, по земле, если бросишь его.Побоялся Степан остаться с Анной, а жениться на ней, гадал, — будут люди пенять.«Что, мол, девок тебе, что ль, не хватает, бабу-то берешь».Поехал он как-то в Коростово к тетке на праздник да остался заночевать. На улице девчата под окнами слонялись, парни в ливенку канавушки пиликали.— Поди, — сказала ему тетка, — тебя девки-то зманывают.Степан надел поддевку, заломил набекрень шапку, пошел к девкам.Девки с визгом рассыпались и скрылись.— Кто? — окликнули его парни.— Свой.— Нет, не свой, — заговорил кто-то. — По ухватке видно — не свой… У нас, брат, так девок не щупают. Больно хлесток…— Невесту, что ль, выглядываешь? — спросил гармонист.— Невесту, — тихо ответил Степан.— Так ты, брат, видно, сам знаешь… у нас положение водится… четверть водки поставь.— Ладно, — сказал Степан, — поставлю, только не четверть, а три бутылки… Денег не хватает…— Не хватает, не надо, — кивнул гармонист. — Мы не такие уж глоты. — Завозился на каблуках.Степан отдал деньги ребятам и пошел к девкам.Девки сидели на оглоблях пожарной бочки и, опершись на багор, играли песни.Степан приглядывался, какая покрасивее, и, сильно затягивая папиросу, светил.В середках одна все закрывалась рукавом, и он смекнул, что он ей нравится.Зашел сзади и, потягивая к себе на колени, свалил.Девка смеялась и, обхватив его за грудь, старалась повалить.Закружив, начал целовать ее в щеки и отвел в сторону.— Пусти ты, — отпихивалась она. — У, какой безотвязный… пусти!..— Не пущу, — прижимался к ней Степан. — Хоть кричи, не пущу.Прижал ее к плетню и силился расстегнуть коротайку.— Ты, тетенька, меньше ста рублей не бери, — говорил он утром о приданом. — Ведь я не бобыль: две лошади, три коровы да овец сколько…— Да чья она? — спрашивала тетка. — Куда идти-то мне?— Черноглазая такая. Кудри на лоб выбиваются.— А, ну теперь знаю. Ишь какую метишь, — она ведь писарева…— Отдадут — сама говорила.— то-то…Она надела новую шубейку, покрыла белую тужильную по покойному мужу косынку и пошла свахой.— Ты что, Марьяна? — спросила писариха и поманула ее ладонью.— Посвататься, касатка, пришла, за племянника. Может, знавала Степку-то, без порток все у волости бегал махоньким…— А, — протянула писариха. — Что ж, разве он не женат еще?— Нет.— Мы хотели ведь погодить, с приданым никак не собрались.— Да мы и немного берем-то.— Сколько?— Да как тебе сказать, не меней сотни.— Ладно, — кинула в заслон мочалку, — сговорено.— А он-то, — указала она на спящего на лавке писаря, — как же?..Писариха подняла ногу и плюнула на каблук.— В пятках он у меня, я с ним и разговаривать не стану.Марьяна поклонилась и, подвязавшись, пошла обратно. ГЛАВА ТРЕТЬЯ Откулева-то выползло на востоке черное пятнышко и, закружилось, начало свертываться в большой моток.По яру дохнувший ветерок трепыхнул листочки кленов, и вдогон зашептал вихорь.Шнырявшая в сединах осины синица соскользнула с ветки и, расплескав крылышки, упала в синь.Карев сидел у плеса и слушал, как шумели вербы.Волосы трепались, и в них впутывалась мягкая сыпучая мшанина.Он чувствовал на щеках своих брызги с плеса, и водяное кружево кидало в него оборванные клочья.Сердце его кружилось с вихрем, думал, как легко бы и привольно слиться с грозою и унестись далеко-далеко, так далеко, чтобы потерять себя.Яр зашумел, закачался, и застонала земля.Протягивая к ветру руки навстречу, побежал, как ворон, к сторожке.«Не шуми, мати зеленая дубравушка, дай подумать, погадать». Упал на траву. «Что ты не видел там, у околицы, чего ждешь? — шептал ему какой-то тайный голос. — В ожиданьях только погибель. Или силы у тебя не хватает подняться и унестись отсюда, как вихорь?»«Нет, все не то, — подумал он. — Это на бред похоже. Надо связать себя, заставить или сильней натянуть нить с початка кудели, или уж оборвать».Яр шумел…Черная навись брызнула дождем, и капли застучали, как дробь, по широким листьям лопушника.Карев встал и, открыв рот, стал ловить дождь губами.С бородки его, как веретено, сучилась холодноватая струйка, шел босиком по грязи, махал сапогами и осыпал с зеленых пахучих кустов бисер.В прорванных тучах качалось солнце, и по дороге голубели лужи.С околицы выбежала Лимпиада и зазвенела серебряным смехом.Она была мокрая, и с косы ее капала роса.— Дождь фартуком собирала, — сказала она и, приподнявшись на цыпочки, подставила ему алые губы.Карев повесил перед солнцем на колья сапоги и стал отряхивать с мокрых штанов грязь.— Иди, замою… Филиппа нет, — обняла его за плечи. — Тес пилит.Обмыл ноги и, сжав горсть, плеснул на нее. По щекам ее с черными мушками грязи покатилась вода, она подбежала к луже, хотела брызнуть ногой, но поскользнувшись, упала.Поднял и со смехом понес на крыльцо.Лимпиада стирала рукавом рубахи грязь и, закрасневшись, качала ногами.— Костя, — притиснула она его голову, — милый, не уходи. Как хорошо-то!Навстречу, повиливая хвостом, выбежал с веселым лаем Чукан и, оскалив зубы, ловил мотавшийся на ноге Лимпиады башмак.К вечеру в сторожку вернулся Филипп и стал рассказывать, как били деда Иена в холодной.— В остроге сидит, сердешный, — говорил он. — Скоро, наверно, погонят.— Жалко, — вздыхала Лимпиада, — хороший мужик был.Прояснившееся небо опять заволоклось тучами, и сверкавшая молния клевала космы сосен.Филипп чиркнул спичку и, подлезая под божницу, засветил лампадку.В дверь кто-то заскребся; Лимпиада отворила и увидела кошку.— Милая, — нежно протянула руки, — где ты пропадала? Я давно уж не сержусь на тебя.Посадила на колени, стала гладить.Облезлые волосы спадали на сарафан и белели, как нитки.Кошка пучила глаза и, мурлыча, сама гладилась об ее руки.— Ты убил… — покосился с пеной у рта пристав, — ты убил?..— Я, — отозвался дед Иен. — Говорю, что я.— Связать его! — крикнул он мужикам. — Да с понятыми в холодную отправить.Дед Иен сам протянул руки и заложил их назад.— Вяжи покрепче, Петро, — сказал он мужику, — а то левая рука выскочит.— Ладно, — мотнул головой Петро, — ты больно-то не горячись, мы ведь для близиру.Спотыкаясь, пошел вперед, и на губах его застыла светлая улыбка.Пристав толкнул его на крыльцо холодной и ударил по голове тростью.По щеке зазмеилась полоска крови.— Эй, — крикнул грозно Петро, — ты что делаешь! — и, схватив замахнувшуюся трость, сломал о худощавое колено пополам.— Ты не хрындучи! — затопал пристав. — Я тебя, сукин сын, в остроге сгною!— Видал?.. — показал ему кулак Петро. — Мы такую шваль видывали.— Молчать! — крикнул, покраснев, как вареный рак, и ударил его по щеке.Петро размахнулся, и кулак его попал прямо в глаз приставу.Покачнулся и упал с крыльца в грязь. Над бровью вскочила набухшая шишка, и запылавший глаз сверкнул, как кровяное пятно.— Ой, караул! — закричал он и, поднявшись на корточки, побежал к Пасику.— Ну, дед, сиди, — сказал Петро, — а я теперь скроюсь, а то, пожалуй, найдут, по обличию узнают.— Прощай, Петро, — обернулся дед, подавая развязать руки. — Мне теперь, видно, капут — дух вон и лапти кверху.— Прощай, дед. Спасибо тебе за все доброе, век не забуду, как ты выручил меня в Питере.— Помнишь?— Не забуду.Обнявшись, с кроткой печалью сняли шапки и расстались.— Жалко, — ворчал Петро, — таких и людей немного остается.Дед Иен велел сторожу открыть дверцу холодной и, присев на скамейку, стал переворачивать онучи.— Бабка-то теперича у кого твоя останется? — болезно гуторил сторож.— Э, родной, об этом тужить неча, общество знает свое дело. Не помрет с голоду.— Так-то так, а как постареет, кто ходить за ней станет?— Найдутся добрые люди, касатик. Не все ведь такие хамлеты.Говор смолк. Слышно было, как скреблась за переборкой мышь. В запаутинившееся окно билась бабочка.Наутро к селу с гудом рожков подъехали стражники. В руках их были плети и свистки.Впереди ехал исправник и забинтованный пристав. Подъехали к окну старосты, собрали народ и стали читать протокол.— «Мы обязываем крестьян села Чухлинки выдать нам провожатого при аресте крестьянина Иена Иеновича Кавелина, — громко и раздельно произнес исправник. — В противном случае общество понесет наказание за укрывательство».— На вас креста нет, — зашумели мужики. — Неужели мы будем смотреть, кого кто-либо из вас посылает с каким поручением. Гляди на нас, — обернулись все лицами к приставу, — узнавай, кого посылал вчера.— Мошенники! — кричал пристав. — Мы вас на поселение сошлем!— Куда хошь ссылай, нам все одно. Кому Сибирь, а нам мать родная.Деда иена привели на допрос под конвоем.— Так ты заявляешь, Кавелин, что совершил убийство без посторонних?— Да.— В какую пору дня вы его убили?— В полдень.— Имеешь ли оправдания, при каких обстоятельствах совершилось убийство?— Все имеем, — закричали мужики.— Молчать! — застучал кулаком исправник.— Вам известно, — сказал дед Иен, — болей я говорить не стану.— Тридцать горячих ему! — закричал пристав и, вынув зеркало, поглядел на распухшую, с кровоподтеками губу.Два стражника повалили его на землю и, расстегнув портки, навалились на ноги и плечи.Взмахнула плеть, и по старому желтому телу вырезалась кровяная полоса.— Кровопийцы! — кричали мужики, налезая на стражников и выламывая колья.— Прошу не буянить, — обратился исправник. — Староста, вы должны подчинить их порядку. Остановите.— Братцы, — крикнул староста, — все равно ничего не поделаешь! Угомонитесь на минутку.— Ишь какой братец заявился, — крикнул кто-то. — Сказали ему, а он и рад стараться.Деда Иена подняли и развязали руки. Дрожа и путаясь руками, он стал застегивать портки.— Прощайте, братцы, — кричал он, снимая шапку, — больше не свидимся.— Прощай, — как стон, протянули мужики и с поникшими головами смотрели, как два стражника, посадив его на телегу, повезли в город.Карев, прощаясь, сунул в руку деда пачку денег.— Возьми обратно, — крикнул стражник. — Не полагается. Опосля суда…Лимпиада стояла на колымаге и, закрывшись руками, вздрагивала от рыданий.— Поедем, — сказал он ей, когда стражники скрылись за селом.— Едем, — сказала она и, дернув вожжи, поворотила лошадь на проулки.День заутренне гудел, и с бора несся неугомонный шум.— Ну и изверги! — говорил Карев. — В глазах хватают за горло, кровь сосать.По дороге летели звенящие паутинки и пряжей обвивали космы верб.— Н-но, родная, — потрагивал Карев вожжами. — Тут, чай, за спуском недалече. Ну, как ты думаешь? — спросил, обернувшись, заглядывая Лимпиаде в глаза. — Ведь ждать, кроме плохого, ничего не дождешься.Лимпиада молчала, и ей как-то сделалось холодно от этого вопроса. Она сжалась комочком и привалилась к головням.— Какое бесцветное небо, — сказала она после долгого молчания. — Опять гроза будет. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Карев решил уйти. Загадал выплеснуть всосавшийся в его жилы яровой дурман.В душе его подымался ветер и кружил, взбудораживая думы.Жаль ему было мельницы старой.Но какая-то грусть тянула его хоть поискать, не оставил ли он чего нужного, что могло пригодиться ему в дороге.«Сходи, взгляни и, не показываясь, уходи обратно. Так надо, так надо».После этого на другой день Лимпиада заметила на лбу его складку, которой никогда не видела.— Милый, ты о чем-нибудь думаешь? — спросила она. — Перестань думать. Ты видишь, я тебя люблю, ничего не требую от тебя, останься только здесь, послушай хоть раз меня, ты уйдешь, я сама скажу, когда почую, что тебе уходить надо.— Любая моя белочка, — говорил, лаская ее, Карев. — Ты словно плотвичка из тесного озера синего, которая видит с мелью ручей на истоке и, боясь погибели, из того не хочет через него выплеснуться в многоводную речку. Послушай ты меня хоть раз, выпутай свои космы из веток сосен, отрежь их, если крепко они запутались. Я ведь и без кудрей твоих красивых буду любить тебя. Оденься ты странницей, возьми из своего закадычного друга яра посох и иди. Ты можешь ведь этот яр унести с собою. Ты не бойся, что что-нибудь забудешь, — сердце ничего не теряет.— Яр аукает, отвечает эхом, но никогда не принимает, что говорят ему. Он отдает слова обратно, — сказала Лимпиада. — Если бы я была водяницей, я бы заманула тебя в омут и мертвого стала бы ласкать. Но я лесная русалка, полюбила тебя живого, тут и я несчастлива и ты.— Эй вы, голуби! — крикнул Филипп. — Полно вам ворковать, помогли бы мне побросать на сушило сено, я бы вам спасибо сказал и чаем напоил.— Дешево же ты, воробей, платишь, — засмеялся Карев и, подпоясав кушак, надел пахнущие кирпичом желтые рукавицы.Анна спеленала своего первенца свивальником, надела на бессильную головку расшитую калпушку и пошла к бабке на зорю.
1 2 3 4 5 6 7 8