Олег привстал было и сел. Долгушин всем телом развернулся к нему и глянул на него так откровенно любопытно, жадно, знающе, что Олег зажмурился от взгляда, как от яркого света. — Вот мы и познакомились… — выговорил Долгушин. — Вот какой ты, Олег Манцев… Командир, что можешь сказать об Олеге Манцеве? — Фанатик, — отрекомендовал командир, смотря прямо перед собою, на барашки иллюминатора. — Артиллерист до мозга костей. На все смотрит через призму визира центральной наводки. От стереотрубы не оторвешь. Старшему помощнику однажды пришлось силой выгонять на берег. Дни и ночи готов проводить у орудий. — Эх, Николай Михайлович, дорогой мой командир! Кого ты мне подсовываешь? — Долгушин произнес это с укоризной и осуждающе покачал головой. — Концы с концами не сходятся. То он шалунишка и оболтус, то фанатик, на колени падающий перед дальномером. Зачем туманить? Дымзавесу ставят против врага. А здесь друзья. Точно, Олег? Олег признал это неопределенным «угу». — Друзья. Договорились? Три человека, три друга сошлись, чтобы вместе обнаружить истину… Пусть, командир, забудутся все твои маневры, все твоя зигзаги. Слушал я тебя и вспоминал историю о том, как Нума Помпилий обманывал богов. Обмануть— то обманул, но вряд ли боги удовлетворились жертвоприношением, вместо человеческой головы Нума подсунул богам головку чеснока или лука, не помню уж. И боги обиду затаили на Нуму Помпилия. Слова эти, Олегу непонятные, как бы перенесли командира на ходовой мостик, где он владычествовал. — Если посланец богов полагает, что на моем корабле его хотят задобрить, то он ошибается! — Да что ты, что ты, Николай Михайлович! — Напомню также, — стегал Долгушина голос командира, — что Жанну д'Арк обвинили в отступничестве на основании того, что авторитетом она считала бога, а не церковь. Так вот, на линкоре я каноник, папа римский и архиепископ в одном лице и за связь с богом никого из верующих не осуждаю! — Учти: все, причисленные к лику святых, жили когда— то на грешной земле простыми мирянами. Начался спор, в котором Олег не понял ни слова. Но он запомнил его. Он надеялся, что до того еще, как станет капитаном 1 ранга, встретится со знающим человеком и человек этот расшифрует ему суть жертвоприношений. Спор кончился, наступила пауза. А Олега подмывало и подтачивало желание высказаться, он с тревогою понимал, что ничего ведь не решено здесь, а это значит, что будет когда— то решаться, без него, без командира, и что-то должно решиться, потому что не приказ нарушил он, а нечто более важное, он перешел черту, до командира, до командующего эскадрой и флотом, до Главкома еще проведенную каким— то всеобщим установлением, он попрал какую— то неписаную заповедь, настолько очевидную, что для нее нет слов в языке, нет указаний в уставе. Иначе ему бы прямо сказали, — на что он посягнул, иначе его не выбрали бы старшим в камере; матросы 5-й батареи о нарушении им этой заповеди знают, о грядущей каре тоже, и нависший над ним меч так поднял уже командира батареи над подчиненными, что они снизу взирают на него, к небесам взлетевшего как бы. Он рот раскрыл уже, помогая себе, рождая слово, первое слово, и ничего выговорить не смог. Командир смотрел на него в высшем проявлении гнева: в глазах — желтый огонь, в линии рта — неумолимая жестокость, и под взглядом командира Олег онемел.. — Да, ты прав… — отвернулся от Манцева командир. — Семьдесят пять человек они на гастроли не берут… — У меня несколько вопросов к Олегу, — Ни одного вопроса! — Почему? — Потому что любое слово моего офицера будет, боюсь, неправильно тобою перетолковано там, в штабе. Повседневная служба, Иван Данилович, это постоянный перебор возможных решений, приоритет одного противоречия над другим. Помнишь: «Если приказ препятствует выполнению боевой задачи, то достоин сожаления тот, кто действует по приказу…» Ступай на вахту, — приказал командир Олегу и посмотрел на часы, висевшие над столом. Часы показывали 17.36. — Когда примешь вахту? — В 17.50, — высчитал Олег, которому надо было еще забежать в гальюн, выкурить папиросу и обойти верхнюю палубу. — Добро. Ступай. Последнее, что услышал Олег, было: — …Так вот узнаются люди. Безответственный офицер постарался бы показать свое рвение, ответил бы, что вахту примет в 17.37. В назначенное себе время Олег натянул красно— белую повязку. В списке суточного наряда произошли незначительные изменения, барказы и шлюпки Гущин перевел на правый, подветренный борт, в остальном все по— прежнему. Ни о чем не спросили его Гущин и Болдырев. Борис пошел переодеваться в каюту. Всеволод Болдырев поспешил на камбузную палубу: близился час ужина.
15
Каюту командира Иван Данилович покинул недовольным, от ужина в кают— компании отказался, а такой отказ в русском флоте исстари считался неодобрением всего того, что видел и слышал на корабле старший морской начальник. А услышать пришлось неприятное и странное. «Манцев — человек, созданный для боя. Еще точнее, для первого часа войны, а именно тогда понадобятся люди, способные принять непредсказуемо верные решения. Вот какой здесь стратегический задел. Эта возня с увольнением когда— нибудь да кончится. Но с нею не должен кончиться Манцев. О будущем надо думать, Иван. Мне он тоже не нравится — Манцев, другими были мы, выйдя из училища. Но не о себе надо думать. О противнике. Ему Манцев не будет нравиться еще больше». После такой характеристики не станешь говорить о переводе Манцева под знамена «кыр— кыр— кыра». Иван Данилович попросил не провожать его. Поднялся в рубку оперативного на грот— мачте, узнал, когда барказ. Неторопливо спустился на шкафут, ближе к юту. И увидел на юте мичмана Трегуба. Он узнал его сразу, да и кто на флоте не знал Трегуба? В 1914 году бывалым моряком уже — усы по моде, а ля Вильгельм — пришел Трегуб на линкор кондуктором 2-го класса. И служил на нем уже тридцать девять лет, дважды увольнялся на пенсию, по старости, галунов на рукаве хватило бы на всех сверхсрочников корабля. И дважды возвращался на линкор, потому что на берегу умирал, и лучшим врачом— исцелителем был линейный корабль; полуслепой старик определен был нештатным боцманом, и от побудки до отбоя Трегуб волочил по палубе негнущиеся ноги. Долгушин увидел, как боцман, скользя, как по льду, пробирается к шпилю, дотянулся до него, погладил вымбовку, подержался за нее, сил набираясь, что-то высмотрел на палубе, дернулся, чтоб наклониться, поднять. Что поднять? Что мог увидеть слепец?.. И тут подлетел к нему Манцев, наклонился, сам подобрал спиченочку какую— то, привалил к себе задыхающегося старика, помог ему дойти до люка, а здесь и вся вахта бросилась на помощь лейтенанту, на себе несущему мичмана. Долгушина пронзило: этот юно ша, упавший на колени перед стариком, неужто плохое может принести флоту, эскадре? Да на каком еще флоте так чисто, по— юношески могут уважать старость? Опомнитесь, добрые люди! Не дайте свершиться несправедливости! И минутою спустя сказано было Манцеву: — Я тебя в обиду не дам, Олег. Не дам. Но и ты не подводи меня. Больше ничего не выдумывай. Что надо, беги ко мне, решим сообща. По кабакам не шляйся, вести себя тебе надлежит скромно… Натер подвалил к Графской, Долгушин поднимался по ступенькам и ругал себя. Ох уж эта безоглядная русская страсть давать заведомо невыполнимые обязательства! Мил человек — и потекла душа, руки тянутся последнюю рубаху с себя снять, отдать человеку. Так нет, и этого мало. Женину рубаху добавляют! И бескостный язык лепечет обещания и обещания… В восемь вечера он встретился с режиссером театра. Был груб, краток. Полным ходом шла репетиция пьески на военно— морскую тему, отрицательный герой — матрос, приходивший с берега в нетрезвом виде да еще похвалявшийся этим. Хлесткую и остроумную реплику его Долгушин требовал снять, вычеркнуть, смягчить в крайнем случае. Напрасно режиссер уверял, что реплика опровергается всем художественным смыслом драматургического произведения. Долгушин был непреклонен, хотя и понимал необоснованность своего диктата. Но надо ли сугубо штатского человека искусства посвящать в тайну тридцати процентов? Реплику усекли («высекли», улыбнулся режиссер). Тяжелый был разговор, обремененный тем еще, что вспоминалось и вспоминалось одно и то же: ют линкора. Трегуб и Манцев, сморщенный старостью мичман и гибкий, стремительный лейтенант. От ужина и здесь, естественно, отказался. Решил было идти домой, но перехватил Барбаш, привел к себе, на Минную, позвонил, с «Буйного» принесли дюжину котлет, чай, бачок с компотом. Уплетая за обе щеки, Иван Данилович рассказал (Барбаш слушал хмуро, невнимательно) о линкоре, о том, что не так уж страшен этот Манцев, как его малюют. Барбаш помог Долгушину, вдвоем осилили бачок с компотом. — — Меня в 44— м под трибунал отдали, — вспомнил вдруг Илья Теодорович ни к селу ни к городу. — Было за что… Меня от трибунала немецкая мина спасла, я ее вызвался разоружить. Магнитная, донная, на парашюте спустили — прямо на рынок, в одном румынском городишке это было. А я, да будет тебе известно, только с противопехотными и плавающими мог обращаться, не знал я эту, да человек хороший шепнул мне, какой проводок обрезать, чтоб стакан со взрывателем вытащить, а меня пот залил, ничего не вижу, не разберу, где синий проводок, а где красный. И оба — хвать ножом! Потом оказалось, что в мине капсюль— детонатор бракованный был, мина не взорвалась. Ошибся хороший человек, один хрен, какой проводок резать: от красного — хана, от синего — тоже хана1.. Вот я и подумал тогда: что красный, что синий, что режь, что не режь — все хана!.. Как успел заметить Долгушин, была у Барбаша одна пугающая странность: временами Илья Теодорович прикидывался темным дурачком. Глаза его теряли выражение, цвет, направленность взора, превращались в подрагивающие комки студня, а бухающий голос вопрошал о таком, о чем сам Иван Даниловйч остерегался думать. — Командующий знает о Манцеве? — быстро спросил Долгушин. Опасался, что после «все хана!» Барбаш начнет придуриваться. Барбаш ответил умно и точно: — Командующий не знает. И знать не должен. Мы должны знать. Вот какие дела, Иван. Накануне Дня флота пришел приказ о присвоении очередных воинских званий. Первым прочитал приказ Борис Гущин, стоявший на вахте, нашел в нем Манцева. Придя к себе, Гущин швырнул в шкаф кортик, замшею протер бинокль (шел дождь) и сказал: — Нашему лоботрясу, пропойце и бабнику предоставлена возможность остаться лейтенантом после разжалования по суду чести. Олег сиял, принимая поздравления Степы и Бориса. К нему вернулась беззаботность прошлых месяцев, он, подражая Байкову, пронзительно смотрел на друзей и гнусаво грозил: «Я вам пэкажу!..» Раздраженно и глухо пыхтел в стиле Милютина: «Наш славный артиллерист товарищ Манцев сделал первый шаг на пути к камере старшего офицерского состава…» В погонах на шевиотовом кителе прокрутили дырочки, воткнули звезды. Опрыскали — по традиции — погоны коньяком. Помолчали. — Рита будет ой как рада, — напевно сказал Степа. — Ты обязательно зайди завтра, покажись… — Зайду! — твердо обещал Олег. — Готовь корыто, утюг и мыло. Позвали Дрыглюка, потому что нигде не могли найти — ни в чемоданах, ни в ящиках — нарукавные нашивки старшего лейтенанта. Василь выгнал всех из каюты, из одному ему известного тайника (он называл его «схроном») извлек коробку. «Заходьте», — разрешил он. Получив китель и купленные загодя нашивки, он по топал наверх, в каземат, сообщать матросам новость, а Олег долго рылся в коробке, поражаясь хозяйственности вестового. Иголки и нитки всех калибров, крючки, запонки, булавки для галстука, резинки для носков, пуговицы погонные и шинельные, пуговицы на кольцах и без оных, ремешок от фуражки — и еще десятки предметов, казавшихся Олегу лишними, но Дрыглюку столь важны ми, что без них холостой командир батареи существовать не мог. Латунный крестик валялся на дне коробки. Олег потрогал его, мимоходом подумав, что тут уж не хозяйственность Дрыглюка, а жадность, приказано же было вестовому выкинуть за борт крестик, несовместимый с комсомольским значком командира батареи. Крестик так и остался в коробке, торопливо захлопнутой. В каюту вошла делегация, командиры орудий, все четыре, хором, молодецки поздравили комбата с третьей звездочкой. Без Пилипчука пришли, старшина батареи, как знал Олег, стучится во все линкоровские двери, просит перевода, служить у Манцева не хочет. — Дозвольте обратиться, товарищ старший лейтенант… — Ну? — Нам что, у нас дембиль, другим осталось год или полтора… Так они потерпели бы. А вам служить и служить… Нельзя ли по— старому? — Не понимаю. — Увольняться по— старому. А то как бы не загреметь вам куда не надо. — Ничего не случится. Все идет прекрасно, — улыбнулся он. Ушла делегация, а Олег стал было крутить дырки в погонах рабочего кителя, да передумал. Такая спешность не в духе линкора. Кстати, вечерний чай скоро. Появиться в кают— компании с тремя звездочками? Ни в коем случае! Осмеют. Надо, наоборот, прикинуться несведущим. Более того, отрицать все.
В рабочем кителе с двумя лейтенантскими звездочками пришел Олег в кают— компанию и скромно занял очередь на бильярд. Тотчас же кто-то сказал, что очереди ему занимать не надо, сегодня всем старшим лейтенантам льгота. «А я— то при чем?» — Олег плечами поднял лейтенантские погоны и опустошенно сел в кресло — как человек, которому на все наплевать, который ничего, кроме фитилей, от службы не ждет. — Да бросьте вы!.. Кончай травить!,. Не надоело? — отмахивался он, когда в несколько ртов заговорили о третьей звездочке. Получив же кий, он произнес фразу, назавтра облетевшую все корабли: — Что? Мне — старшего лейтенанта?.. Да скорее в Питере мост имени лейтенанта Шмидта станет мостом имени старшего лейтенанта Шмидта!
16
Окна комендатуры ярко светились, все до единого, прожекторы слепяще окатывали светом оба дворика. Мощный людской гул прорывался на улицу, бил ровной тугой струей, к подъезду не протиснуться. Все в одной куче — задержанные, матросы и офицеры патрулей, примчавшиеся по вызову помощники командиров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40