— А это — для моего сына.
На печати был выгравирован герб Франции.
Согласно традиции, король таким образом передавал наследнику свой престол.
Подойдя к члену Коммуны, которого звали Жак Ру, король спросил:
— Угодно ли вам принять от меня завещание? Жак Ру попятился.
— Мое дело — отвезти вас на эшафот.
— Дайте сюда, — сказал другой член Коммуны, — я этим займусь.
— Вы наденете редингот, ваше величество? — спросил Клери.
Король отрицательно покачал головой. На нем был темный фрак, черные короткие штаны, белые чулки и белый молетоновый жилет.
В глубине кареты короля ждал его духовник, ирландец аббат Эджворт, выученик тулузских иезуитов, священник, не принесший присягу.
Людовик XVI сел рядом с аббатом. На переднем сидении устроились двое жандармов.
У короля в руках был молитвенник; он принялся читать псалмы.
На казнь он ехал в собственной карете.
Улицы были пустынны, двери и окна закрыты; ни один человек не прильнул к стеклу изнутри, чтобы взглянуть, как король едет в свой последний путь. Казалось, Париж превратился в некрополь.
Вся жизнь города сосредоточилась в тот час в одном-единственном месте — на площади Революции.
Часы показывали без десяти десять, когда карета остановилась перед разводным мостом.
Комиссары Коммуны ожидали короля подле колоннады Королевской кладовой; им было поручено присутствовать при казни и составить протокол; эшафот с трех сторон окружала тройная цепь пушек, дула которых грозно глядели на толпу, причем между их лафетами и помостом было оставлено большое пустое пространство; вся площадь была запружена войсками, ибо в городе ходили слухи о готовящемся мятеже, якобы имеющем целью отбить короля.
Поскольку эшафот окружала плотная цепь солдат, которые расступились лишь для того, чтобы дать дорогу осужденному, зрители располагались от места казни самое меньшее в тридцати шагах.
Солдаты, охранявшие эшафот, были федераты из числа самых пылких фанатиков.
Двадцать барабанщиков стояли подле эшафота спиной к мосту Людовика XV. Карета остановилась в нескольких шагах от лесенки, по которой осужденные всходили на помост.
Король с былой властностью представил своего духовника двум жандармам, провожавшим его к месту казни. Затем он первым вышел из кареты, выказывая поразительное самообладание. Духовник шел следом.
Подручные палача подошли, намереваясь раздеть Людовика XVI, но он отступил на шаг и сам сбросил с себя фрак, жилет и галстук.
Затем у подножия лестницы между королем и подручными Сансона вспыхнул спор.
Они хотели связать королю руки, он не давался.
Но тут в дело вмешался Сансон, недаром отрекомендовавшийся Жаку Мере старым слугой Бурбонов.
По щекам палача текли горькие слезы.
Видя, что король не позволяет связать себе руки веревкой, он достал из кармана батистовый платок и смиренно попросил:
— Носовым платком, ваше величество!
Людовик XVI так давно не слышал обращения «ваше величество» ни от кого, кроме своего защитника Мальзерба, звавшего его так даже перед лицом Конвента, что слова палача тронули его до глубины души. Он протянул Сансону руки и позволил связать их носовым платком.
Тем временем к королю подошел аббат Эджворт.
— Примите это унижение как последнюю милость, уподобляющую вас Господу нашему, — и вам за это воздастся, — сказал он.
Впрочем, король уже оправдал это сравнение его с Иисусом Христом, протянув палачу руки.
— Я должен испить чашу до дна, — сказал он.
Лестница была чересчур крутой, чтобы король мог подняться по ней без посторонней помощи; он шел, опираясь на руку священника, и вдруг, добравшись до самого верха, словно обезумел и кинулся к краю площадки с криком:
— Французы, я не совершал преступления, в котором меня обвиняют; я прощаю…
Но тут Анрио дал команду музыкантам, и барабанный бой заглушил слова короля.
Король побагровел, топнул ногой и вскричал страшным голосом:
— Замолчите!
Барабаны, однако, продолжали бить.
— Я погиб, — сказал король. — Я погиб. И он предал себя в руки палачей.
Однако, пока они все туже и туже стягивали ему руки, он продолжал кричать:
— Я умираю невинным, я прощаю моим врагам. Да смилуется Господь над людьми, узрев мою кровь.
Барабаны били не умолкая, вплоть до того мгновения, когда голова короля упала в корзину.
Помощник палача вынул ее оттуда и показал народу. Сансон стоял, прислонившись к гильотине: казалось, он вот-вот лишится чувств.
За те несколько мгновений, в течение которых голова находилась в руках палача, художник Грёз, стоявший в толпе, а в прежние времена часто видевший короля, сделал страшный набросок этой отрубленной головы.
Тело Людовика XVI положили в корзину и отправили на кладбище Мадлен, где погрузили в негашеную известь.
Тем временем федераты нарушили свой строй, дабы омочить штыки в королевской крови. Очень скоро их примеру последовали горожане; им удалось растолкать солдат и прорваться к эшафоту, после чего, движимые кто ненавистью, а кто обидой, они принялись обмакивать в кровь короля носовые платки, рукава рубашек и даже листы бумаги.
Кое-где в толпе слышались радостные возгласы.
Впрочем, многих казнь эта всерьез потрясла и даже лишила жизни.
Один цирюльник перерезал себе горло бритвой, некая женщина утопилась в Сене, отставной офицер умер от разрыва сердца, книгопродавец сошел с ума.
Переполох в городе был тем более сильный, что накануне казни короля произошло другое убийство, которое, как опасались парижане, грозило стать далеко не последним.
Толки о готовящемся мятеже, имеющем целью освобождение короля, были вовсе не беспочвенны. Однако из пятисот роялистов, вызвавшихся участвовать в этом деле, к месту сбора явились только двадцать пять человек. Попытка сорвалась.
Тем не менее один из роялистов решил отомстить за короля сам, не прибегая к посторонней помощи.
То был бывший королевский гвардеец стражи, по имени Пари.
Он жил в столице тайно и бродил вокруг Пале-Рояля в надежде убить герцога Орлеанского.
Любовница его держала парфюмерную лавку в деревянной галерее.
Прочтя список депутатов, проголосовавших за смерть короля, Пари отправился обедать в одну из тех подвальных рестораций, которых в ту пору было так много в Пале-Рояле.
Ресторация эта, именовавшаяся «Февралем», слыла недурной.
Войдя в залу, Пари увидел члена Конвента, расплачивавшегося с хозяином, и услыхал, как кто-то из посетителей говорит: «Смотрите, вон Сен-Фаржо».
Пари тут же припоминает, что видел фамилию Сен-Фаржо в числе голосовавших за смерть короля.
Он подходит к депутату.
— Вы Сен-Фаржо? — спрашивает он.
— Да, — подтверждает тот.
— А ведь у вас вид порядочного человека, — печально замечает бывший гвардеец.
— Я и есть порядочный человек, — возражает Сен-Фаржо.
— Будь вы порядочным, вы не голосовали бы за смерть короля.
— Я послушался голоса моей совести, — говорит депутат.
— Ну что ж, а я слушаюсь голоса моей, — отвечает гвардеец и вонзает саблю в грудь депутату.
По воле случая Жак Мере обедал за соседним столом. Он бросился на помощь Сен-Фаржо, но успел лишь подхватить бездыханное тело.
Депутата перенесли в заднюю комнату, положили на постель — но было уже поздно: он испустил дух.
— Счастливая смерть! — воскликнул, узнав об этом происшествии, Дантон. — Ах, если бы мне было суждено умереть так же!
Внимательные читатели могли заметить, что в рассказе о смерти короля я исправил одну ошибку и рассеял одно недоразумение. Ошибку я исправил, сняв с Сантера обвинение в том, что барабанщики заглушали речи короля по его приказу.
Сантера сместили вместе с Коммуной, избранной 10 августа. Революционная Коммуна выдвинула из своих рядов Анрио.
Уточнением этим я обязан не кому иному, как родному сыну Сантера, предъявившему мне неопровержимые доказательства своих слов.
Что же до недоразумения, то оно связано со спором между королем и палачами, завязавшимся у подножия эшафота.
Королем двигал вовсе не слепой страх смерти. Им двигало желание взойти на эшафот с руками, не оскверненными прикосновением веревки.
Поэтому он так легко согласился, чтобы руки ему связали носовым платком.
Эту любопытную подробность сообщил мне сам г-н Сансон, предпоследний представитель этой династии.
XXXII. У ДАНТОНА
Вечером того дня, когда на площади Революции казнили короля, двое мужчин бодрствовали у постели женщины, если не умирающей, то тяжело больной.
Один стоял, задумавшись, считал пульс больной и был невозмутим и хладнокровен, как и подобает науке, жрецом которой он являлся.
Другой, сидя, запустив пальцы в шевелюру, яростно сжимал голову обеими руками; по щекам его катились слезы, а изо рта вырывался глухой хрип — вестник гнева и боли.

Двое мужчин были Жак Мере и Жорж Дантон.
Умирающая женщина была г-жа Дантон.
Вернувшись домой, Дантон нашел жену в столь тяжелом состоянии, что тотчас послал слугу за Жаком Мере. В ожидании доктора силач Дантон собрался было заключить возлюбленную страдалицу в объятия, но она мягко оттолкнула его.
Именно это слабое мановение руки умирающей женщины разбило сердце мужчины, выкованное, казалось, из чистой меди.
В этом еле заметном движении женской руки заключался для Дантона знак вечного расставания двух душ.
Однажды, поддавшись влиянию минуты, Дантон малодушно обещал жене не голосовать за казнь короля.
Тем не менее он не только подал голос за немедленную казнь короля, но и сделал все возможное для того, чтобы смерть эта наступила как можно раньше.
В половине одиннадцатого утра короля казнили.
Дантон покинул Конвент и возвратился домой; жена его чувствовала себя хуже обычного; он хотел обнять ее, но она его оттолкнула.
Теперь ему незачем было даже пытаться определить по глазам врача, выздоровеет она или умрет.
Для Дантона ее жест был хуже смерти. Эта женщина, которую он любил со всей страстью, на какую было способно его сердце, эта женщина, которая всегда с радостью отвечала на его ласки, если не просила о них сама, — эта женщина оттолкнула его.
Мать его детей оттолкнула его.
Значит, в сердце ее что-то умерло еще прежде, чем ушла из жизни она сама, — то была любовь к мужу.
— Друг мой, — сказал Жак Мере, — не оставишь ли ты меня на минуту наедине с твоей женой?
Дантон поднялся, спотыкаясь, вышел в соседнюю комнату и прикрыл за собою дверь; однако закрытая дверь не помешала доктору и г-же Дантон услышать его рыдания, перешедшие в проклятия.
Больная не проронила ни слова, но содрогнулась всем телом.
Жак Мере, продолжая сжимать руку г-жи Дантон, сел рядом с ее постелью.
— Вы пережили сегодня какое-то сильное потрясение? — спросил доктор у больной.
— Разве сегодня в половине одиннадцатого не был казнен король? — ответила г-жа Дантон вопросом на вопрос.
— Вы правы, сударыня.
— Когда я услышала крики: «Смерть!» — у меня пошла горлом кровь.
— Неужели возможно, сударыня, — спросил Жак Мере, — чтобы на вас, супругу Дантона, произвела столь тягостное впечатление смерть короля, до которой вам не должно быть никакого дела?
— Именно оттого, что я жена Дантона, мне есть дело до смерти короля. Разве я не жена человека, который подал голос за то, чтобы короля казнили без промедления, не позволив ему даже обжаловать приговор?
— Такого же мнения были еще триста девяносто депутатов, — возразил Жак Мере.
— Но вы, вы были другого мнения! — воскликнула больная, и в голосе ее прозвучало неподдельное страдание.
— Я голосовал иначе не оттого, что полагал, будто король не заслуживает смерти, но оттого, что профессия врача и неверие в загробную жизнь заставляют меня сражаться со смертью повсюду, где только возможно.
Госпожа Дантон несколько мгновений помолчала, а затем спросила:
— Сколько времени мне еще отпущено? Жак Мере вздрогнул и посмотрел ей в глаза.
— Об этом еще рано говорить, — возразил он.
— Послушайте, — сказала г-жа Дантон, чуть заметно пожав ему руку, — я пережила три удара, каждого из которых было довольно, чтобы меня убить: десятого августа, второго сентября и двадцать первого января. Когда я впервые вошла в мрачный и холодный особняк, где помещается министерство юстиции, мне показалось, будто я вошла в собственный склеп, и я сказала Жоржу: «Живой мне отсюда не выйти». Я ошиблась совсем ненамного, господин Мере, я вышла оттуда смертельно больной.
— Но отчего же, сударыня, здание министерства вселяло в вас такую тревогу?
Больная едва заметно пожала плечами.
— Мужчины созданы для революций, — сказала она. — Господь сотворил их сильными и сказал: «Боритесь и сражайтесь!» Женщины же созданы для любви и домашнего очага; Господь сотворил их слабыми и сказал: «Будьте супругами, будьте матерями!» Я бедная дочь парижского торговца лимонадом с угла Нового моста; все мои мечты сводились к тому, чтобы обзавестись домиком в Фонтенё или в Венсене, какой был у моего отца. Я вышла замуж за бедного и безвестного адвоката, я верила в его гений, но не ждала, что он поведет бурную жизнь политика; дуб принялся расти слишком быстро и убил бедный плющ, обвившийся вокруг его ствола.
В этот миг дверь распахнулась и Дантон, рыча от боли, бросился на колени у постели и принялся целовать ноги жены.
— Нет! — кричал он. — Нет! Ты не умрешь! Неужели ее нельзя спасти? О Боже! Что станется со мной, если она умрет? Что станется с нашими бедными детьми?
— А что станется с бедными детьми, запертыми в Тампле? Ведь это ради них я умоляла тебя не голосовать за смерть короля.
— О! — вскричал Дантон. — Значит, женщины так никогда ничего и не поймут! Разве я волен поступать, как мне вздумается? Ничуть не больше, чем лодочник в бурю волен управлять своим судном; одна волна вздымает меня вверх, другая ввергает в пучину. Женщина, которая любила бы меня, любила по-настоящему, не осуждала бы меня, но лишь жалела, лишь врачевала бы раны, от которых вечно болит мое сердце. Люди вроде меня, отдающие так чудовищно много сил отечеству, трибуны, питающие народ своими речами, дыханием, кровью сердца, нуждаются в тепле домашнего очага, в нежности, которая способна внести покой в их душу и смирить кипение их крови;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55