— И с тем же выражением лица, с теми же затуманенными экзотической любовью глазами он взял Анцыферова за галстук, притянул к себе и широко улыбнулся белоснежной своей улыбкой. И тут же глаза его сразу стали другими. Затуманенность в них осталась, но это было уже нечто другое, — это была уже поволока не совсем здорового человека, и Анцыферов с ужасом это понял. — Скажи, Леонард, ты же в прокуратуре работал?— Работал, — Анцыферов сделал попытку освободиться, но Неклясов еще цепче ухватился за галстук.— Ты же знаешь всякие секреты? Да? До того, как тебя посадили за мздоимство, пользовался всякими благами?— Вовчик! — Анцыферов очень не любил, когда ему напоминали о работе в прокуратуре, о его бывшей должности. Он вдруг ощутил острую уязвленность, униженность — пройдоха и вор держит его за галстук, притянув к себе и сдавив горло, а он вынужден в таком положении с ним разговаривать... Анцыферов резко дернулся, распрямился, но Неклясов, тоже уловивший перемену в его настроении, отпустил галстук, и Анцыферов с трудом удержался, чтобы не опрокинуться навзничь.— Какой-то ты нервный стал, Леонард, — улыбчиво произнес Неклясов. — Какой-то возбужденный... Даже не знаю, что с тобой происходит последнее время.— Веди себя приличней! И тогда не будет ни с кем ничего происходить! — ответил Анцыферов, пытаясь хоть этими словами восстановить достоинство.— Будет, — сказал Неклясов. — С моими друзьями всегда будет что-то происходить, нравятся тебе это или нет. До тех пор, пока я живой.., будет.— Это уже твое дело!— Нет, Леонард, — Неклясов покачал тонким, искривленным какой-то болезнью указательным пальцем перед самым носом Анцыферова. — Нет, — повторил он, раскачивая пальцем от одного зрачка бывшего прокурора до другого, и Анцыферов, сам того не замечая, помимо своей воли следил за этими мерными раскачиваниями корявого пальца убийцы. — Это наше общее дело. С некоторых пор, да? Согласен?— Как скажешь, Вовчик, как скажешь, — усмехнулся Анцыферов, пытаясь и смягчить собственное унижение, и отстоять независимость суждений.— А я вот так и говорю, — ответил Неклясов, улыбаясь сочувственно и безжалостно. Он прекрасно понял смысл сказанного Анцыферовым и тут же отрезал ему все пути к отступлению.Есть в нас какое-то невытравляемое чувство слова, как-то умудряемся мы понимать так много, так много в обыкновенном хмыканье, пожимании плечами, игрой глазками, не говоря уже о словах. В наших бестолковых перебранках присутствует такая тонкость в передаче мыслей и чувств, состояний и взаимоотношений, что, право же, нет другого столь же богатого языка на белом свете. И образование у Неклясова не больно высокого пошиба, если у него вообще было какое-то образование, и мир он воспринимает далеко не красочно и многозначно, ограниченно воспринимает, и словарный запас у него беден и убог, но вот находит он интонации, находит простенькие вроде бы словечки. И уже нет Анцыферова, нет его самолюбия, образования, опыта большого человека... И никакого мата не требуется, более того, мат все скрадывает, смягчает, человек, который не матерится, воспринимается жестким, сухим, бессердечным.Да, это так!На такого человека смотрят неодобрительно, в нем видят врага, который не просто кичится, этот человек не может и не желает, видите ли, смягчить парой хороших матюков собственное мнение. А бесконечные «извините», «пожалуйста», «будьте добры» еще более ужесточают его слова, подчеркивают если и не злобность натуры, то уж во всяком случае все ту же неумолимость, несговорчивость, превосходство.Однако и у самого подавленного и униженного неизбежно вдруг встанет однажды колом хвост, вдруг напряжется что-то внутри, вздрогнут возле мягких мочек ушей кулаки желваков... И тогда он тоже может наговорить достаточно. Именно это и произошло с Анцыферовым, именно до этой стадии бешенства и довел его Неклясов.— Ты чего хочешь, Вовчик? У тебя что-то болит? — спросил Анцыферов, прекрасно понимая, что второго вопроса задавать не следовало — у Неклясова всегда что-то болело, ныло, постанывало в организме. Анцыферов был достаточно проницателен, чтобы догадаться об этом. Но плохо было не то, что догадался, а то, что он открылся, сказал всем сидящим за столом о его недомоганиях.И услышав вопрос, Неклясов удовлетворенно кивнул. Именно этого он добивался, теперь ему все позволено, теперь он может с этим человеком поступать, как заблагорассудится.— Что у тебя с ушами? — спросил Неклясов с невинным видом.— А что там? — не понял Анцыферов и машинально потрогал одно ухо, потом второе.— На месте?— На месте, — ответил Анцыферов, мгновенно побледнев. Он понял намек. И знал, хорошо знал, что Неклясов ничего не говорит попусту. Не потому, что такой уж обязательный, по другой причине — произнеся что-то, он уже чувствовал себя обязанным это исполнить, чтобы ни у кого не возникло сомнений в его твердости и решимости.— Хорошие уши, — пробормотал Неклясов и, подняв фужер белого сухого вина, выпил его залпом.— Так что же тебя все-таки беспокоит? — спросил Анцыферов, слегка смягчив вопрос, но оставив в нем и прежний смысл.— Меня беспокоит Ерхов. По моим сведениям, он стал очень разговорчивым.— Откуда ты знаешь? — спросил Анцыферов не столько из интереса, сколько из простого желания поддержать разговор, механически спросил, думая о другом.— Могу сказать, если тебя это так волнует... Могу... Но общие знания нас еще больше свяжут, Леонард.— Не говори, подумаешь, — спохватился Анцыферов, но было уже поздно. Удавка все плотнее стягивалась на его горле, и он это остро почувствовал.— Осоргин сказал... Судья. Знаешь такого?— Встречались.— Вот он и доложил обо всех подробностях уголовного дела, которое подготовил твой приятель Пафнутьев.— Меня это не касается, — Анцыферов уже не просто отступал, он бросился наутек, но Неклясов цепко держал удавку в своих крючковатых пальцах.— Леонард... Ты попросил меня поделиться знаниями, закрытыми знаниями... Кое-кто за это большие бы деньги отвалил, а кое-кто и головы, кресла, стола лишился бы... Но ты спросил. Ведь спросил? А желание друга — для меня закон. Я тут же ответил. А ты после этого делаешь вид, что тебе это вовсе и не нужно... Не надо так, Леонард. Ты не прав.— Да, — вынужден был согласиться Анциферов, — Виноват.— Это другое дело. За тобой должок.— Я чувствую, что за мной всегда будет должок! — напряженно рассмеялся Анцыферов.— Конечно, — кивнул Неклясов. — Потому что я всегда опережаю тебя в услугах, постоянно озабочен — чем бы порадовать друга Леонарда, чем бы отблагодарить за доброе отношение... И тайные связи открываю, и гостинцы привожу из-за морей, — Неклясов отвернул рукав пиджака Анцыферова и всмотрелся в «ролекс». — Поздно уже, пора собираться, ребята. — Намекнул Анцыферову, напомнил, что золотой «ролекс» тоже из Швейцарии, как и белоснежные зубы. — Где Ерхов? — спросил он, неожиданно переменив тему и снизив голос, почти шепотом спросил.— Не понял? — отшатнулся Анцыферов.— Все ты понял. Мне нужен Ерхов. Не будет Ерхова, не будет суда. Понял?— А откуда мне знать, где он?— Это твое дело. Ты прокурор, большой человек, решаешь судьбы, выносишь приговоры, — куражился Неклясов. — Тебе положено знать.— Вовчик, ты что-то путаешь...— Не надо, Леонард, дураком прикидываться. Ты в этом не нуждаешься... Докладываю, есть информация... Ерхов на служебной квартире. Раны зализывает и показания строчит. Прокурору положено знать, где находятся служебные квартиры, как охраняются, какие там телефоны и прочие средства связи.— После меня все сменилось... — неуверенно проговорил Анцыферов. — Прошло столько времени...— Сменились только телефоны. Но они мне не нужны. Адрес нужен. И Ерхов, живой или мертвый. И еще, — Неклясов приблизил свое лицо к Анцыферову так, что тот уловил запах какого-то приторного лекарства со сладковатым привкусом. — Если состоится суд, ты уже пойдешь по другой статье и окажешься в местах, где сидят далеко не бухгалтеры, менты и ваш брат прокурор. В тех местах, куда ты попадешь, сидит наш брат — убийца и насильник. Я там выживу, а ты... Сомневаюсь. Крепко сомневаюсь? Усек?Анцыферов знал, что рано или поздно такое требование прозвучит. И если Неклясов не говорил о служебной квартире раньше, то только потому, что не знал о ней, или же этот ход не приходил ему в голову. И понял бывший городской прокурор, что вот сейчас, именно сейчас решается его судьба. Все его шашни с Неклясовым или с Фердолевским были достаточно условны и недоказуемы, при любом обвинении можно было сослаться на характер его новой деятельности, можно было просто валять дурака, зная, что ни Фердолевский, ни тот же Неклясов не продадут, он им еще будет нужен.— Леона-а-ард! — пропел Неклясов, прерывая глубокую задумчивость Анцыферова. — Ты не забыл обо мне?— Это самая большая моя мечта — забыть о тебе, — улыбнулся Анцыферов. — Но, боюсь, неосуществимая.— Не о том думаешь, Леонард, ох, не о том.— О чем же мне думать?— О собственных ушах.— Не надо, Вовчик, не переигрывай. Ты об ушах уже говорил, — жестко сказал Анцыферов. — Не повторяйся. Или с памятью худо?Неклясов удивленно посмотрел на Анцыферова, встретился с его взглядом, твердым и непреклонным, и понял, что не случайно оказался Анцыферов в прокурорском кресле, не все выветрилось из него, да и лагерный опыт у Анцыферова уже был.— Ерхов нужен, — повторил Неклясов, смягчаясь. Он даже похлопал ладонью по руке Анцыферова, как бы прося не принимать слишком близко к сердцу угрозу. Друзья, дескать, не будем обострять.— Он наверняка охраняется.— Это моя забота.— Опять трупы? — спросил Анцыферов.— Если для тебя это важно, могу пообещать... Трупов не будет.— Будут, — обронил Анцыферов. — У тебя иначе не бывает.— Ерхов нужен, — повторил Неклясов.— Да на фига он? Тебя отпустили, паспорт есть, дуй на Кипр и отдыхай там сколько влезет, а? На Таиланд, в Патайю, к маленьким девочкам, будут они ползать по тебе...— Там скучно... Мне этот воздух нужен. Там я дерьмо, понял? Там я полное дерьмо... Пляжник с бумажником. И больше ничего.— А здесь? — усмехнулся Анцыферов.— Здесь, Леонард, я не пляжник. И ты это знаешь. Мне здесь интересно. Здесь ты, Ерхов, прокуратура, Фердолевский, эта гнида прыгучая... Мне здесь интересно жить. И я буду здесь, пока меня не прихлопнут. Нужен Ерхов, Леонард!— Ты меня переоцениваешь, Вовчик. Я не так силен, как тебе кажется.— Нет, Леонард, это ты себя недооцениваешь. А потом, знаешь, мне безразлично, что ты представляешь на самом деле. Ты мне нужен таким, каким я тебя воображаю. Как в песне поется? Ты вот не поешь песен и не знаешь... Если я тебя придумала, стань таким, как я хочу. Понял? И только в этом случае твое заведение, твой паршивый кабак будет работать, несмотря на то, что здесь гибнут мои люди и сам я подвергаюсь смертельной опасности. Хочешь, поделюсь своими тайными мыслями, самыми дикими подозрениями? Хочешь?— Делись, — вздохнул Анцыферов.— Я думаю, что ты тоже участвовал в заговоре против меня, ты хотел от меня избавиться. Хотел, Леонард. У тебя сейчас на морде мука. Ты страдаешь от того, что я сижу напротив.— Я страдаю от того, что ты несешь чушь.— А почему наш столик обстреляли? Как они с улицы узнали, что мы сидим именно за тем столиком? Не надо отвечать, я сам отвечу. Они знали, потому что ты им сказал, за какой столик меня с ребятами посадишь. Вот он и палил, прицельно палил по нашему столику. Мне повезло, я выжил... Не знаю только, выживешь ли ты... Но у тебя есть возможность доказать свою непричастность... Да, Леонард, да! Ты раздел нас в своем кабинете, потом усадил за столик у окна, а когда пришел этот хмырь Пафнутьев, тут же выдал наши одежки, вот, дескать, кто тут сидел, берите его тепленького...— Ты сам не веришь в то, что говоришь, — ответил Анцыферов, но только сейчас в полной мере осознал, как опасен Неклясов и как причудливы извивы мыслей в его дебильной голове.— Есть только один человек, который может тебя спасти, — сказал Неклясов, сверкнув сумасшедшими своими зубами.— Ну? — спросил Анцыферов.— Ерхов.— Я жалею, что связался с тобой.— Не надо, не жалей. От тебя ничего не зависело. Это я связался с тобой, Леонард. И я об этом не жалею. Готовят у тебя не то чтобы вкусно, но съедобно. И туалет у тебя есть, не надо тысячу рублей платить вон в той вонючей конуре, — Неклясов ткнул пальцем куда-то за спину. — И копеечкой у тебя удается иногда разжиться...— Эти миллионы ты называешь копеечкой?! — взъярился Анцыферов.— А как же их называть? Их иначе и не назовешь!— Не бери!— Так ты же не отстанешь, пока не всучишь! — рассмеялся Неклясов и опять похлопал Анцыферова по руке. Не обижайся, дескать, шучу. И даже вслух произнес:— Шучу.— Таких шуток не бывает, — медленно проговорил Анцыферов.— Все бывает... Когда со мной дело имеешь, все бывает, Леонард. Знаешь, что тебя подводит? Ты никак не можешь забыть, кем был в прошлой жизни. Забудь. Проехали. После приговора, после лагерей, ты еще мог стать прокурором. Мог, — Неклясов воткнул палец в стол, показывая, как он уверен, в том, что говорит. — Ошибка, мол, судебная случилась, недоразумение... Но ты никогда уже не станешь прокурором, побывав владельцем ресторана. Все, шлагбаум упал.Анцыферов смотрел на Неклясова со смешанным чувством озадаченности и искреннего удивления. Он обнаружил вдруг в этом опереточном Вовчике здравый смысл. Неклясов действительно был прав — после лагерей он мог вернуться в свой кабинет, это нетрудно было сделать, достаточно было опубликовать покаянное письмо Халандовского, который бы признался в провокации и покаялся... Были способы, были. Но после ресторана...— Я прав? — спросил тот, словно читал мысли Анцыферова.— Похоже, что да...— Теперь ты наш, Леонард... Да ты и всегда был наш, — пропел Неклясов.— Хочешь сказать...— Ты всегда мыслил и действовал криминально. И не случись этой позорной взятки, ты подзалетел бы на другом, может быть, более неприятном... Например, на развращении малолеток...— Ей уже двадцать! — почти взвизгнул Анцыферов.— Будет, — поправил Неклясов. — А когда у вас это дело начиналось, ей и шестнадцати не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27