— Чужих женщин не бывает, — проворчал Овсов.— Да? — удивился Пафнутьев. — А что, похоже, ты прав... Можно запишу эту твою мысль?— Вот его палата.В палате находились четверо. Молодой парень с трубкой, торчащей из горла, — ему пытались отрезать голову. Второй уже с неделю лежал пластом, не шевелясь, — он весь был истыкан ножами. Вступился за девчонку, за чужую девчонку, которую видел первый раз в жизни. А нападавшим нужен был повод. И они его получили. Как понимал Пафнутьев, ребята просто тренировались, готовились к чему-то более серьезному. Две капельницы, нависшие над парнем, убедительно говорили о его состоянии. У окна лежал пожилой человек с простреленной грудью. Кто стрелял, он даже не знал, хотя, возможно, не желал говорить. Это его дело. Значит, решил смириться или сам разобраться. В таком случае вместо него здесь скоро появится его обидчик. Суровые законы мести спустились с гор и воцарились в городах. Четвертым был Бильдин.— Вот мы и снова встретились! — радостно сообщил ему Пафнутьев, присаживаясь на белую крашеную табуретку. — Как жизнь?— Очень хорошо, — ответил Бильдин, с трудом раздвинув бледные губы. Его худое, остроносое лицо по цвету почти не отличалось от стен и не выражало ни боли, ни радости.— Начальник говорит, что скоро выписываешься?— Ему виднее.— А сам? Не возражаешь?— Как скажете...— Что-то, старик, ты совсем скис! Так нельзя. Самое страшное позади.— Нет, впереди...— Ну, ты даешь! А что у тебя впереди?— Они меня не оставят.— Охрану дадим...— У меня была охрана. Знаете, когда было хуже всего? Когда они уши на сковородку бросили, в кипящее масло... И я вижу — мои уши жарятся... Казалось, они еще при мне...— А потом что они с ними сделали?— Собаке бросили.— И что собака? — спросил Пафнутьев и тут же понял, что вопрос получился не очень тактичный. Но Бильдин оставался невозмутимым.— Сожрала, — сказал он. — И после этого я потерял сознание.— Круто, — Пафнутьев обернулся к Овсову, который задержался у простреленного, снова повернулся к Бильдину. Поколебавшись, достал все-таки кожаный кошелек и осторожно вынул блестящий металлический кружок — крышку от консервной банки.— Если это и не она, то очень на нее похожа... — сказал Бильдин. — Вы его взяли?— Если это она, то взяли.— Живым?— Не уверен.— Это как?— Он в плохом состоянии.— Ему хуже, чем мне?— Сейчас — да. Ты по сравнению с ним.., многоборец. Когда его поставят на ноги... Не откажешься опознать?— Не откажусь.— И на суде подтвердишь?— Конечно.— Это все, что я хотел узнать, — Пафнутьев поднялся. — Набирайся сил, ратного духа... Еще увидимся.Обернувшись от дверей, Пафнутьев отметил про себя, что Бильдин так и не пошевелился. Его острый нос все так же был устремлен вверх, глаза полуприкрыты, руки поверх простыни вытянуты вдоль тела.— Он в самом деле поправляется? — спросил Пафнутьев у Овсова, когда они вышли в коридор.— Паша, он в шоке. Его и через год не назовешь выздоровевшим. Боюсь, что прежним он никогда не станет, не вернется в свой банк. Им придется подбирать другого председателя. Каждый раз, когда потребуется принимать решение, перед его взором неизменно будет возникать сковородка с, кипящим маслом, а в нем будут плавать его уши... И собака, пожирающая эти уши.... Это слишком сильный удар.На улице продолжал идти густой мокрый снег, и асфальт был покрыт черными следами прохожих. День заканчивался, темнело, и машины медленно шли в снегопаде с зажженными подфарниками.Сев на переднее сиденье рядом с Андреем, Пафнутьев некоторое время молчал, глядя в занесенное снегом стекло.— Ну что он? — проговорил наконец Андрей. — Выжил?— Операция прошла успешно, — Пафнутьев вынул из кармана и показал на ладони маленькую пульку. — Овсов сказал, что будет жить.Андрей внимательно осмотрел пулю со всех сторон и вернул Пафнутьеву.— Стекла у Леонарда толстые, наверно, погасили скорость пули.— Странное какое-то происшествие, — пробормотал Пафнутьев. — Ни фига понять не могу.— А чего странного... Банды схватились... Вот и все.— Из-за чего? У них не было повода... Они недавно все миром решили — кто с кого берет, кто кем правит... И вдруг это дурацкое нападение... Ни фига не понимаю! — повторил Пафнутьев. — Утром... Почему они оказались утром в ресторане? Чего им там делать? Утром все приличные бандиты отдыхают. И потом — очередью сквозь стекло... Это даже не нападение, скорее предупреждение. Какая-то психическая атака. А то, что один убит, — чистая случайность. Он не должен был погибнуть.— И тем не менее...— Да, — ответил Пафнутьев с легким раздражением. Чем-то не понравились ему слова Андрея, была в них какая-то торжествующая назидательность, будто Андрей хотел поправить его или уличить в непонимании чего-то. Он взглянул на парня, но тот сидел, невозмутимо глядя прямо перед собой. — А второй ранен... Это нападение никому не выгодно. И Леонард в полной растерянности, ничего понять не может, мечется, делает ошибки... Ни фига не понимаю! Они же вроде помирились...— Кто помирился? — спросил Андрей.— Банды.— Откуда вы знаете?— Доложили, — ответил Пафнутьев, и опять ему не понравился вопрос. Андрей не должен был спрашивать об этом, он понимает, что ответа быть не может, а если я отвечу, то это будет моя ошибка. И все-таки спросил... Будто сомневается, что мне действительно об этом известно. — Кстати, что-то тебя утром не было...На место происшествия пешком пришлось добираться.— На заправке простоял. С бензином непросто, Павел Николаевич...— Значит, вечером заправляться надо.— Учту, — усмехнулся Андрей. — Куда едем?— Домой, — вздохнул Пафнутьев. — В прокуратуре уже нечего делать.Андрей включил дворники, и они сразу, одним махом сдвинули в сторону слой мокрого снега с лобового стекла. Перед Пафнутьевым открылась улица, прохожие, огни машин. Андрей легонько тронул машину с места, и они тут же влились в неспешное движение транспорта.— Ни фига не понимаю, — в очередной раз пробормотал Пафнутьев и, откинув голову, закрыл глаза. Не нравился он себе в этот день. Похвастаться совершенно нечем. Правда, Анцыферова опять за руку схватил, но этого ему вовсе не хотелось. На Андрея вот ворчать начал.. Нехорошо.— Ты уж не имей на меня зуб, — не открывая глаз, Пафнутьев похлопал Андрея по коленке.— Ладно... Замнем для ясности. Пафнутьев по голосу понял, что парень улыбается. И стало легче. Отпустило.— А знаешь... Давай к Халандовскому, — неожиданно для самого себя сказал он. — Давно не виделись, надо пообщаться.— Вика подождет?И опять слова Андрея не понравились Пафнутьеву. Был в них укор, была усмешка, не то снисходительная, не то осуждающая. Андрей вообще не имел права говорить об этом. И снова в Пафнутьеве зашевелилось недовольство, легкое раздражение. Он ничего не ответил, не изменил позы, все так же сидел, откинув голову на спинку кресла и закрыв глаза. Андрей искоса взглянул на него раз, другой. То ли решил, что задремал Пафнутьев, то ли понадеялся, что тот не расслышал его вопроса. В машине установилась тишина, причем какая-то недоброжелательная. Словно оба договорились не продолжать разговор, чтобы не обострить его, не довести себя до слов резких и несправедливых.— Я, кажется, что-то лишнее брякнул, — произнес наконец Андрей. — Вы тоже не имейте на меня зуб, Павел Николаевич...— Ладно... Проехали, — отозвался Пафнутьев. * * * Изменился в последнее время Халандовский, сильно изменился. Ушла из него спокойная и бесшабашная уверенность, что все закончится прекрасно, что всегда у него будет полный холодильник, влиятельные друзья и отличное самочувствие. После всех потрясений, связанных с осуждением городского прокурора, когда он вынужден был выступить чуть ли не главным обвинителем на судебном процессе, Халандовский вдруг осознал, что не все в мире так хорошо, как прежде, не так уютно и беспечно, как ему казалось. Похудел Халандовский, как-то опал. Сменил костюмы, поскольку прежние стали велики, с лица сошло благодушное выражение человека, который всегда готов к хорошему застолью, к приятной беседе, к волнующей встрече. Теперь в его глазах частенько можно было заметить настороженность, он и оглядывался с опаской, и выражался осторожнее. И манеры изменились — ушли куда-то величавые замедленные движения, когда он свободно и раскованно рассуждал о сильных мира сего, всем зная место, обо всех судя снисходительно и улыбчиво.И это ушло.Магазин свой он сохранил, и девочек тоже сберег — как и прежде, за прилавками стояли благодушные, полные женщины, здоровые и румяные. Но изменились и они. Человек, отлучившийся на полгода и снова заглянувший в магазин, конечно, сразу бы заметил перемены. Меньше улыбались женщины, а если кому-то и удавалось вызвать в них улыбку, какой-то вымученной она оказывалась, как продажная любовь в конце смены.У них не случалось скандалов, их никто не упрекал в недовесах или обсчетах. Пришли новые покупатели, они не пересчитывали копейки сдачи, они не глядя совали в карманы: тысячи, десятки тысяч, которые отсчитывала им кассирша. Но и это не радовало продавцов. Глядя на Халандовского, осунувшегося и немногословного, они понимали — идет война, идет жестокая, часто кровавая война на выживание.Иногда в магазин наведывались молчаливые и какие-то замедленные ребята. Ничего не покупая, не подходя даже к витринам, они смотрели, как покупали другие, какие деньги платили, сколько. Потом отправлялись в кабинет к директору, а через некоторое время выходили от него, и была в их выражениях сытость. Понимали женщины — за данью приходили, опять кассу выгребали. И не было в мире сил, которые бы остановили их, призвали бы к порядку, — Ушли счастливые, проклятые советские времена, когда Халандовскому достаточно было позвонить Пафнутьеву, чтобы раз и навсегда избавиться от этих побирушек с пистолетами в карманах, когда он мог, еще мог отправить на скамью подсудимых прокурора города, просто пожаловаться в милицию. То, что брал с него Голдобов, мир праху его, было смешно, и сейчас он вспоминал об этом, как о собственной безмятежной юности, как о первой трепетной и невинной любви.Пафнутьев позвонил Халандовскому прямо из машины.— Аркаша? Это я... Еду к тебе. Не возражаешь?— Откуда звонишь?— — Из машины.— За десять минут доберешься?— Около того.— Хорошо... Входная дверь будет открыта.— Но я знаю код, — не понял Пафнутьев последних слов Халандовского.— Жильцы меняют его каждую неделю.— Зачем? — удивился Пафнутьев.— А ты не знаешь?— Догадываюсь вообще-то, — смутился Пафнутьев. — Ты один?— К твоему приезду буду один.— Я не помешал?— Жду, — ответил Халандовский и положил трубку.Когда машина въезжала во двор, Пафнутьев увидел, как из подъезда Халандовского быстро вышла женщина в серой волчьей шубе, которые последнее время в бесконечном количестве завозили из Кореи. Полгорода уже ходило в этих шубах — рыжих, серых, коричневых, огненно-красных. Верх у этих шуб был мохнатый, а полы, сшитые из полосок, напоминали косо уложенные паркетины. Женщина шла навстречу, пряча лицо от снега, от яркого света фар. Но на секунду открыла лицо, и Пафнутьев узнал ее — красавица-кассирша из собственного магазина посетила Халандовского в этот снежный вечер. Значит, не так уж и одинок его друг, значит, не столь уж и беспросветно его существование. Пафнутьев дал знак Андрею остановиться и, когда женщина поравнялась с машиной, открыл дверцу.— Простите, может быть, вас подвезти?— Спасибо, мне недалеко.— Тогда тем более мне приятно оказать вам услугу. — Пафнутьев вышел из машины и приглашающе оставил дверь открытой.— Ну что же, — кассирша узнала Пафнутьева, но называть его по имени не стала — как-то усвоили все в последнее время, что чем меньше слов, чем меньше выплескиваешь свои знания в разговоре, тем лучше, безопаснее, тем дольше проживешь. — Вам зачтется, — сказала она с улыбкой.— Очень на это надеюсь, — поклонился Пафнутьев. — Меня ждать не надо, — сказал он Андрею, — Сам доберусь.Бронированная входная дверь действительно оказалась открытой. Войдя, Пафнутьев увидел несколько замков, приваренных к ней изнутри. Едва дверь стала на свое место, как все они дружно щелкнули. Теперь зайти в подъезд без ведома хозяев можно было разве что с помощью мощного взрыва. Поднявшись на третий этаж, Пафнутьев опять наткнулся на бронированную дверь без единого выступа, без ручек и защелок. Гладкий стальной лист сантиметровой толщины закрывал вход в квартиру Халандовского. Лишь на уровне человеческого лица было просверлено небольшое отверстие для глазка, да в стороне, прямо на стене едва просматривался забрызганный известкой звонок.То ли сильно разбогател Аркаша, то ли сильно перетрухал, — усмешливо подумал Пафнутьев, но, оглянувшись, увидел, что и все остальные двери на площадке тоже забраны мощными стальными листами. Знал Пафнутьев, что крупнейший цех машиностроительного завода перешел на изготовление таких вот бронированных дверей, которые каждую квартиру превращали в неприступный сейф. Цех, который год назад выпускал сельхозоборудование, теперь не успевал поставлять двери для города и, похоже, процветал, кормил весь завод.Пафнутьев не успел нажать кнопку звонка — дверь бесшумно открылась, и он увидел на пороге Халандовского. Печального, мохнатого, улыбающегося.— Заходи, Паша! Заходи, дорогой! — Халандовский обнял Пафнутьева за плечи, пропустил в квартиру и плотно закрыл дверь, не забыв повернуть два-три запора. — Раздевайся, разувайся, распрягайся, а я делом займусь, — и Халандовский метнулся на кухню. А Пафнутьев, снимая с себя отсыревшую куртку, пропитавшиеся водой туфли, чувствовал, что не только от одежды освобождается, он словно освобождался от чего-то тягостного, гнетущего, и становилось ему легко и беззаботно, как всегда, когда он входил в эту квартиру. И не удручали его ни бронированные двери, ни решетки на окнах, ни эти вот запоры, сработанные в странах сытых и самодовольных. — Знаешь, Паша, что мне в тебе нравится больше всего? — спросил Халандовский, появившись в комнате с тарелкой, наполненной громадными котлетами, на каждой из которых лежало по два тонких полупрозрачных кружочка лимона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27