https://wodolei.ru/catalog/mebel/elite/
— Проводите старшего лейтенанта к помощнику командира!
И Дрыглюк повел Званцева не к помощнику, а в каюту командира 4-й башни. Старший лейтенант Ваня Вербицкий был мастером по части розыгрышей и пакостей, славился умением науськивать да нападать из-за угла. Они ушли, а на ют поднялся старший помощник, сел за столик спиной к Манцеву, снял фуражку, вытянул перед собой руки, смотрел на северный берег бухты, всем видом своим показывая, что идти с рапортом к нему не надо, что сейчас он вне службы, позволил себе маленький отдых, решил погреться на солнышке, вот и все. Частые отлучки старшего помощника командира корабля на берег несовместимы с его пребыванием в этой должности — такую мысль выражали все корабельные уставы русского флота, и для Милютина много значили редкие минуты отрешенности от службы, которая рядом, под ногами, под глазами. Прошло десять минут. Олег подогнал к трапу барказ, чтоб на нем отправить Званцева обратно на берег. Ждал. Наконец показался Дрыглюк, а вслед за ними Званцев, и Званцев не казался человеком надломленным, он не бросился к чемоданам и шинели, чтоб забрать их и полезть в барказ. Несколько смущен, всего лишь. Он, видимо, полагал, что все прибывающие служить на линкор офицеры проходят некоторое испытание через розыгрыши, таков, конечно, корабельный обычай. И считая, что с ними, розыгрышами, покончено уже, он с прежним дружелюбием приблизился к Олегу, спросил, когда вернется с берега командир корабля, и вдруг осекся, замолчал, будто оцепенел. Он, Званцев, смотрел на Милютина, на спину его, и вопрос был во взгляде его, Званцев словно силился вспомнить, кто этот человек за столиком, сидящий к нему спиной и узнавший Званцева по голосу, потому что — Манцев видел — спина Милютина дрогнула, когда зазвучал баритон Званцева, лопатки натянули синий шелк рабочего кителя. «Кто это?» — взглядом спросил Званцев у Олега Манцева, но тот отвечать не собирался. На юте старший помощник командира корабля — и вахтенный офицер обязан исполнять все его приказания, даже если они выражены шевелением лопаток. — Капитан Бродский, срочно на ют1 — дал он команду по трансляции, надеясь теперь только на понятливость корабельного терапевта, уже не одного адъютанта спровадившего на берег выстукиванием, выслушиванием и даже проверкою на геморроидальность. Но тут поднялся из-за столика Милютин, надел фуражку, повернулся, показал себя, размыто как— то глянул на Званцева, и тот невольно сделал шаг назад, растерянно огляделся, ища чемоданы… «Да, да, я понял, я ухожу», — кивнул он, и Олег понял, что когда— то они, Милютин и Званцев, служили вместе, и так служили, что не ходить им теперь по одной палубе и встречаться им нельзя в кают— компании. По отработанному ритуалу проводов Дрыглюку полагалось: шинель отвергнутому адъютанту — отдать, чемоданы же — швырнуть в барказ, к ногам моториста. Но Олег смилостивился. — Отдай ему чемоданы, — приказал он. — Там знамя. Ему доверяли… Минная стенка и обратно! — крикнул он рулевому.
8
Дважды в неделю командир БЧ-2 предъявлял старшему помощнику «Книгу увольнения офицерского состава БЧ», и Милютин жирным красным карандашом вычеркивал фамилию командира 5-й батареи. Так длилось шесть недель. Старший помощник командира забыл, кажется, о своих прямых обязанностях, о том, что он руководит боевой и политической подготовкой всего линкора. От подъема до отбоя он кружил над 5-й батареей, коршуном падая на зазевавшихся. Учебные боевые тревоги — специально для оставшихся на корабле 70% личного состава. Учения по борьбе с пожарами — за несколько часов до увольнения. С лупою проверял старпом участок шкафута от 73-го до 81-го шпангоута, который по приборкам драила батарея. Обходил казематы и кубрики, в белых перчатках держа белейший носовой платок с вышитыми буквами «Ю. М.». Манцев — рядом, тенью следовал за самым грозным офицером эскадры. «Грязь!» — «Никак нет, товарищ капитан 2 ранга! Это военно— морская пыль!» — «Не возражать: грязь, грязь!» — «Никак нет, военно— морская пыль!» Две недели продолжалась эта пытка. И внезапно кончилась, старпом потерял вдруг всякий интерес к 5-й батарее. («Мною неоднократно проверялась повседневная служба и боевая подготовка вышеупомянутого подразделения, и существенных изъянов обнаружено не было».) Только неделю спустя Манцев догадался: теперь ему не страшны никакие комиссии, капитан 2 ранга пришел на помощь ему, лейтенанту, и показал, к а к надо командовать батареей. Наказание еще ожидало его, слова Волгина не забывал ни Манцев, ни, конечно, Милютин. Надо было как— то привыкать к безвылазному сидению на корабле. И однажды Манцев забрался на крышу 2-й башни. Внизу, Ha палубе, шли тренировки матросов на станке заряжания. Десятки раз бывал на этих тренировках Олег, сам руководил ими. И вдруг увидел то, чего не замечал ранее, что ушло от внимания всех офицеров эскадры. Станок заряжания — палубная артиллерийская установка с обрезанным стволом, без прицельного приспособления, без щита. Тренировка на станке простейшая: подавай снаряд, бросай его в канал ствола, закрывай замок, производи выстрел, открывай замок и начинай подавать следующий снаряд. Реально — в бою и на учениях — матросы, заряжая и стреляя, по— другому берут снаряд, иначе и стреляют: не те орудия, не те снаряды.; На линкоре только шесть артустановок, где матросы действуют, как на станке заряжания: 76— миллиметровые орудия 3-го артдивизиона. Но на тренировки выводятся расчеты башен главного калибра, противоминного и даже зенитчики 37— миллиметровых автоматов. Почему же, задумался Олег, адмиралы Главного штаба так упорно вводят станок заряжания в боевую подготовку? Традиции? (Станку пятьдесят лет от роду, не меньше.)— Укрепление навыков повиновения? Взаимопонимание — догадался Олег. Знакомый человек узнается издали по походке. Как узнается, по каким признакам — никто объяснить не может. Точно так и матросы, тренированные станком, без слов понимают друг друга. Наклон головы впереди стоящего может изменить темп заряжания; взгляд, брошенный через плечо, говорит больше россыпи команд. Так бывает всегда, когда несколько сильных и ловких мужчин сообща делают нужную и нравящуюся им работу. Тренировка на станке создавала особую психологическую атмосферу оповещения, опознавания и согласования, без чего невозможна правильная работа орудийных расчетов на учениях и при стрельбах. Но почему тогда в расчетах станка заряжания матросы разных орудий? Зачем комендору 3-го орудия приучаться к заряжающему 7-го орудия? Боевая тревога разделит их. Много лет назад умнейший человек, экономя время и место, стал тренировать орудийные расчеты на свободном пространстве палубы, на списанной пушке. Тренировки остались и поныне, а идея забылась, и то, что происходит сейчас на линкоре, на эскадре — это что-то близкое к воинскому преступлению, методически неверное решение, рассогласование орудийных расчетов. Дошло до тоги, что на станок заряжания посылают вместо наряда вне очереди.
5— я батарея стала тренироваться отныне орудийными расчетами, а не сборными группами. Щелкал секундомер от пальца Олега, нормативы, замечал он, перекрываются. Но не только секунды радовали. Орудийные расчеты жили вместе, в одном кубрике, обедали в одном каземате, там же несли боевые готовности, и тренировки на верхней палубе сглаживали, притупляли неизбежные в коллективе стычки. Командиры орудий докладывали об этом. Пилипчук, из отпуска вернувшийся и новые порядки отвергавший, тоже признал полезность тренировок. Валерьянов поздравил подчиненного: «Прелестно, мой друг…» Через несколько дней комдив пригласил Манцева к себе, показал отпечатанное на машинке произведение в форме статьи, предназначавшейся «Морскому сборнику». Статья называлась так: «Психологические основы корабельных тренировок». Авторы: А. Валерьянов и О. Манцев. — Я кое— что дополнил, — скромно заметил командир дивизиона. Статью Олег прочитал. Возмутился. — Позвольте!.. Откуда все это? — От вас, от вас… Из ваших уст. Я ведь с вами ежедневно встречаюсь, я сижу с вами в КДП, я присутствую на ваших учениях и тренировках. И все записываю… Он достал папку, на ней крупными буквами было написана: МАНЦЕВ. — Вы сами не знаете, кто вы, — грустно констатировал командир дивизиона. — Счастливейший период переживает Ваша голова, со второй декады мая в ней зафонтанировали идеи. Поток идей, праздник идей. А ими мы не богаты, упускать их нельзя… Командиры дивизионов заглядывают в эту папочку. Байкову она нравится. Старпом — между нами! — брал ее на вечерок. Вот так вот. Дерзайте, лейтенант Манцев.
9
Артисты приехали в Севастополь, и холостые офицеры радостно встретили их. Баржа в Южной бухте давно уже превратилась в плавучую гостиницу для артистов, и до баржи их провожали, у баржи назначали свидания, а на барже устраивали веселые и скромные вечеринки. Олег познакомился с востроносой худенькой девчонкой, как чайка крикливой, такой же вечно голодной. Девчонка до весны работала в симферопольском театре кукол, потом ее вышибли оттуда за какие— то грешки, но стали включать во все концертные труппы, так она и оказалась на барже. Офицеры 2-й бригады эсминцев прозвали ее Дюймовочкой — не за рост, а за тонюсенький голосок. В нем, несмотря на пронзительную крикливость, слышалось большое уважение к себе. Олег же владел голосами, какими произносятся тронные речи или созываются народные ополчения. Он и Дюймовочка разыгрывали веселые представления на барже. Сбегались на них артисты, офицеры, знакомые офицеров, просто те, кому надоели казенные спектакли в театре имени Луначарского. Дюймовочка изображала в стельку пьяного матроса, во всем остальном верного уставу и преданного флоту. После серии столкновений с гражданскими и военными властями, околпаченными ею, Дюймовочка нарывалась на коменданта города, опытного и неподкупного воина, славного ветерана, мастера любой диалог превращать в монолог. — Вы почему напились, я вас спрашиваю? — Я, товарищ полковник… — Молчать, когда с вами разговаривают! Я вас спрашиваю, почему вы пьяны? — Я, товарищ полковник… — Молчать, когда с вами беседуют старшие!.. Я вас спрашиваю… В двадцать два года Олег обладал немалым — для лейтенанта — сценическим опытом: школьный драмкружок, училищная самодеятельность с непременным дуэтом Фомы и Еремы из «Вольного ветра». Он мог петь, плясать, говорить нужными голосами, следить за залом,. умело вызывать аплодисменты. Дюймовочка могла изображать все: толпу, разудалого лейтенанта, сонную непоколебимость правопорядка и сомнения перста указующего; говорили, что воспитывалась она в цирке — откуда иначе эта буффонада, умение заплетать себя в узел или со стройностью флагштока стоять на кончиках пальцев. Неуемная мысль ее бегала по базарным рядам, шла, расталкивая прохожих, по Большой Морской, протискивалась во дворик комендатуры, стремительно неслась по палубам крейсеров, и мысль везде находила нечто великое и забавное. Однажды в ряды зрителей вперся хозяин Минной стенки капитан 2 ранга Барбаш. Хмуро оглядел собравшихся любителей Мельпомены, мысленно прикинул, кого на гауптвахту, а кого к себе на монолог, но, к удивлению и радости баржи, сел и воззрился на Манцева, слушал внимательно, а Дюймовочке даже похлопал. Вероятно, Дюймовочка была гениальной артисткой — театра одного гениального актера. Под плеск забортной воды журчали в трюме разговоры о русском балагане, о Петрушке, о скоморохах. Олег не мог слышать их, он тянул Дюймовочку в ресторан, подкармливал ее, чтоб она не рассыпалась в пепел после самосожжения на сцене. Забегали и к Векшиным в надежде на хлебосольство Ритки. Фотографировали трехлетнюю дочь Степы — с разных позиций, в разных занятиях: за столом, на ночном горшке, при поимке таракана. Девочку звали Верой, так и родился фотомонтаж «Наша Вера», позднее выставленный в 61-й каюте. Дюймовочка провожала Олега до барказа, холодный нос ее бездушно касался его щеки. Стояли жаркие безветренные дни и ночи. В черной воде отражались то ли звезды, то ли огни бухты. Вода была черным ковром с вытканными желтыми лепестками, и барказ катился по ковру. Олег обычно на банку не садился, стоял рядом с рулевым, ухватившись за поручни, и все впитывал: и шорох вод, и потрескивание звезд, и всплески матросских разговоров на баке.
Когда сигнальщики доложили вахтенному офицеру, — а вахтенным стоял Олег Манцев, — что катер под флагом начальника штаба эскадры отошел от Графской пристани, Олег стал наблюдать за «Ворошиловым». Сыграют «захождение» или нет? Если да, то и Олегу следует вызывать горниста. Устав обязывал приветствовать катер с начальником штаба эскадры, отдавать ему честь, то есть играть на горне «захождение», давать по трансляции команду «стать к борту!». Но при условии, если расстояние до катера не превышало 3 кабельтовых. Если же превышало, то вахтенный офицер спускался на срез и с площадки трапа приветствовал катер, прикладывая руку к фуражке, взглядом и поворотом головы сопровождая высокое должностное лицо. Этот простенький уставной обряд из-за условий Северной бухты и опасного нрава начальника штаба усложнился и углубился до проблемы «быть или не быть?». 3 кабельтова не отмерены флажками, не выставлены буями и вешками. И не так важны 3 кабельтова, как состояние духа и тела начальника штаба. Сыграно «захождение» или не сыграно, 3 кабельтова или 3,5 кабельтова, но если адмиралу что-то не понравится, катер опишет дугу, на малом ходу пройдет рядом с трапом, чтобы узнать, кто на вахте, а затем развернется, подлетит к кораблю, приговор будет изречен мегафоном и подтвержден растопыренными пальцами: «Десять суток ареста при каюте!» Мысли начальника штаба эскадры настолько своенравны и буйно— стихийны, что, к примеру, объявленный вахтенному «Кутузова» арест означал на самом деле «предупреждение о неполном служебном соответствии» помощнику командира «Нахимова». Старпомы, когда вахтенные докладывали о наказании, обычно хватали телефонную трубку и обзванивали коллег, допытываясь до истины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
И Дрыглюк повел Званцева не к помощнику, а в каюту командира 4-й башни. Старший лейтенант Ваня Вербицкий был мастером по части розыгрышей и пакостей, славился умением науськивать да нападать из-за угла. Они ушли, а на ют поднялся старший помощник, сел за столик спиной к Манцеву, снял фуражку, вытянул перед собой руки, смотрел на северный берег бухты, всем видом своим показывая, что идти с рапортом к нему не надо, что сейчас он вне службы, позволил себе маленький отдых, решил погреться на солнышке, вот и все. Частые отлучки старшего помощника командира корабля на берег несовместимы с его пребыванием в этой должности — такую мысль выражали все корабельные уставы русского флота, и для Милютина много значили редкие минуты отрешенности от службы, которая рядом, под ногами, под глазами. Прошло десять минут. Олег подогнал к трапу барказ, чтоб на нем отправить Званцева обратно на берег. Ждал. Наконец показался Дрыглюк, а вслед за ними Званцев, и Званцев не казался человеком надломленным, он не бросился к чемоданам и шинели, чтоб забрать их и полезть в барказ. Несколько смущен, всего лишь. Он, видимо, полагал, что все прибывающие служить на линкор офицеры проходят некоторое испытание через розыгрыши, таков, конечно, корабельный обычай. И считая, что с ними, розыгрышами, покончено уже, он с прежним дружелюбием приблизился к Олегу, спросил, когда вернется с берега командир корабля, и вдруг осекся, замолчал, будто оцепенел. Он, Званцев, смотрел на Милютина, на спину его, и вопрос был во взгляде его, Званцев словно силился вспомнить, кто этот человек за столиком, сидящий к нему спиной и узнавший Званцева по голосу, потому что — Манцев видел — спина Милютина дрогнула, когда зазвучал баритон Званцева, лопатки натянули синий шелк рабочего кителя. «Кто это?» — взглядом спросил Званцев у Олега Манцева, но тот отвечать не собирался. На юте старший помощник командира корабля — и вахтенный офицер обязан исполнять все его приказания, даже если они выражены шевелением лопаток. — Капитан Бродский, срочно на ют1 — дал он команду по трансляции, надеясь теперь только на понятливость корабельного терапевта, уже не одного адъютанта спровадившего на берег выстукиванием, выслушиванием и даже проверкою на геморроидальность. Но тут поднялся из-за столика Милютин, надел фуражку, повернулся, показал себя, размыто как— то глянул на Званцева, и тот невольно сделал шаг назад, растерянно огляделся, ища чемоданы… «Да, да, я понял, я ухожу», — кивнул он, и Олег понял, что когда— то они, Милютин и Званцев, служили вместе, и так служили, что не ходить им теперь по одной палубе и встречаться им нельзя в кают— компании. По отработанному ритуалу проводов Дрыглюку полагалось: шинель отвергнутому адъютанту — отдать, чемоданы же — швырнуть в барказ, к ногам моториста. Но Олег смилостивился. — Отдай ему чемоданы, — приказал он. — Там знамя. Ему доверяли… Минная стенка и обратно! — крикнул он рулевому.
8
Дважды в неделю командир БЧ-2 предъявлял старшему помощнику «Книгу увольнения офицерского состава БЧ», и Милютин жирным красным карандашом вычеркивал фамилию командира 5-й батареи. Так длилось шесть недель. Старший помощник командира забыл, кажется, о своих прямых обязанностях, о том, что он руководит боевой и политической подготовкой всего линкора. От подъема до отбоя он кружил над 5-й батареей, коршуном падая на зазевавшихся. Учебные боевые тревоги — специально для оставшихся на корабле 70% личного состава. Учения по борьбе с пожарами — за несколько часов до увольнения. С лупою проверял старпом участок шкафута от 73-го до 81-го шпангоута, который по приборкам драила батарея. Обходил казематы и кубрики, в белых перчатках держа белейший носовой платок с вышитыми буквами «Ю. М.». Манцев — рядом, тенью следовал за самым грозным офицером эскадры. «Грязь!» — «Никак нет, товарищ капитан 2 ранга! Это военно— морская пыль!» — «Не возражать: грязь, грязь!» — «Никак нет, военно— морская пыль!» Две недели продолжалась эта пытка. И внезапно кончилась, старпом потерял вдруг всякий интерес к 5-й батарее. («Мною неоднократно проверялась повседневная служба и боевая подготовка вышеупомянутого подразделения, и существенных изъянов обнаружено не было».) Только неделю спустя Манцев догадался: теперь ему не страшны никакие комиссии, капитан 2 ранга пришел на помощь ему, лейтенанту, и показал, к а к надо командовать батареей. Наказание еще ожидало его, слова Волгина не забывал ни Манцев, ни, конечно, Милютин. Надо было как— то привыкать к безвылазному сидению на корабле. И однажды Манцев забрался на крышу 2-й башни. Внизу, Ha палубе, шли тренировки матросов на станке заряжания. Десятки раз бывал на этих тренировках Олег, сам руководил ими. И вдруг увидел то, чего не замечал ранее, что ушло от внимания всех офицеров эскадры. Станок заряжания — палубная артиллерийская установка с обрезанным стволом, без прицельного приспособления, без щита. Тренировка на станке простейшая: подавай снаряд, бросай его в канал ствола, закрывай замок, производи выстрел, открывай замок и начинай подавать следующий снаряд. Реально — в бою и на учениях — матросы, заряжая и стреляя, по— другому берут снаряд, иначе и стреляют: не те орудия, не те снаряды.; На линкоре только шесть артустановок, где матросы действуют, как на станке заряжания: 76— миллиметровые орудия 3-го артдивизиона. Но на тренировки выводятся расчеты башен главного калибра, противоминного и даже зенитчики 37— миллиметровых автоматов. Почему же, задумался Олег, адмиралы Главного штаба так упорно вводят станок заряжания в боевую подготовку? Традиции? (Станку пятьдесят лет от роду, не меньше.)— Укрепление навыков повиновения? Взаимопонимание — догадался Олег. Знакомый человек узнается издали по походке. Как узнается, по каким признакам — никто объяснить не может. Точно так и матросы, тренированные станком, без слов понимают друг друга. Наклон головы впереди стоящего может изменить темп заряжания; взгляд, брошенный через плечо, говорит больше россыпи команд. Так бывает всегда, когда несколько сильных и ловких мужчин сообща делают нужную и нравящуюся им работу. Тренировка на станке создавала особую психологическую атмосферу оповещения, опознавания и согласования, без чего невозможна правильная работа орудийных расчетов на учениях и при стрельбах. Но почему тогда в расчетах станка заряжания матросы разных орудий? Зачем комендору 3-го орудия приучаться к заряжающему 7-го орудия? Боевая тревога разделит их. Много лет назад умнейший человек, экономя время и место, стал тренировать орудийные расчеты на свободном пространстве палубы, на списанной пушке. Тренировки остались и поныне, а идея забылась, и то, что происходит сейчас на линкоре, на эскадре — это что-то близкое к воинскому преступлению, методически неверное решение, рассогласование орудийных расчетов. Дошло до тоги, что на станок заряжания посылают вместо наряда вне очереди.
5— я батарея стала тренироваться отныне орудийными расчетами, а не сборными группами. Щелкал секундомер от пальца Олега, нормативы, замечал он, перекрываются. Но не только секунды радовали. Орудийные расчеты жили вместе, в одном кубрике, обедали в одном каземате, там же несли боевые готовности, и тренировки на верхней палубе сглаживали, притупляли неизбежные в коллективе стычки. Командиры орудий докладывали об этом. Пилипчук, из отпуска вернувшийся и новые порядки отвергавший, тоже признал полезность тренировок. Валерьянов поздравил подчиненного: «Прелестно, мой друг…» Через несколько дней комдив пригласил Манцева к себе, показал отпечатанное на машинке произведение в форме статьи, предназначавшейся «Морскому сборнику». Статья называлась так: «Психологические основы корабельных тренировок». Авторы: А. Валерьянов и О. Манцев. — Я кое— что дополнил, — скромно заметил командир дивизиона. Статью Олег прочитал. Возмутился. — Позвольте!.. Откуда все это? — От вас, от вас… Из ваших уст. Я ведь с вами ежедневно встречаюсь, я сижу с вами в КДП, я присутствую на ваших учениях и тренировках. И все записываю… Он достал папку, на ней крупными буквами было написана: МАНЦЕВ. — Вы сами не знаете, кто вы, — грустно констатировал командир дивизиона. — Счастливейший период переживает Ваша голова, со второй декады мая в ней зафонтанировали идеи. Поток идей, праздник идей. А ими мы не богаты, упускать их нельзя… Командиры дивизионов заглядывают в эту папочку. Байкову она нравится. Старпом — между нами! — брал ее на вечерок. Вот так вот. Дерзайте, лейтенант Манцев.
9
Артисты приехали в Севастополь, и холостые офицеры радостно встретили их. Баржа в Южной бухте давно уже превратилась в плавучую гостиницу для артистов, и до баржи их провожали, у баржи назначали свидания, а на барже устраивали веселые и скромные вечеринки. Олег познакомился с востроносой худенькой девчонкой, как чайка крикливой, такой же вечно голодной. Девчонка до весны работала в симферопольском театре кукол, потом ее вышибли оттуда за какие— то грешки, но стали включать во все концертные труппы, так она и оказалась на барже. Офицеры 2-й бригады эсминцев прозвали ее Дюймовочкой — не за рост, а за тонюсенький голосок. В нем, несмотря на пронзительную крикливость, слышалось большое уважение к себе. Олег же владел голосами, какими произносятся тронные речи или созываются народные ополчения. Он и Дюймовочка разыгрывали веселые представления на барже. Сбегались на них артисты, офицеры, знакомые офицеров, просто те, кому надоели казенные спектакли в театре имени Луначарского. Дюймовочка изображала в стельку пьяного матроса, во всем остальном верного уставу и преданного флоту. После серии столкновений с гражданскими и военными властями, околпаченными ею, Дюймовочка нарывалась на коменданта города, опытного и неподкупного воина, славного ветерана, мастера любой диалог превращать в монолог. — Вы почему напились, я вас спрашиваю? — Я, товарищ полковник… — Молчать, когда с вами разговаривают! Я вас спрашиваю, почему вы пьяны? — Я, товарищ полковник… — Молчать, когда с вами беседуют старшие!.. Я вас спрашиваю… В двадцать два года Олег обладал немалым — для лейтенанта — сценическим опытом: школьный драмкружок, училищная самодеятельность с непременным дуэтом Фомы и Еремы из «Вольного ветра». Он мог петь, плясать, говорить нужными голосами, следить за залом,. умело вызывать аплодисменты. Дюймовочка могла изображать все: толпу, разудалого лейтенанта, сонную непоколебимость правопорядка и сомнения перста указующего; говорили, что воспитывалась она в цирке — откуда иначе эта буффонада, умение заплетать себя в узел или со стройностью флагштока стоять на кончиках пальцев. Неуемная мысль ее бегала по базарным рядам, шла, расталкивая прохожих, по Большой Морской, протискивалась во дворик комендатуры, стремительно неслась по палубам крейсеров, и мысль везде находила нечто великое и забавное. Однажды в ряды зрителей вперся хозяин Минной стенки капитан 2 ранга Барбаш. Хмуро оглядел собравшихся любителей Мельпомены, мысленно прикинул, кого на гауптвахту, а кого к себе на монолог, но, к удивлению и радости баржи, сел и воззрился на Манцева, слушал внимательно, а Дюймовочке даже похлопал. Вероятно, Дюймовочка была гениальной артисткой — театра одного гениального актера. Под плеск забортной воды журчали в трюме разговоры о русском балагане, о Петрушке, о скоморохах. Олег не мог слышать их, он тянул Дюймовочку в ресторан, подкармливал ее, чтоб она не рассыпалась в пепел после самосожжения на сцене. Забегали и к Векшиным в надежде на хлебосольство Ритки. Фотографировали трехлетнюю дочь Степы — с разных позиций, в разных занятиях: за столом, на ночном горшке, при поимке таракана. Девочку звали Верой, так и родился фотомонтаж «Наша Вера», позднее выставленный в 61-й каюте. Дюймовочка провожала Олега до барказа, холодный нос ее бездушно касался его щеки. Стояли жаркие безветренные дни и ночи. В черной воде отражались то ли звезды, то ли огни бухты. Вода была черным ковром с вытканными желтыми лепестками, и барказ катился по ковру. Олег обычно на банку не садился, стоял рядом с рулевым, ухватившись за поручни, и все впитывал: и шорох вод, и потрескивание звезд, и всплески матросских разговоров на баке.
Когда сигнальщики доложили вахтенному офицеру, — а вахтенным стоял Олег Манцев, — что катер под флагом начальника штаба эскадры отошел от Графской пристани, Олег стал наблюдать за «Ворошиловым». Сыграют «захождение» или нет? Если да, то и Олегу следует вызывать горниста. Устав обязывал приветствовать катер с начальником штаба эскадры, отдавать ему честь, то есть играть на горне «захождение», давать по трансляции команду «стать к борту!». Но при условии, если расстояние до катера не превышало 3 кабельтовых. Если же превышало, то вахтенный офицер спускался на срез и с площадки трапа приветствовал катер, прикладывая руку к фуражке, взглядом и поворотом головы сопровождая высокое должностное лицо. Этот простенький уставной обряд из-за условий Северной бухты и опасного нрава начальника штаба усложнился и углубился до проблемы «быть или не быть?». 3 кабельтова не отмерены флажками, не выставлены буями и вешками. И не так важны 3 кабельтова, как состояние духа и тела начальника штаба. Сыграно «захождение» или не сыграно, 3 кабельтова или 3,5 кабельтова, но если адмиралу что-то не понравится, катер опишет дугу, на малом ходу пройдет рядом с трапом, чтобы узнать, кто на вахте, а затем развернется, подлетит к кораблю, приговор будет изречен мегафоном и подтвержден растопыренными пальцами: «Десять суток ареста при каюте!» Мысли начальника штаба эскадры настолько своенравны и буйно— стихийны, что, к примеру, объявленный вахтенному «Кутузова» арест означал на самом деле «предупреждение о неполном служебном соответствии» помощнику командира «Нахимова». Старпомы, когда вахтенные докладывали о наказании, обычно хватали телефонную трубку и обзванивали коллег, допытываясь до истины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40