— Но это еще не все, — продолжал Дюмурье. — Доктор, покинувший Париж всего три дня назад, утверждает, что там скоро произойдут страшные вещи.
— В каком смысле страшные? — осведомился Тувено. Юные гусары молчали, но взгляд их был красноречивее слов.
— Судя по тому, что дал мне понять Дантон, — отвечал доктор, — иным людям представляется крайне важным связать парижанам руки; если участие в революционных событиях окончательно запятнает их в глазах чужестранцев, им не останется ничего другого, кроме как защищать столицу до последней капли крови.
— Каким же образом Дантон собирается все это исполнить?
— Ходят слухи о скором кровопролитии в тюрьмах, о том, что нельзя отправлять волонтеров на границу, пока в тылу жив враг еще более опасный, чем вторгшиеся на французскую землю чужестранцы.
— В самом деле, — кивнул Дюмурье, которого сообщение доктора, казалось не удивило и не возмутило, — мысль, пожалуй, недурная.
Молодые люди взглянули на Тувено; тот в ответ пожал плечами.
Взгляд ординарцев был полон сострадания; пожатие плеч адъютанта выражало покорство необходимости.
В это мгновение на улице раздался цокот копыт: во двор галопом влетел какой-то всадник. Юноши хотели было подняться, но Дюмурье остановил их взглядом и обратился к Тувено:
— Выясните, в чем дело.
Тувено подошел к окну и отворил его.
— Откуда вы? — спросил он у гонца.
— Генерал поймет, — отвечал гонец, протягивая запечатанный пакет командующему бригадой.
— Судя по всему, депеша лично для вас, — сказал Тувено генералу и отдал ему пакет.
Затем адъютант приказал слугам, суетившейся возле еле живого от усталости гонца и помогавшей ему спешиться:
— Позаботьтесь о том, чтобы этот человек ни в чем не нуждался.
— Лично для меня, — повторил меж тем Дюмурье слова Тувено, — но вы ведь знаете, мой милый, что у меня ни от кого секретов нет.
Последние слова Дюмурье произнес, бросив взгляд в сторону доктора.
Затем он сломал печать.
— А, это от герцога, — бросил он, — прошу прощенья, я никак не могу привыкнуть называть его Эгалите. Что ж поделаешь, милый Тувено, я ведь известный аристократ.
Он углубился в чтение письма, а потом сказал Жаку Мере:
— Вы были правы, доктор, резня уже началась. Позавчера половину узников, которых перевозили в Аббатство, убили по дороге, а другую половину — во дворе церкви. Затем убийцы принялись хозяйничать в Аббатстве, а скоро, судя по всему, они возьмутся и за другие тюрьмы. Все это — дело рук Марата и Робеспьера; Дантон в кровопролитии участия не принимал: он муштровал волонтеров на Марсовом поле. Впрочем, — спохватился вдруг Дюмурье, — это скучно; пусть буржуа выясняют отношения; нас, военных, это не касается. Прочтите, доктор, прочтите.
И он швырнул письмо герцога Орлеанского на стол с величайшим презрением, явно давая понять, что главнокомандующим на театре военных действий быть куда приятнее, чем министром в Париже.
С невозмутимостью, свидетельствующей о том, что ему нет никакого дела до презрения Дюмурье, Жак Мере взял письмо и прочел его с начала до конца.
— Вот как! — воскликнул он. — Оказывается, Собрание заступилось за аббата Сикара и он спасен.
— Благодетельное Собрание! — отозвался Дюмурье. — Оно дерзнуло проявить такое мужество! Ну ничего, Коммуна ему еще покажет.
— Со своей стороны, — продолжал Жак, — Манюэль спас Бомарше.
— Клянусь честью, — отвечал Дюмурье, — он мог бы найти кого-нибудь получше.
— В конце герцог сообщает, — сказал Жак, — что будет посылать к вам гонцов ежедневно, и спрашивает, не угодно ли вам взять в адъютанты двух его старших сыновей.
С этими словами Жак Мере положил письмо на стол.
— Дьявольщина! — воскликнул Дюмурье. — Прежде чем отвечать на такие вопросы, нужно поразмыслить. Ловко придумал монсеньер: двух принцев в мою армию! Ну да ладно, там поглядим!
Остаток трапезы прошел в молчании; все посерьезнели и погрузились в раздумья. Только сестры де Ферниг изредка обменивались вполголоса короткими репликами. Наконец Дюмурье встал и обратился к Тувено и Жаку:
— Граждане, сделайте милость, пройдем в мой кабинет. Доктор и адъютант поднялись и последовали за генералом.
— Итак, — спросил Тувено, — что решил совет?
— Ничего хорошего, — отвечал Дюмурье. — Диллон предложил двинуться во Фландрию. В этом был бы прок две недели назад. А теперь неприятель окажется в Париже скорее, чем мы в Брюсселе. Остальные хотят отступить за Марну. Но позволить врагу сделать еще хоть один шаг по французской земле — значит покрыть себя позором: пруссаки и так зашли слишком далеко. Я отвечал моим генералам, что подумаю, но план мой готов. Я уже сказал нашему дорогому гостю, что Аргоннский лес станет французскими Фермопилами, и сдержу слово. Вот самый подробный план Аргоннского леса от Семюи до Триокура, какой я мог найти. Теперь нам необходим опытный лесник; до Аргоннов семь-восемь льё, не больше; пошлите туда гусара с запасной лошадью, и пусть он привезет нам первого попавшегося лесника.
— В этом нет нужды, генерал, — возразил Жак Мере.
— Отчего же? — удивился Дюмурье.
— Оттого, что я родом из Стене, оттого, что я десять лет подряд собирал травы, охотился и ловил рыбу в этом самом Аргоннском лесу, расположенном между двумя реками: Уазой и Эной, и знаю его лучше любого лесника.
— В таком случае, — сказал Дюмурье, — гражданин Дантон оказал нам двойную услугу.
— Понимаешь ли ты, Тувено, — продолжал он возбужденно, — понимаешь ли ты все выгоды, какие сулит мой план? Во-первых, нам не придется отступать, не придется прятаться за Марной, а во-вторых, мы вынудим неприятеля терять драгоценное время, вынудим его застрять в бесплодной части Шампани — на унылой, грязной, неплодородной земле, не способной прокормить огромную армию; мы не пустим его в плодородный и богатый край, где он мог бы благополучно перезимовать. Если, поняв, что здесь ему не выжить, враг начнет искать другие пути, то в одном месте на его дороге окажутся Седан и целая цепь нидерландских крепостей, в другом — Мец, занятый армией Келлермана. У меня, Келлермана и Гальбо в общей сложности пятьдесят тысяч человек и при необходимости мы можем дать бой; к тому же небо, как ты видишь, помогает нам: пруссаков поливает бесконечный дождь, они уже завязли в лотарингской грязи; в окрестностях Меца и Вердена, тоже, как мне доложили, началась распутица; Шампань же вся представляет собою одну огромную рытвину, которую пруссакам не одолеть; крестьяне отсюда убегают; семена, брошенные в здешнюю землю, исчезают без следа, словно унесенные вихрем; вскоре в распоряжении наших врагов останутся только зеленый виноград, болезни и смерть.
— Браво, генерал! — воскликнул Тувено. — О, вот теперь я узнаю вас. Жак Мере протянул Дюмурье руку. Воодушевление, горевшее в его глазах, говорило само за себя.
— Генерал, — сказал Жак, — располагайте мной; я готов быть при вас лесником, солдатом, кем вам будет угодно, лишь бы так или иначе принять участие в том великом деянии, которое спасет Францию. Одержим победу — и я немедля стану греком при Марафоне.
— В таком случае, — отвечал Дюмурье, — скажите нам скорее, какого вы мнения о проходах через Аргоннский лес? Мы не можем терять ни минуты, следует ковать железо, пока оно горячо.
Жак Мере склонился над картой.
— Слушайте, Тувено, и запоминайте все слово в слово, — приказал Дюмурье.
— Будьте покойны, генерал.
Было нечто торжественное, почти священное в облике этих трех мужчин, которые, склонившись над картой, размышляли о том, как спасти честь Франции и жизнь тридцати миллионов людей!
— Через Аргоннский лес ведут пять проходов, — произнес Жак Мере в глубокой тишине. — Следите за моим пальцем. Первый, тот, что идет со стороны Семюи, называется Густой дуб; второй, идущий на высоте Сюньи, — Лесной крест; третий, рассекающий лес напротив Бреси, — Большой луг; четвертый, расположенный напротив Вьен-ла-Виль, — Ла-Шалад, по названию ближайшей деревни, и, наконец, пятый, представляющий собой не что иное, как дорогу из Клермона в Сент-Мену, называется Лез-Илет. Главные проходы — Большой луг и Лез-Илет.
— К несчастью, именно от них нас отделяет самое большое расстояние, — отозвался Дюмурье, — но я двинусь туда со всей моей армией.
— Чтобы осуществить задуманную операцию, — продолжал Жак Мере, — можно пойти вперед двумя разными дорогами, между которыми есть существенное различие: одна идет позади леса и, следовательно, позволяет скрыть передвижение войск от неприятеля, другая — впереди леса, на виду у противника.
Дюмурье на мгновение задумался.
— Я пойду впереди леса, — сказал он затем, — я знаю Клерфе, это новый Фабий; увидев, что я не скрываю своего маневра, он решит, что я получил подкрепление и собираюсь атаковать австрийцев и пруссаков порознь, а решив так, он непременно отступит за Стене, в укрепленный Бруэннский лагерь. Сядьте, Тувено.
Тувено сел и взял в руку перо; возбуждение, которое охватило генерала, стоявшего на пороге великих свершений, передалось и его адъютанту.
— Пишите, — сказал Дюмурье, — я приказываю Дюбуке оставить департамент Нор и занять проход Густой дуб, а Диллону — двинуться по дороге между Мёзой и Аргон-ном. Я со своими людьми последую за ним. Он достигнет прохода Лез-Илет и займет его, так же как и Ла-Шалад, невзирая ни на какие препятствия. Вы просили меня, доктор, чтобы я приискал вам дело; я не могу отказать добрым патриотам в подобных просьбах: вы послужите проводником Диллону.
— Благодарю! — сказал Жак, протягивая Дюмурье руку.
— Что же касается меня, — продолжал Дюмурье, — то я займусь Лесным крестом и Большим лугом. Вы записываете?
— Да, — сказал Тувено, который, привыкнув писать под диктовку генерала, заносил его слова на бумагу почти с такой же скоростью, с какой тот их произносил.
— Пойдем дальше: я приказываю Бернонвилю покинуть нидерландскую границу, где ему совершенно нечего делать, и тринадцатого числа прибыть со своими десятью тысячами человек в Ретель. А теперь трубите общий сбор, пусть кавалеристы седлают лошадей — и вперед!
Эти последние слова Дюмурье были обращены к братьям, или, точнее, к сестрам Ферниг, которые стремглав бросились исполнять приказание.
Четверть часа спустя приказ Дюмурье был выполнен: сквозь гудение взбудораженного города уже слышались звонкие фанфары труб и глухая барабанная дробь.
XXVI. ЛЕСНОЙ КРЕСТ
Два часа спустя вся армия была уже на марше, а через четыре часа расположилась лагерем на достаточном расстоянии от Седана.
На следующий день Диллон выяснил, каково местоположение передовых постов армии Клерфе, стоявших на обоих берегах Мёзы.
Через час генерал Мячинский, командовавший отрядом в полторы тысячи человек, атаковал под наблюдением Жака Мере двадцати четырех тысячную армию австрийцев, которые, как и предсказывал Дюмурье, тотчас отступили в Бруэннский лагерь.
Диллон миновал Густой дуб, ибо этот проход по плану Дюмурье предстояло занять и оборонять генералу Дюбуке, и двинулся дальше по дороге, идущей между Мёзой и Аргоннским лесом; за ним следовали пятнадцать тысяч человек возглавляемые самим главнокомандующим.
На другой день Дюмурье был в Баффю; там он остановился, чтобы занять проходы Лесной крест и Большой луг.
Диллон между тем продолжал отважно двигаться вперед; он оставил две тысячи человек охранять Ла-Шалад и добрался до Лез-Илет, где встретился с четырьмя тысячами солдат под командой Гальбо.
Фабру д'Эглантину, долго и безуспешно пытавшемуся догнать Гальбо, так и не удалось это сделать: генерал явился к Лез-Илет по приказу Дюмурье, но по велению собственного чутья.
Именно возле Лез-Илет Жак Мере смог принести Диллону огромную пользу: ведь он знал в этих местах каждый холм и каждый овраг. Он указал генералу превосходное место для размещения артиллерийской батареи, которая держала бы под прицелом проход и делала его совершенно неприступным (прошло семьдесят шесть лет, а следы расположения этой батареи до сих пор еще видны на высящейся поблизости горе).
Кроме того, солдаты Диллона возвели замечательные укрепления, построили из свежесрубленных деревьев баррикады и таким образом полностью преградили врагу путь в Сент-Мену и из Сент-Мену в Шалон.
Не менее грандиозные работы были произведены под командованием Дюмурье возле Большого луга; там армия расположилась на поднимающихся амфитеатром склонах холмов; вздумай враг перейти в наступление, ему пришлось бы прежде пересечь без всякого прикрытия раскинувшиеся у подножия этих холмов обширные луга.
Через Эр в этом районе были переброшены два моста; их защищали два караула, которым Дюмурье приказал, в том случае если неприятель начнет атаку, отступить, сжигая за собой мосты; если же Дюмурье пришлось бы уйти на противоположную сторону холма, его надежно укрыла бы от пруссаков Эна.
Впрочем, можно было не сомневаться, что до этого не дойдет и что Дюмурье сохранит за собой выгодную позицию на возвышении.
Восьмого сентября выяснилось, что накануне Дюбуке с шестью тысячами человек занял проход Густой дуб; итак, свободным оставался один-единственный проход, расположенный между Густым дубом и Большим лугом, — Лесной крест. Дюмурье побывал там собственной персоной, велел перегородить дорогу стволами деревьев и поставил подле заграждения охрану — два эскадрона и два батальона под командованием полковника.
Теперь он мог быть уверен, что выполнил свое обещание: Аргоннский лес уподобился Фермопилам. На пути к Парижу выросло укрепление, которое его творец почитал неприступным.
Герцог Орлеанский сдержал слово: Дюмурье ежедневно получал сведения о резне в тюрьмах; хотя он держался беззаботно, отвратительное убийство г-жи де Ламбаль в Аббатстве, невинных детей в тюрьме Бисетр, женщин в тюрьме Сальпетриер возмущали его до глубины души; он запоминал имена убийц и, деланно улыбаясь ужасным известиям, давал себе клятвы отомстить самым жестоким образом, лишь только у него появится такая возможность.
Зверские убийства вывели из равновесия даже герцога Орлеанского.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55