если и дома этих людей ожидают борения, распри, слезы, они обречены на гибель. Нет! — закричал Дантон после недолгого молчания. — Нет, ты не имеешь права болеть, нет, ты не имеешь права умирать. Болеть, когда рядом две колыбели! Болеть и желать смерти — вот что самое нестерпимое! Всякий раз, когда я возвращаюсь домой, весь израненный, словно Регул в бочке; всякий раз, когда я переступаю порог и сбрасываю доспехи политика и стальную маску, меня настигает боль ничуть не менее ужасная, в душе моей открывается рана ничуть не менее кровавая: эта женщина, которую я люблю — не скажу больше, чем Францию, ибо именно Франции приношу я ее в жертву, но больше, чем самого себя, — эта женщина дает мне понять, что через месяц, через полмесяца, а то и через неделю я лишусь половины самого себя, лезвие гильотины рассечет пополам мое сердце; скажи мне, Жак, знаешь ли ты человека несчастнее меня?
И он поднялся, грозя небу кулаками, грозный и страшный, как Аякс.
— Жорж, друг мой, — сказала г-жа Дантон, — ты несправедлив. Мне ничего не нужно. Я ни на что не способна. Я просто скольжу вниз, лечу в пропасть, и пропасть эта — смерть. С каждым днем я становлюсь все меньше женщиной и все больше тенью. Я таю. Я избегаю тебя, отстраняюсь от тебя всякий раз, когда ты хочешь прижать меня к сердцу. О Господи! И я тоже хотела бы жить! Я была так счастлива… — она помолчала и прибавила совсем тихо. — Прежде!
— Я вижу, она права, — сказал Дантон, — и самое ужасное, что я даже не смогу остаться с нею до конца; я не смогу даже услышать ее последние слова; я должен буду покинуть ее на смертном одре.
— Но отчего же? Отчего?! — вскрикнула бедная женщина, не ожидавшая этого последнего испытания и мнившая, что ей будет дано право хотя бы умереть в объятиях любимого.
— Да оттого, что никто не может предсказать, как будут развиваться события, оттого, что теперь, после смерти короля, мне скорее всего станет еще труднее быть в ладу с самим собой: ведь вся Франция, весь мир следили за моим поведением в ходе этого рокового процесса. Она обвиняет меня в том, что я голосовал за смертную казнь. А ведь именно я пытался сделать то единственное, что могло спасти жизнь короля! Именно я, надеясь сблизиться с жирондистами, у которых недостало ума протянуть мне руку, чтобы мы вместе с кордельерами и Коммуной составили в Конвенте большинство, — именно я дважды спрашивал: «Не следует ли постановить, что приговор, каков бы он ни был, должен быть приведен в исполнение лишь по окончании войны?» Если бы жирондисты сказали «да», мое предложение бы прошло. То была доска, которую я перекинул через пропасть. Жирондистам надлежало пройти по ней первыми и подать пример центристам, которые пошли бы за ними. Монтаньяры онемели от изумления, услышав меня. Робеспьер взглянул в мою сторону, не в силах сдержать радости. «Он губит себя! — твердил он. — Дантон губит себя. Он делает шаг в направлении Жиронды, а это — шаг к пропасти!» Верньо решил, что я хитрю, — как будто Дантон стал бы утруждать себя хитростями! Вместо того чтобы пойти на сближение со мной, жирондисты заключили союз с монтаньярами: они хотели гибели королевской власти и проголосовали в большинстве своем за казнь короля. В то мгновение, когда правые утратили единство, они перестали существовать. Конечно, нетрудно было предугадать, что слабый и шаткий центр склонится влево. Что же еще я мог предпринять? Пятнадцатого декабря, когда шло голосование по вопросу о виновности короля, я оставался дома, подле жены. Я сказал, что тревожусь за ее здоровье, и рискнул головой. Мой будущий обвинитель начнет свою речь с вопроса: «Где ты был пятнадцатого декабря?» Когда шестнадцатого я вновь явился в Конвент, я не застал там ни Коммуны, ни Жиронды; повсюду была одна лишь Гора — изрыгающая проклятия, мечущая громы и молнии. Но Гора — это антипод свободы, это якобинский дух, якобинский гнет, это шпионство, инквизиция, тирания. Сделавшись якобинской, Революция утратит все былое величие, все былое великодушие, все былое благородство. Я понял, что правые погибли, а вместе с ними погиб весь Конвент. Я понял, что мне, Дантону, со всею моею силою и со всем моим гением, придется отныне повиноваться якобинским посредственностям. Мне требовалось либо создать какую-то новую силу, либо покорно вложить голову в хищную пасть Робеспьера. Вот отчего я возвратился домой, неистовствуя и бранясь, полный решимости вновь взять бразды правления в свои руки. Ведь я был могущественнейшим из членов Коммуны! Ведь депутаты Коммуны, кордельеры, только и ждали случая последовать за мной. Я обязан был вновь стать Дантоном разъяренным, вершащим суд и сеющим смерть — и я стал им. Они этого хотели, и желание их исполнилось: прежде я был Дантоном девяносто второго года, шестнадцатого декабря я сделался Дантоном девяносто третьего.
Выслушай меня, возлюбленная моя супруга, дорогая моя жена, — продолжал Дантон, спустившись с небес на землю. — Я понимаю тех, кто жертвует жизнью, подобно Курцию, твердо зная при этом, что благодаря их подвигу пропасть исчезнет и отечество будет спасено. Однако сегодня спасать надобно не одну Францию, но и весь мир. Погибнуть — пустяк; когда гибнет человек, в строю становится на единицу, а то и на нуль меньше — вот и все; но если погибнет Франция… Ведь Франция сегодня — апостол нового мира, хранительница прав и свобод рода человеческого. Сквозь бури проносит она ковчег, где покоятся вечные законы, проносит тот долгожданный факел, который зажгли гении многих столетий. Мы не вправе бросить на произвол судьбы этот ковчег, не вправе допустить, чтобы факел погас прежде, чем он озарит Францию и весь мир.
Быть может, придут дурные времена, когда свет факела ослабеет и даже вовсе погаснет, как гаснут вулканы, но тогда люди, которые захотят снова разжечь его пламя, явятся на наши могилы. Огонь, зажженный от той лампы, что освещает склеп, горит ничуть не менее ярко!
Госпожа Дантон вздохнула, протянула мужу руку и сказала:
— Ты прав; будь кем хочешь, но оставайся Дантоном.
XL. ЖИРОНДА И ГОРА
Дантон сказал сущую правду: камнем преткновения Революции была женщина.
То, что происходило в его доме, повторялось в те дни повсюду.
От Пале-Рояля, где на каждом шагу встречался игорный дом или дом терпимости, до равнин Бретани, где от хижины до хижины пролегает не меньше одного льё, — повсюду женщина лишала мужчину твердости.
Конечно, встречались кое-где женщины пылкие и отважные, вроде Олимпии де Гуж и Теруань де Мерикур, благородные патриотки вроде г-жи Ролан и г-жи Кондорсе, преданные и любящие спутницы вроде г-жи де Керальо и Люсиль Демулен, но то были редкие исключения из общего правила.
Чересчур сильные политические потрясения, постоянная необходимость рисковать жизнью — все это толкало мужчин к чувственным наслаждениям.
Дантона обвиняли в том, что он плетет интриги.
— До того ли мне! — отвечал он. — Днем я защищаю свою жизнь или требую, чтобы лишили жизни других, а ночью веду любовные битвы.
Мужчины предавались любви, чтобы не думать о смерти.
Устав от жизни, они выбирали наслаждение, как выбирают самоубийство. Чувствуя, что позиции их партии слабеют, политики не старались обзавестись новыми союзниками, не пытались защитить себя, — нет, подобно капуанским сенаторам, принимавшим яд в конце трапезы, они помышляли лишь о том, чтобы украсить чело розами, а затем умереть.
Так умер член Учредительного собрания Мирабо; так умерли вскоре после описываемых событий жирондист Верньо и кордельер Дантон, и кто знает, не услаждала ли последние минуты якобинского вождя, спартанца Робеспьера какая-нибудь лакедемонская Корнелия?
Всякий находил себе удовольствие согласно своему темпераменту. Существовал Пале-Рояль, блиставший золотом и роскошью: опытные куртизанки молили вас насладиться счастьем в их объятиях.
Существовали салоны г-жи де Сталь и г-жи де Бюффон, где вы сами могли молить о счастье и получить милостивое дозволение наслаждаться жизнью.
Куртизанки в большинстве своем стояли за старый порядок: богатые сеньоры, без сомнения, платили щедрее, нежели провинциалы, явившиеся в Париж, чтобы вершить судьбы Франции.
Два салона, которые мы только что упомянули, разумеется, не шли ни в какое сравнение с домами терпимости, ибо занимали совсем иную ступень социальной лестницы, однако в них также чувствовалась тяга к прошлому.
Теперь представьте себе буржуазию, со 2 сентября парализованную страхом, которая находилась как бы между двумя этажами этой лестницы, и вы поймете, что между двумя полюсами располагалась инертная масса.
В поле противодействия двух полюсов — аристократического и простонародного — политики теряли свою силу.
Перед инертной массой они опускали руки.
Но политик, который опускает руки, — человек конченый.
Когда все эти провинциалы явились в столицу, горя энтузиазмом, веря в единство, равенство и братство, их взорам предстали чудовищные распри Собрания, не стихавшие в течение трех или четырех лет, и они, естественно, попятились назад; тут-то их и поймали в свои сети прелестницы, о которых мы только что говорили, и постепенно политики, не утратив готовности умереть, утратили готовность победить.
Госпожа де Сталь никогда не была истинной республиканкой. Но пока речь шла о защите ее отца, она оставалась пламенной оппозиционеркой. Вначале поклонявшаяся Руссо, после бегства Неккера она сделалась последовательницей Монтескье. Честолюбивая, но неспособная играть какую бы то ни было политическую роль ни сама, ни с помощью своего порядочного и хладнокровного супруга, она решила пробиться в политику с помощью любовника. В один прекрасный день обнаружилось, что она объята страстью к очаровательному фату, насчет происхождения которого ходили самые странные слухи. Господина де Нарбонна назначили военным министром: г-жа де Сталь вложила в его руку шпагу Революции. Поскольку рука эта оказалась слишком слабой, шпага перешла к Дюмурье.
Ходили слухи, что г-жа де Сталь в прекрасных отношениях с жирондистами; такого мнения придерживался и Робеспьер. В том-то и заключалась беда жирондистов — политиков честных, но неудачливых: сами они не отрекались от своих убеждений, но люди более умеренные объявляли эти убеждения своими и тем портили все дело; жирондисты не сделались роялистами, но многие роялисты сделались жирондистами.
Салон г-жи де Бюффон, хотя и осененный именем принца Эгалите, слыл тем не менее — и по праву — салоном реакционным. Сколько бы люди, подобные Лакло, Сийери и даже Сен-Жоржу, ни притворялись демократами, они оставались знатными господами или, по крайней мере, — как в последнем случае — побочными сыновьями знатных господ.
Обманутые названием «Жиронда», историки нередко ожидают увидеть среди членов этой партии уроженцев Бордо или его окрестностей, но, к великому удивлению потомков, таковых обнаруживается всего трое, остальные же были марсельцы, провансальцы, парижане, нормандцы, лионцы; затесался в ряды жирондистов даже один женевец.
Не в этой ли разности корней кроется одна из причин стремительного разложения Жиронды? Земляки всегда держатся вместе и не бросают друг друга в беде — а что могло связывать марсельца Барбару, пикардийца Кондорсе и парижанина Луве?
Первым признаком этой разобщенности жирондистов было их легкомыслие.
Случилось так, что в определенный момент у Горы объявились два вождя. И что же? Вместо того чтобы предоставить им бороться между собой, подтачивая единство партии, жирондисты имели неосторожность уничтожить их одного за другим.
Когда Дантон подал в отставку с поста министра юстиции, жирондисты потребовали у него отчета в расходах — потребовали отчета у Дантона, вернувшегося в свое унылое жилище, в свой мрачный Клуб кордельеров, таким же бедным, каким он его покинул.
Но жирондисты настаивали: отчет следует представить. До тех пор пока это не будет сделано, Дантон не сможет очиститься от подозрений. Дантон укрылся под знаменем Горы; это знамя нес Робеспьер — пришлось атаковать Робеспьера.
Робеспьер же всегда двигался вперед только благодаря тому, что оставался неподвижен; сам он не трогался с места: в путь пускался сам участок, им занимаемый; дело не в том, что противники Робеспьера, уничтожая друг друга, открывали ему дорогу для вмешательства в историю; напротив, сама история получала возможность вмешаться в жизнь Робеспьера.
Верньо был против нападок на Дантона, ибо считал его гением Горы.
Бриссо был против нападок на Робеспьера, ибо не был Уверен в их успехе. Однако г-жа Ролан ненавидела и Дантона и Робеспьера; она ненавидела их так, как это умеют суровые души, как это умели делать янсенисты; затворившись в своеобразном храме, создав свою собственную религию, она жила в окружении верных слуг, которые беспрекословно ей повиновались, почитая ее воплощением добродетели и свободы.
Это-то поклонение ее и развратило; она сделала несколько шагов навстречу Робеспьеру, но тот был в тесной дружбе с семейством Дюпле, и г-жа Ролан потерпела неудачу.
В 1791 году она написала Робеспьеру письмо с предложением присоединиться к тем, кто впоследствии получил название жирондистов. Он ответил вежливым отказом.
Она написала ему вторично в 1792 году.
Он не ответил.
Это было равносильно объявлению войны.
О том, как г-жа Ролан объявила войну Дантону, мы уже рассказывали.
Теперь решено было атаковать Робеспьера.
Однако, вместо того чтобы прибегнуть к услугам Кондорсе, Ролана или Рабо Сент-Этьенна — людей незапятнанных, — атаковать Робеспьера предоставили юноше пылкому, горячему, но решительно неспособному сладить с человеком воздержанным, как Сципион, и неподкупным, как Цинциннат.
Атаковать Робеспьера предоставили Луве де Кувре, автору романа если не скабрезного, то, по крайней мере, фривольного, — автору «Фобласа».
На человека с бледным лицом, суровым взором и неподкупной душой напал улыбчивый, изящный, белокурый юноша, выглядевший гораздо моложе своих лет, большой любитель, а зачастую и участник скандальных историй, относительно которого ходили слухи, что в романе своем он вывел самого себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55