Она еще вздрагивает, когда доносится очередной вопль, но уже овладела собой. И ко мне тоже приходит покой.
– Тебе удобно? – спрашиваю я.
– Вполне. А тебе?
– Могу еще подвинуться.
– Свалишься. И наделаешь шуму. – Я слышу в ее голосе смешок, и это меня радует.
Затем мы долго шепчемся.
– Правда, он очень изменился?
– Кто? Илья?
– Алексей. Он всегда был мне мил, но все-таки мы в Институте как-то не принимали его всерьез. И жена его тоже прелесть. И Владимир Степаныч… Володька! – По тому, как она втягивает в себя воздух, я угадываю гримасу. – Паша бывал резок, даже груб, я терпеть не могла, когда он кричал на Сергея Николаевича, но вот этого… этого бы он никогда себе не позволил. Ни с кем. Правда, Олег?
– Правда.
– Мне вдруг стал так противен Вдовин, что захотелось сразу уехать. Понимаешь, не дожидаясь встречи. Но это было бы уж очень глупо. И тебя я очень прошу – не поддаваться эмоциям. Смотри на вашу встречу как на чисто поставленный эксперимент.
– Постараюсь.
Все это с паузами. Дракон, то бишь драга, через правильные промежутки взвывает, но уже потише и не так угрожающе. То ли он присмирел, то ли мы притерпелись. Мы не спим, но отдыхаем. Я горд тем, что Бета спокойно дышит рядом, и сам совершенно спокоен.
– Как хорошо, – неожиданно говорит Бета. – Как хорошо, что есть хоть один человек, которому я могу абсолютно довериться. – Она слегка похлопывает меня по руке в знак того, что я и есть тот самый человек.
– Абсолютно? Не советую. Абсолютно я даже себе не доверяю.
– Это ты серьезно?
– Абсолютно.
– Ладно, учту. – И вдруг фыркает. – Хороши бы мы были, если б сейчас появился Вдовин.
Я тоже хмыкаю, хотя, если вдуматься, это было бы совсем не смешно. Оправдаться невозможно, да мы и не стали бы.
По законам водевиля после слов Беты самое время появиться Вдовину. Он и появляется, только не сразу, а минут через десять. За эти минуты мы не произносим и десяти фраз. Бета уже собирается уходить к себе, когда снаружи раздается властный стук. Мы замираем. Стук повторяется, и по слабому отсвету на потолке я догадываюсь, что в сенях вспыхнул яркий свет. У нас еще есть время разойтись, но мы медлим. Есть надежда, что это вернулись студенты, в таком случае торопливо выпихивать Бету как-то неловко. Прислушиваюсь и убеждаюсь в тщетности надежды. Половицы скрипят под тяжелыми сапогами, это шаги хозяина. Шаги останавливаются около моей двери, и я скорее угадываю, чем слышу, как напрягается слабенький крючок из алюминиевой проволоки, обеспечивающий мой habeas corpus. Положение откровенно водевильное, но с примесью гиньоля.
– Он здесь?
– Кажется.
– Думаешь, спит?
– С дороги-то? Как убитый. Придется уж тебе потерпеть до утра… (Молодец Алешка, знал бы он, как он меня выручает!)
– Ты что же – знал, что они приезжают?
– Понятия не имел.
– А встречать ездил. (Пауза.) Что молчишь?
– Отвечаю только на прямые вопросы.
– Ездил?
– Встречать? Нет.
– Будто?
– А это уж дело твое.
– Что?
– Верить или не верить… Мыться будешь? Колонка теплая.
Шаги удаляются.
Алешка, конечно, молодец. Держится достойно. Но еще больший молодец Бета. Она еле сдерживает смех. Свет в сенях гаснет, и она бесшумно поднимается.
– Спасибо, милый. Спокойной ночи.
Пожелание искреннее, но заснуть не помогает. С полчаса я ворочаюсь, прислушиваясь к каждому шороху. Слышу, как уходит Вдовин, как шепчутся в сенях Алексей и Дуся. Затем все затихает. Дракон тоже совсем притих и только изредка жалобно вздыхает. За окошком, наполовину прикрытым зарослями вьюнка, угадывается рассвет.
Чтоб убить время, пытаюсь создать в уме рабочую модель взаимоотношений между Алешкой и Вдовиным. Данных у меня маловато, но, как известно, Кювье восстанавливал скелет бронтозавра по одной кости. Этой костью служит мне виденная вчера строящаяся автомобильная дорога. Недаром же Алексей обронил насчет нее многозначительную фразу. Сопоставляя ее с другими промелькнувшими в наших разговорах частностями, пытаюсь выстроить логическую лесенку. Итак…
Сделаем основное допущение: дорога угрожает целостности заповедника. Только что назначенный директором Вдовин достаточно умен, чтоб это понимать, и с присущей ему энергией сопротивляется напору заинтересованных организаций. На этом этапе они с Алексеем составляют единый фронт.
Следующий этап – проходит слух о переводе Института на территорию заповедника. Надо думать, Вдовин не хуже всех нас понимает бессмысленность этого переселения, но Вдовину оно на руку (гора идет к Магомету), он выжидает, колеблется, отношения с Алексеем становятся сложными и неискренними.
Последний этап – перед Вдовиным возникает перспектива возвращения в Институт. Он больше не заинтересован в переводе Института в заповедник и вообще в заповеднике. В момент, когда решается его собственная судьба, ему меньше всего хочется конфликтовать с местными властями, и если раньше он с полным убеждением называл антигосударственным всякое покушение на заповедную территорию, то теперь… Версии не откажешь в стройности. Но есть в ней слабое звено: я исхожу из неизменности характера Вдовина. Если это действительно так и прошедшие годы его ничему не научили, то наш приезд вряд ли имеет смысл.
Я пытаюсь также представить себе, как сложились отношения между Вдовиным и Ильей, но отступаю по причине полного отсутствия фактов, а без них бессильно даже самое смелое воображение.
Покончив с умственной гимнастикой, я встаю и, стараясь не шуметь, делаю зарядку. Затем натягиваю поверх пижамных брюк шерстяные, обуваюсь и крадучись выхожу из дома. Дом стоит на самой опушке леса, крыльцом к чаще, какие-то хозяйственные строения прячутся между деревьями. Огибаю дом и выхожу на поляну, вокруг которой подковой расположен поселок. Еще темно, но уже можно различить очертания домов. По сторонам трансформаторной будки стоят два почти одинаковых дома, одноэтажных, шестиоконных, с резными наличниками. Отличаются они главным образом расположением входов: левый, странноприимный, обращен лицом к лесу, правый, окруженный низеньким забором из штакетника, смотрит на поляну и имеет парадное крыльцо с навесом и вывеской. Это несомненно контора. Перед входом в контору традиционные стенды для стенгазет и диаграмм и совсем нетрадиционная деревянная скульптура, вырезанная из цельного бревна. Это сказочного вида старец с посохом. Подхожу поближе. Лицо у старца грубое, но на редкость выразительное, звероватое и дьявольски хитрое. Откуда сие? Не найдя ответа, выхожу за калитку и иду дальше, срезая поляну. Остальные домики поменьше и мало чем отличаются от деревенских изб. Нигде ни души. Прохожу вдоль плетней, на заостренных кольях стеклянные банки и целлофановые мешки, ворота приперты кое-как, сторожевых собак не видно. Дохожу до крайней избушки и вижу на врытой рядом с калиткой узенькой скамейке человеческую фигуру. Человек сидит в странной и неудобной позе, опираясь обеими руками на сиденье и задрав подбородок к посветлевшему небу, на котором еще догорают последние звезды. Подойдя вплотную, узнаю Илью. Он тоже меня узнает и воспринимает мое появление так же равнодушно, как в первую встречу. Разговор начинаю я.
– Ты здесь живешь?
Кивок и утвердительное мычание.
– Что не спишь?
– Так. Дышу.
Дышит он трудно. Впечатление такое, что он чем-то отравлен. Нетрудно догадаться чем.
– Извини, – говорит Илья и скрывается за калиткой. Я слышу скрип колодезного ворота, звон ведра и жадное хлюпанье. Затем он возвращается, утираясь рукавом и шумно сплевывая. – Мутит, – признается он. – Не могу пить эту самодеятельную бурду. А за «столичной» надо ехать в Юрзаево.
– Тебе вообще не надо пить, – говорю я.
– Вот как? – Тон у Илюшки издевательский. – Может быть, ты попутно объяснишь почему?
– Во-первых, потому что не умеешь. А во-вторых, потому что в результате сцепления ряда генетических и социальных факторов тебе, дураку, достался не совсем заурядный мыслительный аппарат. И разрушать его – вандализм, преступление.
Я зол и поэтому наверняка искренен. А искренность редко остается безответной. Илья вздрагивает и приближает ко мне искаженное болью и яростью лицо:
– Аппарат, говоришь? А если он мне – ни к чему?
Молчу, потому что нечем крыть. Илья – прирожденный экспериментатор, без лаборатории он обречен. Действующий генератор должен быть включен в сеть, иначе ему грозит короткое замыкание.
– Илюша, – говорю я, – ты хочешь вернуться в Институт?
Илья смеется.
– Почему-то никто не спрашивал меня, хочу ли я из него уходить. Допустим, хочу. Ты что же – приглашаешь?
На такой вопрос надо отвечать сразу. И – ответственно. Отвечать ответственно – тавтология, но в данном случае вполне уместная. Если Бета станет во главе Института – успех обеспечен. Если нет – предстоит борьба. Петр Петрович об Илье до сих пор слышать не может. Странно, не злой человек, но тут он как скала. Среди членов ученого совета у Ильи тоже есть противники, явные и тайные. Вот почему я медлю с ответом. Но Илья воспринимает мое молчание по-своему, он убежден, что поставил меня в тупик.
– Ладно, – говорит он небрежно. – Подожду, когда наш босс станет директором Института. Кстати, и недолго ждать.
Я настораживаюсь. Неужели Илье что-то известно? Или это очередной Илюшкин эпатаж? Я слишком хорошо знаю его непревзойденное умение молоть с невозмутимым видом любой вздор и, наоборот, подносить в ернической форме вполне здравые, хотя и неожиданные мысли.
– Директором? Не меньше?
– Да уж никак не меньше.
– Ты что это – всерьез?
– Конечно. Острить у меня давно отбили охоту.
– Располагаешь информацией?
– Ни в малейшей степени. Прозрение в чистом виде. Одна из тех идей, которая кажется безумной, пока не становится банальной.
– Я вижу, ты изменил свое мнение о нем.
– Мнение – нет. Только отношение. Благодаря моему шефу я имею верный кусок хлеба, крышу над головой и кое-какие перспективы. Достаточно, чтоб не поминать его имени всуе. Ладно, Олег… – Он потягивается и зевает. – У меня к тебе единственная просьба.
– Да?
– Не проболтайся кому-нибудь, что видел меня под газом. В принципе я завязал окончательно, но сегодня на меня почему-то нашло… Никому, даже Алексею. Алешка – друг, но ему тоже не надо…
Он неловко поднимается и, пошатываясь, уходит в калитку. Я тоже бреду обратно. Добравшись до своей клетушки, снимаю брюки и забираюсь под одеяло.
Во мне еще бродит постыдное раздражение. Подходишь к человеку с самыми добрыми чувствами, хочешь поговорить по душам, а наталкиваешься на равнодушие и язвительные шуточки. Откуда такая странная озлобленность?
Вопрос, конечно, чисто риторический. Днем я, пожалуй, оставил бы его без ответа, но ночь еще не кончилась.
То есть как это – откуда? Неужели так уж нет оснований? Почему-то об озлобленных людях мы часто говорим неприязненнее, чем о злых. Не потому ли, что подспудно ощущаем какую-то свою вину перед ними? Мы готовы им посочувствовать, но заранее лишаем их права на пессимизм, на разочарованность, на недоверчивость, на все, что прямо или косвенно создает для нас душевный дискомфорт. Озлобление не украшает, оно часто делает человека несправедливым, но еще чаще бывает несправедливой судьба, породившая озлобление.
И уж если говорить начистоту – на что другое я мог рассчитывать? Отправляясь в заповедник, я даже не знал, что мы встретимся, а до того ни разу не сделал попытки разыскать своих друзей и вмешаться в их судьбу. Да, да, я был в постоянном цейтноте, тащил на себе лабораторию и целое ведомство, писал, преподавал, натаскивал аспирантов, вскрывал трупы, оперировал людей и животных, налетал десятки тысяч километров, только благодаря железному режиму и выработанной с годами организованности я успевал делать все положенные ходы. И почему бы моим друзьям самим не напомнить о себе? Существуют же почта, телеграф… Ведь мне временами бывало не легче…
Все эти доводы логичны и убедительны при том непременном условии, что против них никто не возражает.
Как бы ни был я занят, у меня всегда находилось время найти нужного человека. Нужного мне. Для того чтобы разыскать человека, которому нужен я, требуется не больше времени. И разве не знаю я по собственному горькому опыту, как трудно в критические моменты искать помощи даже у близких людей, как ждешь от них самого простенького сигнала «заходи, поговорим…», каким мнительным и легкоранимым становишься, теряя привычную опору. Стыдно даже сравнивать – я был нарасхват, Илья без работы, я соблюдал диету, Илье попросту нечего было жрать. Подумаешь, вел борьбу! Сказал бы лучше – дождался изменения климата.
И наконец – я подхожу к самому тяжелому признанию – не было ли здесь влияния моей бывшей жены? Лида ненавидела все, что привязывало меня к Институту. Для Успенского она еще делала исключение, но Бета, Ольга, Илья и Алексей были для нее врагами, она насмехалась над Алешкой, а об Илюше кричала, что он сам виноват, его губит самомнение и дурацкая фронда, своих доброхотов он только подводит, ну и прочее в таком же роде. Мне это было неприятно, я спорил и даже ссорился с Лидой, но наивно предполагать, что мы обладаем абсолютным иммунитетом к доводам наших оппонентов; требуя, чтоб они замолчали, мы это только доказываем. Ночью я способен признать, что я не избавился от влияния Лиды даже после нашего развода, и меня мучает мысль – не было ли в моем отчуждении от Алешки каких-то до конца не осознанных, но от этого не менее постыдных причин, например постепенно накапливавшегося, как холестерин в крови, чувства превосходства? Причем не нравственного, а самого пошлого: преуспевающего доктора наук по отношению к неудачнику, генерала к ополченцу, респектабельного обывателя к полубродяге? Для того чтоб заразиться барством, совсем не обязательно быть барином по крови. Удивительно, как быстро человек, достигший определенной степени благосостояния и почета, начинает считать этот уровень естественным, минимальным и единственно возможным. Приобретенное воспринимается как норма, утерянное – как катастрофа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65