XXXII. БЕСПЛОДНЫЕ ПОИСКИ
На обратном пути Жак Мере пересек Францию так же стремительно, как и на пути в Майнц, с той лишь разницей, что из Кайзерслаутерна он направился не в Шампань через Сент-Мену, а в Лотарингию через Нанси.
Он мчался в Бурж.
Прибыв туда и остановившись в гостинице при почтовой станции, он осведомился у почтмейстера, знает ли тот проживающую в Бурже мадемуазель де Шазле, бывшую канониссу.
— Гражданин, — отвечал почтмейстер (дело происходило в конце октября, а 10 октября был принят декрет, согласно которому прежние обращения «сударь» и «сударыня» заменялись словами «гражданин» и «гражданка»), — гражданин, мы прекрасно знаем особу, которая вас интересует, но ее теперь нет в городе.
— С каких пор? — воскликнул Жак Мере.
— Вам угодно знать точную дату?
— Как можно более точную. Я проехал больше четырехсот льё, чтобы ее повидать.
— В таком случае я справлюсь со своим журналом. Почтмейстер ушел в соседнюю комнату, заглянул в журнал и крикнул Жаку:
— Она уехала двадцать четвертого октября, в четыре часа пополудни.
— Одна?
— Нет, с племянницей, которая, говорят, очень тяжело больна, и с горничной.
— Вы уверены, что они были втроем?
— Вполне; кстати, я заметил канониссе, что они могут обойтись двумя лошадьми, а за третью заплатить «для виду», но она возразила: «Запрягите хоть три, хоть четыре — только поскорее: мы очень спешим». Тогда я запряг им трех лошадей, и они уехали.
— А куда?
— Черт возьми! Чего не знаю, того не знаю.
— Но ведь вы обязаны это знать?
— Отчего же это?
— Я полагал, что вы имеете право давать лошадей лишь тому, кто предъявит вам паспорт.
— Ну, паспорт-то у них был, но вот куда они ехали? Хоть убей, не помню!
— Для вас это может иметь очень неприятные последствия, друг мой, — сказал Жак Мере весьма грозным тоном.
— Между прочим, если вам непременно необходимо это знать, вы можете справиться у префекта, выдавшего паспорт.
— Вы правы, — сказал Жак Мере.
Не желая терять ни минуты, он приказал кучеру:
— В префектуру!
Кучер пустил лошадей галопом, и карета на полной скорости влетела во двор префектуры.
Жак Мере проворно соскочил на землю; затем, рассудив, что произвести впечатление на префекта сложнее, чем на почтмейстера, достал из портфеля письмо Гара, предписывавшее ему удостоверить личность расстрелянного сеньора де Шазле, и с этим письмом в руке вошел в кабинет префекта.
— Гражданин префект, — сказал он. — Министерство юстиции поручило мне удостоверить личность бывшего сеньора де Шазле, расстрелянного двадцатого октября в Майнце. Я побывал в Майнце и убедился в том, что маркиза де Шазле в самом деле расстреляли, однако моя миссия этим не исчерпывается; я обязан разыскать членов его семьи: сестру и дочь, проживавших в Бурже.
— Ныне, сударь, они здесь уже не проживают; они отбыли из города двадцать четвертого числа сего месяца.
— И куда же они направились?
— Не могу вам сказать наверное; паспорт им был выписан в Германию.
— Без указания города?
— Без указания города. Я выписал его на основании медицинского заключения, из которого следовало, что барышне необходимо лечение на немецких водах.
— А какой врач ее пользовал?
— Превосходный врач и настоящий патриот, господин Дюпен.
— Будьте добры, скажите мне его адрес.
— Он живет совсем рядом, на улице Архиепископства. Жак Мере простился с префектом и поскакал к Дюпену. Тот не сообщил нашему герою ничего нового, однако под действием его настойчивых расспросов наконец вспомнил, что рекомендовал больной то ли баденские, то ли висбаденские воды.
Тут только Жак сообразил сделать то, с чего, возможно, следовало начать: проверить, не осталось ли в доме мадемуазель де Шазле слуг, которые могли бы сообщить какие-либо сведения об уехавшей хозяйке.
Однако кучер заметил Жаку, что так долго не распрягать лошадей противно почтовым правилам, и Жак, согласившись с его доводами, возвратился в гостиницу.
Выяснив адрес мадемуазель де Шазле и взяв в провожатые мальчишку-рассыльного, Жак отправился на Монастырскую улицу, где в доме № 23 проживала до самого последнего времени бывшая канонисса.
Дом был наглухо заперт.
Мальчишка постучал во все двери и все окна — ответа не последовало. Впрочем, на стук вышла соседка, повторившая Жаку то, что он уже знал:
24 октября около четырех часов пополудни дамы уехали.
Канонисса закрыла все двери, забрала с собой все ключи, а на вопрос соседки, поинтересовавшейся, скоро ли она вернется, отвечала, что едет к брату в Германию, возможно, навсегда.
Было очевидно, что в день отъезда мадемуазель де Шазле еще ничего не знала о гибели брата.
Что же, однако, сталось с письмом, которое он написал ей перед смертью?
Мимо проходил почтальон.
Жак Мере окликнул его.
— Друг мой, — спросил Жак, — не говорила ли вам мадемуазель де Шазле перед отъездом, куда следует пересылать письма, пришедшие на ее имя?
— Нет, сударь, — отвечал почтальон.
— Но ведь она получила после отъезда какое-то письмо?
— Она его не получила — именно потому, что уже уехала.
— Благодарю, друг мой, ты доказал мне, что я еще глупее тебя, — сказал Жак Мере. — Но как же ты поступил с этим письмом?
— Ну, оно ведь было оплачено, вот я и подсунул его под ворота; когда хозяйка вернется, она его там найдет.
Жак Мере горько вздохнул: почтальон заметил его неудовольствие.
— И зачем люди оплачивают свои письма? — воскликнул он. — Когда письма оплачены, почта за них уже не отвечает.
И почтальон пошел своей дорогой, весьма довольный своим похвальным словом почте.
Мальчишка улегся на землю и попытался заглянуть в щель под воротами.
— Посмотри-ка, — сказал он, — вот оно, письмо. Я хоть сейчас вытяну его оттуда прутом.
— Друг мой, — возразил Жак Мере после секундного раздумья, — письмо не мое, адресовано оно не мне, я не имею права его читать.
Впрочем, мальчишке он дал шесть франков за труды.
Вернувшись в гостиницу, он заказал обед и принялся было за еду, но внезапно пришедшая ему в голову мысль заставила его прервать трапезу.
Поскольку мальчишка-рассыльный, получив шесть франков, счел своим долгом остаться в распоряжении приезжего господина до вечера и ожидал приказаний под дверью, он подозвал его и спросил:
— Как тебя зовут?
— Франси, сударь, к вашим услугам, — отвечал мальчишка.
— Разыщи-ка мне кучера, который двадцать четвертого числа вез госпожу де Шазле.
— Я его знаю, — отвечал Франси. — Это Пьеро.
— Ты уверен?
— Еще бы! Уж я-то помню: он хлестнул меня кнутом за то, что я подобрал и съел сливу, которая вывалилась у мадемуазель Жанны из корзинки с провизией.
Жак вспомнил, что мадемуазель де Шазле в самом деле упоминала в одном из писем свою горничную по имени Жанна.
— Ну что ж, в таком случае приведи ко мне Пьеро, — приказал Жак. Пьеро, очевидно оповещенный мальчишкой о щедрости путешественника, явился молниеносно. На лице его сияла улыбка.
— Это ты двадцать четвертого октября правил каретой, в которой ехала мадемуазель де Шазле? — спросил Жак.
— Мадемуазель де Шазле? Погодите-ка, — задумался Пьеро, — это та богомольная старуха с горничной и больной барышней, точно?
— Точно, — согласился Жак Мере.
— Помнишь, Пьеро, ты еще огрел меня кнутом? — спросил мальчишка.
— Не помню, — отвечал Пьеро.
— Зато я помню.
— Ну, стало быть, она ехала со мной, стало быть, со мной, — кивнул Пьеро, утирая губы рукавом куртки, как делают все жители Берри.
— Значит, ты говоришь, что они поехали в сторону Дижона?
— Э, нет, вот уж нет.
— Тогда в сторону Осера?
— Тоже нет, — помотал головой Пьеро, — опять не угадали.
— Что значит «не угадал»?
— Я бы не хотел вас прогневить, но вам ведь угодно, чтобы я сказал вам правду, так? Вот я и должен вам ее сказать.
— Я вовсе не гневаюсь, друг мой; напротив, ты окажешь мне огромную услугу, если назовешь дорогу, по которой они поехали. Мне нужно их догнать, понимаешь? Это дело чрезвычайной важности.
— Ну вот, я и говорю: если хотите их догнать, ни дижонская, ни осерская дорога вам ни к чему.
— Но в какую же сторону они поехали?
— В совсем противоположную — в сторону Шатору. Тут Жака осенило.
— Ах вот что! — сказал он. — Значит, они направились в замок Шазле. Запрягай, друг мой, запрягай не мешкая!
— Ладно, — согласился Пьеро, — как раз мой черед ехать. И он бросился во двор. Франси убежал вместе с ним. Четверть часа спустя лошади были уже запряжены, а
Пьеро сидел в седле.
Жак Мере расплатился с хозяином гостиницы, поискал глазами мальчишку-рассыльного, которому хотел подарить оставшуюся у него мелочь, но не увидел его.
Лошади сразу побежали рысью — это лишний раз доказывало, что Франси посвятил Пьеро в тайну новоприобретенного экю.
Карета как раз выезжала из города, когда Жак Мере увидел на дороге своего юного провожатого.
Мальчишка размахивал какой-то бумагой и всячески
давал понять, что желает сообщить господину путешественнику нечто важное.
Пьеро остановил лошадей, и Франси ловко вспрыгнул на подножку.
— Что еще стряслось? — спросил Жак Мере.
— А то, — отвечал Франси, — что раз уж вы скачете за госпожой де Шазле, значит, рано или поздно вы ее догоните; вот я и решил, что заодно вы сможете отдать ей письмо, — все лучше, чем если оно будет валяться за воротами.
— И что же?
— А вот что, — сказал Франси, бросив письмо в карету, а затем спрыгнул с подножки на землю и крикнул кучеру:
— Погоняй!
Поразмыслив, Жак Мере пришел к выводу, что слова мальчишки не лишены логики: письмо, которое принес Франси, наверняка содержит последнюю волю отца Евы; валяясь за воротами, оно в конце концов может размокнуть и сделаться неразборчивым, а значит, будет куда лучше, если он, Жак Мере, сохранит его у себя не читая, а затем отдаст его одной из двух женщин, имеющих право его распечатать, — Еве или мадемуазель де Шазле.
Приняв это решение, он спрятал письмо в потайное отделение своего бумажника.
XXXIII. ПУСТОЙ ДОМ
Жак Мере не ошибся. Мадемуазель де Шазле в самом деле отправилась в Аржантон, где — поскольку в карете до замка доехать было невозможно, — наняла на единственном постоялом дворе городка трех верховых лошадей, которых вели под уздцы три погонщика, и двинулась в Шазле.
Там три женщины провели ночь, а назавтра вернулись в город.
Тут в карету опять запрягли почтовых лошадей, и мадемуазель де Шазле покинула Аржантон; на сей раз дорога ее лежала в направлении Шатра, Сент-Амёна, Отана, Бургундии и так далее.
Однако, поскольку мадемуазель де Шазле опережала Жака Мере на шесть дней, поскольку она не получила последнего, предсмертного письма брата и повиновалась его предшествующему посланию, где он, без сомнения, приказывал ей ехать к нему, в Германию, баденские же либо висбаденские воды были только предлогом для того, чтобы покинуть Францию, — по всем этим причинам Жак Мере, измученный беспрерывной скачкой по скверным дорогам и едва живой от усталости, проделав более шестисот льё, не счел необходимым продолжать погоню немедленно и остановил карету перед дверью своего дома, который долгие годы слыл в Аржантоне таинственным домом, а нынче был домом пустым.
Прошло более двух месяцев с тех пор, как он его покинул.
На стук колес из ворот выбежала старая Марта.
Увидев доктора, служанка вскрикнула от изумления: она уже не надеялась вновь увидеть своего хозяина.
Войдя в дом и заперев за собою дверь, Жак Мере остановился на нижней ступеньке лестницы; на него разом нахлынуло столько воспоминаний, что он не мог двинуться с места.
Семь лет, прожитые под этой крышей вместе с Евой, предстали воображению доктора как один-единственный день.
Он помнил все: и то бесформенное, несовершенное создание, которое он опустил на ковер у ног Марты, и ту прекрасную девушку, которую так безжалостно вырвал из его рук человек, сам впоследствии вырванный из жизни с той же безжалостностью, с тем же жестоким равнодушием.
И хотя ныне дом опустел, тень Евы, невидимая, но внятная любящему сердцу, скользила по тем уголкам, где некогда обреталось ее тело.
В комнатах все осталось точно таким же, каким было при Еве. Сначала Жак Мере поднялся в детскую: там до сих пор стояла кроватка, в которой Ева провела те три года (с семи до десяти лет), что пришлись на вегетативную пору ее существования, пору борьбы куколки: любви, красоты и ума — с коконом: уродством и небытием.
Затем Жак вошел в комнату, где протекло отрочество Евы, комнату, где перед волшебным зеркалом она распускала и укладывала свои длинные волосы и выгибала стройное, как тростник, тело, напоминавшее об изящных красавицах Жана Гужона: их руки держат корзины с фруктами, а божественные формы едва угадываются под складками материи.
Из спальни Евы Жак направился в кабинет, где, открытый, но немой, стоял орган — свидетель того памятного дня, когда, пронзенная электрической искрой, вселившей в нее животворный флюид, Ева сама подошла к инструменту и, к изумлению доктора, нетвердо, но похоже сыграла услышанную накануне мелодию. В кабинете стояли книги, по которым Ева училась читать; стоило доктору подойти поближе к шкафу, как оттуда спрыгнул на окно так и не ставший ручным кот, намереваясь, по своему обыкновению, удрать.
На стульях там и сям лежали книги, по которым Ева изучала химию, астрономию, ботанику; одна из них была открыта на той самой странице, которую ее владелица не успела дочитать.
Я не знаю в мире мест более печальных, нежели комната, опустевшая по причине долгого отсутствия или смерти пятнадцатилетней красавицы, которая много лет оживляла эту комнату своим присутствием; юность ее одухотворяла все вокруг; ее дыхание, ее флюиды создавали особую атмосферу, рождавшую в душе тех, кто ее знал, любовь, пусть даже неосознанную.
Что же должен был чувствовать Жак Мере, чья любовь была более чем осознанной!
Он вытянул вперед руки, словно пытаясь разорвать пелену, застилавшую мир перед его глазами и скрывавшую от него тень Евы, как облако у Вергилия скрывало богиню, по наитию направился к органу и бездумно — так, во всяком случае, ему казалось — опустил пальцы на клавиши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55