станки лязгали и дребезжали, а наблюдал за всем, несмотря на свою подагру, Мишель Эриссон, который и выпускал запрещенную богословскую литературу, и обсуждал бурно, с какой-то нездоровой страстью, ее темные места. Вокруг него, топча замусоренный пол, смеясь, выпивая, споря, толклась та веселая компания, которая оставила наверху следы своего пребывания.Робин Стюарт уже сбегал по каменным ступенькам, чтобы поскорей присоединиться к ней. Толстый Тади Бой замешкался на площадке, из-под тяжелых век устремив вниз взгляд своих синих глаз. Придворных тут, разумеется, не было — богатые купцы, один или два явных законника и очень много студентов. Где-то звучала немецкая речь, а где-то шотландская. Он заметил Кирколди из Грейнджа, имя которого прекрасно знал: это был тот самый человек, который так неуклюже пытался завязать с ним разговор в таверне. Также там были шотландцы, живущие во Франции, еще один лучник — и сэр Джордж Дуглас со своим зятем Друмланригом.С минуту Лаймонд помедлил, стоя в густом дыму, поднимавшемся со сквозняком. Род Дугласов, знатный и честолюбивый, когда-то один из ближайших к шотландскому королю, в настоящее время едва оправлялся от долгого изгнания, постигшего многих членов семьи в двадцатые годы, когда сам Джордж Дуглас и его брат, граф Ангус, вынуждены были оставить свои заговоры и бежать во Францию, где, впрочем, они не считались чужими. Более ста тридцати лет тому назад Арчибальд, граф Дуглас, получил титул герцога Туренского за то, что помог выгнать англичан из Франции, и много Дугласов было среди шотландских ветеранов, которые остались тогда во Франции вместе с ним.Однако же немало воды утекло с тех пор и еще больше — с того времени, как король Роберт Брюс велел доброму сэру Джеймсу Дугласу отвезти его сердце в Святую Землю. На смену крестовым походам пришли династические игры. Ангус, старший в роду, после Флоддена воспользовался случаем и женился на Маргарет Тюдор, вдове шотландского короля Иакова IV и сестре короля Генриха VIII Английского. Этот брак практически во всех отношениях был далеко не идиллическим; от него родилась дочь Маргарет, которая уехала в Англию и вышла замуж за графа Леннокса; она являлась возможной претенденткой сразу на несколько тронов и не задумываясь ставила своего отца в ложное положение, требуя от него союза с англичанами как раз в такие моменты, когда он превосходящей силой бывал принужден доказывать свою преданность противной стороне.Граф Ангус и его брат сэр Джордж пытались взять в свои руки контроль над покойным королем Иаковом V и теперешней маленькой королевой Марией, но несмотря на английские деньги, которые они широко использовали для подкупа и раздачи пенсий, у них ничего не вышло. Теперь Ангус уже постарел; остался один сэр Джордж, умный, ловкий и вкрадчивый. Денежные дела его шли неважно, но у него был сын, предназначенное которому наследство он держал в опеке и ради которого добивался все новых и новых почестей и наград. И было тут еще кое-что. В приносящих обильные плоды дебрях предательства и вероломства Джордж Дуглас и Лаймонд не раз сходились лицом к лицу. Из всех шотландцев при дворе, не считая Эрскина, один сэр Джордж по-настоящему хорошо знал Фрэнсиса Кроуфорда из Лаймонда.Можно было и отступить. Робин Стюарт уже стоял внизу — он обернулся и вопросительно глядел на оллава. Странная улыбка мелькнула на смуглом лице секретаря, и он легко сбежал по ступенькам.Там, внизу, атмосфера царила академическая — все были в сильном подпитии и резвились напропалую. Мишель Эриссон схватил их, когда они продирались сквозь густую толпу с кружками эля в руках: плечо Стюарта, затянутое в белый шелк, было пунцовым от кларета, а Тади Бой, оскальзываясь на замусоренном полу, цепляясь за какого-то человека, который вопил благим матом, был преисполнен ликования.— Ах, Боже мой, вот где О'Лайам-Роу оказался бы в родной стихии. Но, — быстро добавил он, увидев застывшее лицо Стюарта, — как бы мы решились привести его сюда, такого неуклюжего увальня: ведь его бы нашли в очередном издании Сервета 14), расплющенным и переплетенным в двенадцатую долю листа.Мишель Эриссон широко улыбнулся и подмигнул лучнику:— Где вы учились, мастер оллав? Знаете ли вы латынь?— Это вы спрашиваете у ирландца? Дышу ли я? — сказал Тади Бой и склонился над свеженабранными страницами. — О, этот вот был жалкий дурак, и слова вылетали из него, как грязь из-под задних лап шелудивого пса…То, кто и где до него ставил переносные печатные станки, не интересовало Мишеля Эриссона, который весело и без оглядки на власти широко пользовался ими, но открытое нападение на какого-либо из авторов приводило его в состояние нирваны. Они с оллавом углубились в предмет и принялись чесать языками, а Робин Стюарт стоял рядом, полный гордости обладателя и снедаемый черной завистью. Наконец он прервал их беседу:— Да у тебя нынче полный подвал. Как же, ради всего святого, умудряешься ты работать в такой толчее?— Они пришли позабавиться. Сегодня привозят бумагу.Такого легкомыслия Стюарт снести не мог. Он поднял кустистую бровь:— Совсем обнаглел, а? Забираешь бумагу сегодня, когда король стоит у ворот и весь город кишит солдатами, как муравейник муравьями?— Почему бы и нет? Все подумают, что это — очередная заплата на Арку Пегаса 15).Возможно, он и был прав. Бумажная фабрика располагалась за двадцать миль отсюда, и все, как всегда, было продумано до мелочей. Повозка приезжала в Руан, груженная мрамором или глиной, новой литейной печью, углем или дровами, а под двойным дном лежали дести, готовые проскользнуть через решетку и отправиться прямо в подвал, в то время как повозку совершенно невинно и открыто разгружали во внутреннем дворе. В подвале же везде были устроены тайники: в пьедестале большой статуи, каркас которой торчал, как ребра болотного чудища; в полу; на дне ямы, где вымешивалась глина. Стюарт подумал, что не мешало бы отвести Тади Боя домой.Но Тади Бой исчез. Вместо него рядом оказался высокий человек в красивом синем наряде.— Привет, Стюарт. Кто твой дородный приятель?Это был сэр Джордж Дуглас, и Стюарт повел себя, как обычно.— Не сказал бы, что он мне приятель. Это Баллах, один из ирландцев, с которыми я нянчусь с самого четверга.— Присматривай за ним. Он там с Абернаси. Он по-английски говорит?— О да, он говорит на всех языках, и одинаково прилично: и на ирландском, и на ирландско-французском, и на ирландско-латинском, если только не храпит, нажравшись, как свинья. Одно хорошо: он не питает иллюзий насчет своего хозяина. В четверг они уезжают.Это оказалось новостью для сэра Джорджа.— Ах, уезжают? — сказал он и моментально потерял интерес и к дальнейшим расспросам, и к причинам, их вызвавшим. Он отошел, а Стюарт поспешил туда, где обычно сидел на корточках индиец Абернаси с головой, обмотанной тюрбаном, и узким, длинным, как у борзой, лицом.Стюарт нашел индийца в обычном месте, и Тади Бой Баллах сидел перед ним, уже изрядно хмельной. На штанах Тади виднелись пунцовые пятна, а его ленивый взгляд был устремлен на Абернаси, длинные, смуглые пальцы которого сжимали нож. На индийце были широкие одежды, чистые, накрахмаленные, с ярким набивным рисунком, а тюрбан украшен драгоценными камнями. С дощечки грушевого дерева, зажатой в его левой руке, скользили стружки, завиваясь на свету нежной спиралью.— Резьба по дереву. Он сам не свой до резных картинок, — иронически изрек Стюарт, склоняясь над правым плечом Тади. — Эриссон однажды увидел, как он вырезает, и попросил его сделать пару клише для станка. Просто поражаешься, до чего умелыми бывают эти дикари. Смотришь и думаешь, что у него и мысли-то в голове ни единой не промелькнет — разве что перерезать тебе глотку глубокой ночью да стащить твои пуговицы. Вот погляди, какое у него лицо. Абернаси!Резчик поднял голову. Под тонкой тканью тюрбана его лицо казалось маленьким и сморщенным, как орех. Он не был еще стар, но за долгие годы солнце Индии так иссушило его кожу, что она стала похожа на сброшенную оболочку змеи; нос был крючковатый и грубый; лоб и щеку пересекал шрам, и от этого одна бровь поднималась неестественно высоко. Индиец окинул их безразличным взглядом и без единого слова вернулся к работе.— Ты погляди только, погляди! — сказал Робин Стюарт, «который уже не чувствовал себя столь отстраненным от своего гостя. — Он и выпить не прочь. Абернаси! — Лучник наклонился над безмолвно застывшей фигурой. — Выпить — хорошо, да? — Робин сделал соответствующий жест. — Еще?Толстые губы зашевелились среди густой бороды.— Еще, — гортанно проговорил Абернаси, и Стюарт отошел.Встрепанный, массивный, весь залитый вином, оллав так и остался сидеть на корточках, не сводя с резчика глаз.Тут и резчик взглянул на него. Нож, острый, как бритва, все еще лежал у него в руке, но по-другому. На противоположной стене висела кожаная чернильница, а под ней стоял стол, на котором лежал белоснежный камзол Робина Стюарта.Рука с ножом шевельнулась. Что-то сверкнуло, раздался свист, и клинок, описав в воздухе изящную дугу, проткнул пузатую бутылочку насквозь. Чернила полились тонкой струйкой, закапали на стол. Сцепив смуглые руки, не двигая ни единым мускулом, Абернаси снова застыл, не сводя с Тади черных глаз.В руке у Тади тоже оказался нож, хотя и неясно было, откуда он взялся. Тади повернулся, задумчиво поигрывая ножом, и, улучив удобный момент, когда никто на него не смотрел, примерился и бросил. Он избрал себе цель потруднее, чем Абернаси. Нож полетел прямо к веревочке, на которой висела бутылка, и перерезал ее, так что сочащийся чернилами сосуд, не причинив никакого вреда, упал на пол, где и растеклась густая лужа. Черные глаза встретились с синими, и Лаймонд мягко сказал:— Еще?И тогда поднялся крик.Первым раздался голос управляющего — хлопнула дверь, и его зычный призыв прогремел по переполненному подвалу. Повозка с бумагой подъехала к воротам Кошуаз и вот-вот окажется в городе. Стюарт, проталкиваясь назад, чтобы забрать Тади, минуты две наблюдал начавшееся столпотворение, в центре которого стоял Эриссон, распоряжавшийся приемкой нелегального груза. Потом лучник поспешно вывел Тади на улицу.Но оллав, подвыпивший и веселый, тут же ускользнул от Стюарта и в единый миг взобрался на леса, окружавшие здание. Да, именно Тади Бой, слегка покачиваясь на шпице, не обращая внимания на сердитое шиканье лучника, стоящего внизу, издалека заметил, как под крышами улицы Жуиф блестят латные воротники, сверкают аркебузы и щетинятся пики.Оллав и лучник подняли тревогу в доме Эриссона, как раз когда с севера прибыла повозка. Решетку подняли, двойное дно развинтили, и тюки проскользнули в подвал, пока городская стража находилась еще на расстоянии двух улиц. Подпрыгивая, как мячик, Тади Бой сбежал вниз, а когда Стюарт кое-как дотащился следом, голос оллава, полный бескорыстного рвения, уже вовсю звенел по подвалу. Предложения ирландца по поводу того, как избежать последствий неминуемой облавы, излагались заплетающимся языком и цветистым слогом, но были на редкость практичными.Многие годы спустя в кружке Эриссона ходили рассказы об этой ночи: как, окружив весь дом, городской судья и его сержанты ворвались в подвал, но обнаружили там всего лишь шумную, малопристойную репетицию одного из фрагментов предстоящей церемонии — за монологом следовала шарада, за шарадой — пасквиль, а заправлял всем толстый черноволосый ирландец, представлявший Духа Франции: он, слегка раскачиваясь, свисал с потолка на блоках и шкивах, озирая публику, толпящуюся внизу.А когда городская стража наконец нехотя удалилась, началась настоящая забава, ибо Духа Франции забыли спустить с небес на землю, и этот краснобай, вовсе не желая навек остаться в таком положении, схватил ручные меха и, громко декламируя, принялся поливать черным лаком кишащих внизу людей.И вот сам Мишель Эриссон, полуголый, завернутый в простыню, задыхаясь от смеха, подпрыгнул и дернул за веревку, к которой был привязан крюк, и Тади Бой полетел вниз, перелетел через помост, под которым лежали печатные станки, через кипы бумаги, скрытые под декорацией, через кипы бумаги, составлявшие часть декорации, и приземлился в яму, полную размешанной глины. Стена вязкой белой жижи высотой в три фута поднялась с утробным чмоканьем, и ошметки ее, похожие на кишки с живодерни, посыпались на честную компанию.То был словно сигнал свыше. Все, как один, вскочили на ноги. Среди невыразимо удушливых испарений, внезапно заполонивших подвал, кто-то бросил комок глины, потом еще и еще, потом глиняный комок со свинцовым шариком внутри уложил кого-то на пол. В ход пошли скамьи. Кто-то схватился за дельфийского прорицателя — бог покачнулся с царственным равнодушием и уткнул свой классический нос в медный котел. Разом, как атлеты, взявшие слишком тяжелую штангу, попадали и другие боги. Кто-то наткнулся на каменный локоть и разодрал испачканную в глине одежду; раздался вопль — и вот в великолепном, пьяном водовороте падающих друг на друга тел, в чаще дерущихся рук и разинутых глоток, среди криков злобного веселья кровь и чернила потекли ручьями.Тади Боя, влажного, чистого, распевающего песенки, доставили в «Золотой крест» к трем часам утра.Вряд ли нашлись такие, кто не слышал, как он пришел. После нескончаемых прощаний хлопнула дверь, и с лестницы донеслось, поднимаясь все выше и выше, неровное, ликующее пение, то и дело прерываемое толчками и грохотом:Лошадки, коровки, свинки -Добрые все скотинки…О'Лайам-Роу, дремавший у очага в приемной, тоже услышал и обратил к двери задумчивый взгляд голубых глаз.Добрые скотинки…Пчелки над цветочками гудят,А скотинки в хлеву шумят.Вот за это я Дерри люблю…— Моя погибель пришла: единственный в Мире сборник баллад на спирту, — проговорил О'Лайам-Роу.Вот за это я Дерри люблю…Торжественное пение раздавалось уже совсем рядом с приемной. Еще один чудовищный толчок — и дверь широко распахнулась.— А Дерри я люблю за тишину, чистоту и сонмы белых ангелов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38