По нескольку дней Иван Данилович жил то на «Ушакове», то на «Фрунзе», то на «Куйбышеве», мог бы и на линкоре обосноваться, милые и послушные люди — новый командир, новый старпом, новый замполит (Лукьянова перевели начальником политотдела в училище). Но уж очень неуклюж корабль, тугодумен и массивен. Долгушин сделался тихим, не давал ни ценных, ни весьма ценных указаний. Всматривался в людей, хотел понять, кто они. На войне люди узнавались сразу, по второму бою. Кое— как, но людей можно было еще определить на академической скамье. А здесь, на эскадре, люди непознаваемы, а начнут показывать себя, проявлять — и улетают в ночь затухающими искрами или проваливаются на черное дно флота, спиваются, совершают вдруг нечто невообразимое и идут на гауптвахту, как в лазарет. Он всматривался в людей и размышлял о тайне «меры поощрения». Как могло случиться, что сотни офицеров и адмиралов, включая самого командующего. сами себе придумали нехитрый способ избавления от тяжкого труда воспитания, сознавая при этом, что придуманный метод вредит им, всей эскадре, стране? Откуда эта страсть творить во вред себе? Национальное свойство, именуемое леностью мышления? Склонность все сложное решать примитивно — разрубом или отъемом? Вечная гонка за ускользающим временем, на заре эскадры проявившаяся, когда волоком тащили корабли по обмелевшему Дону?
О Болдыреве он не забывал. Справлялся по телефону, душевно поговорил о нем с начальником госпиталя. Послал дочь к Болдыреву в палату: не станет же капитан 1 ранга и начальник политотдела навещать капитан-лейтенанта. В каюте командира линкора как бы невзначай заметил: «Болдырев— то не женат?.. А то дочь наведываться стала часто, вашего зенитчика не забывает…» Тот смекнул, дал «добро» на перевод Болдырева. Куда — покажет будущее.
В феврале крейсера проводили совместные стрельбы по берегу, корректировочные посты с мыса докладывали: цель поражена, отклонений нет. Настроение на крейсерах приподнялось. К Долгушину в каюту пришел командующий эскадрой, спросил участливо, тихо, обеспокоенно, как дела в семье, со здоровьем как, не нужна ли помощь в чем— либо. Служба службой, продолжал командующий, но и о доме не надо забывать, и многие уже задаются вопросом, почему начальник политотдела почти не бывает на берегу… «Не поощрен», — без улыбки, без вызова ответил Долгушин, и командующий понял по— своему, посидел в молчании и успокаивающе произнес: «Скоро уже, скоро…»
Все в штабе знали, что «мера поощрения» будет отменена в ближайшие недели, и на отмене настаивал сам начальник штаба эскадры, и не потому, что надорвал глотку, как открыто говорили об этом в кают— компании «Кутузова», а исходя из наблюдений и подсчетов, ибо убедился, что не может собою подменить тех, что обязан пойти в кубрики, к матросам. Слишком сложным становилось управление все увеличивающейся армадой кораблей, а управлять было надо. Иван Данилович, радуясь скорому восстановлению привычных норм увольнения, всматривался в себя и обнаруживал досадное, позорное, возмутительное: душа противилась, черным днем казался момент, когда подпишется приказ, неизвестно что отменяющий. Душа восставала, спрашивала: а зачем все это было? Зачем?
Приказ, которого с нетерпением ожидали и которому так упорно противились, был подписан в начале марта. «…СОДЕРЖАНИЕ: О дальнейшем укреплении дисциплины на кораблях эскадры…»
В нем говорилось, что командиры некоторых кораблей ввели, с ведома и попустительства отдельных политработников, порочную практику применения дисциплинарных мер взыскания; что наказания, связанные с неувольнением матросов и старшин на берег, перед строем не объявлялись и в карточках взысканий не фиксировались; что в результате этого дисциплина на некоторых кораблях пошатнулась и для восстановления ее командиры подразделений в ряде случаев прибегали к мерам воздействия, строгость которых не может быть оправдана; что в дальнейшем при увольнении на берег матросов и старшин срочной службы офицерам необходимо руководствоваться — неукоснительно и строго — статьями уставов.
Контроль за исполнение этого приказа командующий эскадрой возложил на капитана 2 ранга Барбаша И. Т.
И сторонники, и противники приказа сходились на том, что он, приказ, мог появиться еще полгода назад, и помешал этому командир батареи линейного корабля лейтенант Манцев, который своих матросов стал увольнять так, как желал того сам командующий эскадрой— в мыслях, в предложениях, в наметках, и уязвленная рука адмирала отказалась в августе подписать то, что в марте оглашено было в кают— компаниях линкоров, крейсеров, эсминцев.
33
Текло время, менялись воды во всех севастопольских бухтах, за обеденными столами кают— компаний появлялись новые офицеры, события прошлых лет мало кого волновали, но вспоминали между прочим о том, как некий лейтенант Манцев, то ли с линкора, то ли с эсминцев, надумал вдруг (бывают же чудаки!) потягаться со штабом в трактовке некоторых статей устава, за что и дали ему по шапке. История настолько обычная, что вскоре она заслонилась другою, забылась, и фамилия тоже забылась.
На гарнизонной гауптвахте камера младшего офицерского состава долго еще потешалась перед сном серией похождений одного лейтенанта, которому по ошибке выдали в ателье шинель с погонами вице— адмирала. Походив какой— то час в ней, этот лейтенант спятил и такого наворотил, что расхлебывать кашу пришлось уйме адмиралов.
Потом и про лейтенанта забыли, как и о том, что в те годы было в Севастополе и чем тогда жила эскадра.
Лишь немногие помнят день и час, когда с линкоровского барказа сошли на Минной стенке офицеры, приглашенные Олегом Манцевым на смотрины шинели из тончайшего адмиральского драпа. Было воскресенье, 15 марта, три часа дня, где— то гремела музыка, из кафе «Ржавый якорь» (не путать с «Рваными парусами» на откосе Приморского бульвара) доносились возбужденные весною голоса. В киоске, заколоченном на зиму, уже бойко продавали газировку и папиросы. (Как хотелось жить и служить!.. Как мечталось!..) Медсестричка попалась навстречу, ошалевшая от весны, не пожелавшая знакомиться с командирами башен, батарей и групп линейного корабля.
Пересекли улицы, и когда проходили мимо кафе— кондитерской, Олежка Манцев сунул нос туда, предупредил, что вскоре будет здесь, в новой шинели, и дал заявку: «Оркестр и шампанское!» Поднялись на гору по каменным ступеням. Манцев показывал дорогу. Портной — в фартуке, с сантиметром на шее — открыл дверь. «Прошу, молодые люди…»

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40