Это были королева-мать и Гонсалес Браво. Вместе со своими приверженцами они воспользовались обстоятельствами, чтобы ловить рыбу в мутной воде, и, позаботившись не только о себе, но и о своих будущих потомках, переправились за границу.
Мария-Христина уже готовила во Франции покои для своей дочери, а Гонсалес Браво, купивший заблаговременно виллу в По, недалеко от французской границы, надеялся вскоре принять в ней свою бывшую повелительницу. Он легко утешился потерей портфеля, туго набив золотом свои карманы, и испытывал благодарность к иезуитам, сделавшим для него так много. Обращая взоры к испанской границе, он саркастически улыбался и говорил: «Сегодня еще не видно моей высокой повелительницы, но что не случилось сегодня, может произойти завтра».
Чтобы донна Изабелла не сердилась на него, Гонсалес Браво делал необходимые приготовления для ее приема.
Изабелла еще была далека от мысли оставить свою страну. Хотя в решительный час император Наполеон, видимо, решил не вмешиваться во внутренние распри соседнего государства, лишив королеву Испании надежды на помощь, она все еще не теряла веры в своих сторонников, армию и Новаличеса. Если маркиз победит, она намеревалась наказать всех мятежников, причинивших ей столько страха, клялась сделать эшафот кровавым источником и, подстрекаемая доном Марфори, была в состоянии исполнить угрозу. Герцогине и графу предстояло открыть этот ряд жертв.
Несмотря на весь свой гнев, испанская властительница не смела показаться в Мадриде, как будто какой-то внутренний голос удерживал ее. Она оставалась в ла Гранье с доном Марфори, своим мужем, патером Кларетом и двором; все вещи были уложены, поезд стоял наготове, чтобы увезти ее с двором к северу.
Беспокойство королевы отражалось на всех придворных, исключая дона Марфори, и обнаруживалось в строгих приказах и вспышках гнева. Однако сразу же после этого благочестивая женщина отправлялась на богослужение и усердно молилась с патером Кларетом или Фульдженчио, воспитателем ее единственного сына.
Следует упомянуть, что оба почтенных патера пользовались при этом случаем побудить королеву к насильственным мерам. Со своих кафедр служители Санта Мадре, братья святого Викентия, не стыдились позорить, как преступников, людей, стоявших за свободу, и угрожать проклятием тем, кто подаст им хоть каплю воды.
Фанатизм, не стесняющийся в выборе средств для достижения однажды намеченной цели, бессилен, однако, увлечь толпу. Так было и теперь: народ оставался глух к исступленным воплям патеров, и лишь весьма немногие верили в силу и справедливость проклятий, раздававшихся по адресу якобы врагов церкви. Люди знали, чего можно ожидать от Санта Мадре, и отсылали проклятия обратно на головы лицемеров.
В Санта Мадре обрадовались известию о том, что королева приказала казнить Энрику и Рамиро. Святой трибунал знал о связи Аццо с Энрикой и не собирался прощать цыгану тот вечер, когда на площади Педро произошла расправа с монахами. Приказ сестры Рафаэлы дель Патрочинио сохранялся в силе. Великие инквизиторы приказали осторожно наблюдать за Аццо, при первой возможности схватить его где-нибудь за городом и, не приводя в Санта Мадре, навсегда обезвредить.
Из предосторожности тело его следовало доставить на улицу Фобурго и бросить в яму осужденных, вблизи камеры пыток, где в прежние годы жертвы сжигали живыми, где страдал Фрацко и вынес мучения Аццо. Об этом месте, называвшемся Квемадеро де ла Крус, несколько месяцев спустя народный депутат говорил в мадридской палате: «Верите ли вы еще, что власть духовенства не преследовала людей? Выйдите на Квемадеро де ла Крус и посмотрите туда, где еще сохранились остатки костров, покрытых пеплом, и обгоревшие кости и черепа, присыпанные песком. Несколько дней тому назад игравшие дети раскопали там три предмета: обломок ржавого железа, человеческое ребро и прядь волос. Хотите знать, преследовала ли людей власть духовенства — спросите у этих волос, каким холодным потом они были смочены, когда их владелец увидел костер; спросите у ребра, как стучалось под ним сердце дрожащего человека; если тот кусок железа был заклепкой, то спросите, как ржавел он во рту истекавшей кровью жертвы, и посмотрите, не было ли больше сострадания у железа, чем у палачей, закреплявших его!» Эти слова вызвали шумное одобрение зала — лучшее свидетельство того, что Испания с нетерпением ожидала избавления от господствовавшего мрака.
Министр-президент Конха, вернувшись вечером двадцать восьмого сентября в Мадрид, тотчас же отправился в свои покои.
Приказ королевы о лишении жизни герцогини де ла Торре и графа Теба вечером следующего дня находился в его руках, и он не мог ничего изменить в нем! Он разослал приказания судьям быть свидетелями казни, назначенной в восемь часов вечера на площади Педро, и отправил Вермудесу приказание быть готовым к этому часу.
После этого министр-президент направился к графу Теба.
— Я уважаю ваши чувства, граф, — сказал Конха, — я даже разделяю их. Если у вас есть какое-либо желание или тайное поручение, прошу с полным доверием сообщить мне его, я сумею уважить вашу последнюю волю!
— Только одну просьбу имею я к вам, маркиз, — ответил Рамиро после короткого раздумья, — прикажите мадридскому палачу действовать быстро и уверенно. Острый топор, верный удар — вот последние желания графини и мое!
— Они будут исполнены, граф Теба. А эти письма?
— Будьте добры отправить их завтра в час казни, одно адресовано французской императрице, другое дону Салюстиану Олоцаге. Оба доставит в Париж брат последнего, дон Целестино Олоцага, находящийся в Мадриде. Передайте ему мой сердечный привет. Прощайте, маркиз, да спасет и благословит Бог Испанию!
— Я боюсь, что много благородной крови прольется в нашем отечестве. Все мои старания предотвратить несчастье оказались тщетны. Святая Дева да будет к вам милосердна!
Конха ушел взволнованный, а ему предстояло еще более тяжелое свидание. В комнату Рамиро вошел священник. Конха твердыми шагами прошел по коридору и велел доложить о себе герцогине.
Он молча почтительно поклонился ей, хотя сердце его сжималось при мысли, какой приговор должен сообщить он этой женщине.
— Будьте желанным гостем в моем заключении, маркиз, — произнесла Энрика своим мягким голосом, — вы принесли мне известие от герцога де ла Торре?
— Без сомнения, герцогиня.
— Вы медлите, ваше лицо мрачно… о, говорите, говорите все, маркиз! Мой муж побежден?
— Нет, герцогиня.
— Значит, он взят в плен?
Конха отрицательно покачал головой.
— Я должен передать вам другое, худшее известие. Несмотря на попытки помирить враждебные стороны, несмотря на то, что в случае его наступления я не спасу вас от королевского гнева, маршал Серано отдал войскам приказ выступить.
— Я узнаю в этом моего Франциско, — воскликнула Энрика, — он не мог поступить иначе, другого приказа он не отдал бы!
— Этот приказ явился смертным приговором для графа Теба и для вас, герцогиня.
— Смертным приговором, — отозвалась эхом Энрика, побледнев. Конха дрожащей рукой протянул супруге Серано королевский приговор — он дал ей самой взглянуть на него.
— Герцог де ла Торре знает об этом?
— Ему сообщили все, чтобы удержать его и заставить повернуть назад. Герцогу известно, что его дорога в Мадрид ляжет через ваш труп, — быстро проговорил Конха тихим голосом, как будто хотел поскорее избавиться от этого известия.
Энрика покачнулась и прижала к лицу руки — неожиданное жестокое известие подавило ее.
— От руки палача! — прошептала она с ужасом. — Не тяжелый ли сон мучит меня? Франциско знает об этом приговоре… я его никогда не увижу…
— Мужайтесь, герцогиня. Маршал Серано разделит с вами смерть, смерть за свое отечество, я предчувствую это.
Энрика провела рукой по лбу, как будто прогоняя наваждение.
— Да, маркиз, вы правы. Мой Франциско говорит мне: умрем вместе за наше отечество, мой Франциско не видит другого спасения, он знает свою жену. Супруга маршала Серано без колебания умирает за высокое дело. Только неожиданность и естественный для любого человека страх смерти поразили меня в первую минуту. Но не страх наполняет меня теперь, маркиз, — жена борца за свободу Франциско Серано воодушевлена одинаковым с ним чувством и без содрогания совершит свой последний путь.
— Вы истинная супруга герцога де ла Торре, — сказал Конха, потрясенный словами Энрики, — позвольте мне поцеловать вашу руку.
Старый маркиз опустился на колено, как перед королевой, и прижался губами к ее руке.
— Только одно смущает меня, — сказала Энрика, — я не увижу перед смертью своего супруга и не умру вместе с ним. Вам не понять этого желания, маркиз, вы не были женаты,
— Слушая вас, я впервые в жизни жалею об этом, — ответил растроганный Конха.
— Та истинная, посланная Богом любовь, которая не прекращается и со смертью, которая продолжается и за гробом, была дарована мне. Я испытала ее. То, чем мы наслаждались — слишком хорошо для земной жизни. Встретить смерть в объятиях Франциско было бы продолжением этого блаженства. Оно не суждено мне.
— Я сомневаюсь, что увижу герцога де ла Торре, — сказал Конха, — но если это случится, я скажу ему, что он обладал прекраснейшим, благороднейшим из сердец и я, никогда не испытавший зависти, завидовал ему.
— Прощайте, маркиз. Помолитесь за меня и моего дорогого мужа. «Какой контраст, — промелькнуло у Конха в уме, — между этой смиренной святой душой, безропотно принимающей позорную казнь, и надменной злой женщиной, твердой рукой подписавшей смертный приговор ни в чем не повинным жертвам ее недостойной мести».
Конха поторопился уйти, чтобы скрыть свое волнение.
Энрика, оставшись одна, упала перед распятием, которое патер Роза принес ей в последнюю ночь. Он хотел напутствовать ее своими советами, но Энрика отказалась.
Ночью слуги Вермудеса сооружали свои черные подмостки на площади Педро. Толпа боязливо жалась в сторону, проходя мимо этой ужасной постройки. Раздавались громкие проклятия, но не слышалось любопытных вопросов о том, кто будет казнен.
Народ в Мадриде знал, для кого делались эти жуткие приготовления, он опускал глаза, как будто не желал видеть позора и стыдился невиданного злодеяния.
Сочувствие людей было на стороне герцогини де ла Торре.
Наступил вечер рокового 29 сентября 1868 года. Королевские алебардисты прошли с барабанным боем по необычно тихим улицам города к площади Педро и там стали рядами по обеим сторонам эшафота, вероятно, для оттеснения народа. Эта мера предосторожности оказалась ненужной — площадь была пуста. Только после повторного барабанного боя мужчины и женщины начали постепенно подходить к месту казни.
Отряд, вероятно, самых надежных алебардистов открывал шествие, направлявшееся от замка к площади Педро.
Позади шли трое судей, потом следовала герцогиня де ла Торре в длинном черном платье, опять трое судей и граф Теба, сменивший свой испанский мундир на черный камзол и плащ. Далее шествовали два лысых патера, несколько монахов и за ними — седой Вермудес.
Алебардисты замыкали процессию.
На всех улицах теснился народ: девушки бросались на колени, женщины поднимали своих детей, показывая им сеньору в чёрном, ступавшую твердым шагом. Мужчины бросали лавровые ветви, чтобы она и Рамиро прошли по ним, старики обнажали головы и складывали руки. Шествие, направлявшееся к площади Педро, было, скорее, триумфальным, чем дорогой на эшафот.
В окнах окрестных домов развевались траурные знамена, люди, тесными толпами стоявшие на балконах и крышах, были в черных платьях и шляпах; везде колыхались черные платки.
Солнце уже закатывалось, когда процессия достигла эшафота. Помощники Вермудеса стояли на нижних ступенях, находившийся наверху сдернул с плахи черное сукно.
Алебардисты в блестящих мундирах выстроились у подножия эшафота. Первыми поднялись судьи.
В народе пронесся сначала глухой ропот, потом все громче и громче раздались крики:
— Королева! Где Изабелла Бурбонская? Она должна быть свидетельницей!
На казни не присутствовало ни одного члена королевского двора. Страх ли помешал королеве явиться в Мадрид на казнь? Не прибавилась ли к ее жестокости еще и трусость?
Когда герцогиня де ла Торре, в черном бархатном платье, взошла на эшафот, раздались громкие рыдания женщин и крики мужчин:
— Смотрите, она умирает за герцога и за нас! Она не дрожит и не робеет! Слава мученице! Слава герцогине де ла Торре!
Энрика выглядела бледной и осунувшейся, а черное платье делало ее еще бледнее, но прямая гордая осанка не выдавала в ней страха.
Ее благородное лицо было прекрасно, и мысль, что эта полная жизни женщина должна принять смерть от руки палача за своего мужа и отечество, тронула бы самое черствое сердце.
Граф Теба так же без робости взошел по ступеням, священники и монахи разместились вокруг плахи.
Вермудес последним занял свое хорошо знакомое место. Один из судей выступил вперед и прочел смертный приговор графу Теба и герцогине де ла Торре.
Это были те же давно известные слова, слышанные нами при казни генералов Леона и Борзо.
Гробовое молчание последовало за этим чтением. Все глаза обратились на Энрику. Даже после смерти по воле ненасытной Изабеллы ее ожидала ужасная участь: тело несчастной должны были выбросить на дорогу, по которой пойдет Серано.
— Палач, — сказал чтец королевского приказа, обратясь к Верму-десу, уже взявшему свой красный футляр, — палач, исполняйте свою обязанность!
Вермудес забрал бумагу, начинавшуюся словами «От имени королевы», с подписью и печатью внизу, потом открыл красный футляр — показалась блестящая секира. Старый палач с невозмутимым лицом попробовал лезвие и опустил топор на пол.
Раздались громкие рыдания, достигшие слуха Энрики; она повернулась к толпе и сделала знак рукой, как будто, прощаясь, просит не увеличивать тяжести ее последнего часа.
— Донна Энрика Серано, герцогиня де ла Торре, — сказал Вермудес громким голосом, — молитесь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56