— О чем? — спросил Ерхов, глядя в потолок.— На столе перед нами лежал железный кружочек. — Пафнутьев вынул из кармана и показал Ерхову крышку в целлофановом пакете.— А почему в мешочке? — с нервной улыбкой спросил Ерхов. — Порезаться боитесь?— Потому в мешочке, что все самые ценные вещи человек склонен прятать в мешочек, — рассмеялся Пафнутьев. — А если серьезно — отпечатки пальцев хочу сохранить.— Понятно, — кивнул Ерхов. — Я как-то забыл, с кем разговариваю.— Потолкуем? — спросил Пафнутьев.— Попробуем...— Нет, начнем без проб... В соседней палате лежит человек, которому ты уши обрезал... Бильдин. Помнишь такого?— Не может быть! — Ерхов с ужасом уставился на Пафнутьева.— Привести?— Не надо... Я прошу... Не надо его приводить. Не хочу его видеть.— А он не возражает... Всегда, говорит, рад встретиться...— Нет, не сейчас, только не сейчас, я вас прошу! — шепотом закричал Ерхов.— Как скажешь, — легко согласился Пафнутьев. — Поговорим без него... Скажи, будь добр, на фига ты ему уши отрезал?— Неклясов...— Нет-нет! Про Вовчика потом... Уши Бильдину оттяпал ты. Вопрос — зачем?— Деньги мы с него требовали... Он упирался. Обещал, а потом стал упираться... Нету, говорит, разошлись, говорит... Неклясов рассвирепел... Он легко свирепеет, вы знаете?— Наслышан.— Ну, что... Приказал похитить мужика. Похитили... У того и охраны-то не было... Водитель с газовой хлопушкой... И все. Водителя устранили.— Как?— Ну, как, очень просто... Из баллончика в лицо прыснули. Он и вырубился. А Бильдину велели в машину садиться. Сел, не сопротивлялся. Побледнел только, дурным стал.— Это как?— Ну, как... То ткнется не туда, то дает мне портфель подержать, то говорит, у него на спине зачесалось, потом стал просить, чтоб позволили ему девочке позвонить... Поплыл мужик. Это бывает.— Часто?— Со всеми бывает, только по-разному... — без выражения продолжал рассказывать Ерхов. — Один в одно ударится, другой в другое... Один, помню, уделался... Стоит, а у него из штанины течет... По-разному, — Ерхов лежал, откинувшись на подушку, глядя в потолок. Лоб его покрывала испарина, рыжеватое, веснушчатое лицо казалось безжизненным.— А Неклясов? Участвовал в похищениях?— Нет, ему доставляли человека... Для последнего разговора.— Он тоже уши отрезал?— Пробовал как-то... Перемазался весь, рубашка в крови оказалась... Он очень переживает за свои шмотки... Как увидел, что рубашка в крови, тут же в истерику впал, содрал ее с себя, в камин затолкал и сжег.— — А это зачем?— Ну... — протянул Ерхов, и легкая улыбка тронула его бесцветные губы. — С виду он вроде крутой мужик, он и в самом деле крутой, но у каждого есть свой пунктик... Неклясов боится следы оставлять. Если есть возможность — перчаток не снимает, даже ест в перчатках. Тонкие у него такие перчатки, черные. Лайковые... Если есть возможность не подписать бумагу, никогда не подпишет... Если надо записку передать, так напишет, что не сразу поймешь, о чем речь идет... Пунктик у него такой. Если вы с ним говорили, то, наверно, знаете, — Ерхов быстро взглянул на Пафнутьева.— Знаю, — кивнул тот. — Воды попросил, а потом побоялся стакан взять... Видно, вспомнил Штирлица — как немцы на стакане отпечатки пальцев засекли...— Во-во, — обрадовался Ерхов тому, что его поняли, что разговор идет честный, открытый, и он ничего нового для этого человека не сказал, а значит, и в предательстве его никто не упрекнет.— Бильдин говорил, что после того, как уши ему оттяпал, ты еще и на сковородке их поджаривал? — спросил Пафнутьев.— Да ну, поджаривал... Это он с перепугу. Опять же, когда человек без ушей, ему что угодно может показаться... Было дело, бросил его уши на сковородку... Кто же думал, что на него это так подействует... Ну, в общем, как увидел свои уши на сковородке, сразу и отключился. Неклясов говорит, а ну-ка ему нашатырь под нос...— А где взяли нашатырь?— Был у нас...— Приготовлен?— Да, в аптечке стоял.— А что еще было в аптечке?— Ну... Йод, бинты, лекарства всякие...— Приспособления?— Кое-какие...— Какие именно? Утюги? — подсказал Пафнутьев.— Да что утюги... Одна дамочка не хотела поделиться... — Ерхов усмехнулся. — Поделилась. Неклясов где-то вычитал про китайскую пытку... Берется трехлитровая стеклянная банка, туда помещается голодная крыса... Потом эту банку привязывают к животу горловиной. И крыса начинает вгрызаться в живот...— Кошмар какой-то! — передернулся от ужаса Пафнутьев.— Но до этого не дошло... Дамочка как увидела крысу у себя на животе, как почувствовала ее лапки с коготками... Все отдала. Но, по-моему, она после этого немножко дурная стала.— Это как?— Рассказывали ребята... Только кто к ней прикоснется легонько, к руке, например... Она в крик.— Ее фамилия Забелина? — спросил Пафнутьев.— Да, кажется, так... Забелина. Эля... Элеонора ее зовут.— А кто это проделывал, с крысой?— Да все старались, как могли... С ней же, с крысой, не так просто управиться... Самим бы уцелеть...— Предложил Неклясов?— Не то чтобы предложил... Приказал. Эля, как увидела крысу в клетке, сразу готова была доллары отдать... Но Вовчик говорит, надо попробовать... Попробовали.— А как вы узнали, что у нее есть деньги?— Три овощных магазина в городе держит.— Так... А яйца Веденяпину кто отрезал?— Саша... Которого у Леонарда убили.— Перемазался, наверно?— Да нет, не очень... Как-то все удачно у него получилось.— Тоже собаке отдали?— Ну, не самим же есть.— Поджаривали?— На сковородку бросили, но так, для куражу... Мы заметили, что как только бросишь какой-нибудь орган.., не знаю, как сказать... Как только бросишь на сковородку, человек сразу в отпад.— И что же, понравились собаке человеческие яйца?— А, знаете, нет... Понюхала, помусолила, пожевала, а жрать не стала.— Что же потом с ними сделали?— В унитаз спустили.— А Веденяпину показывали, как его яйца в унитаз спускаете?— Ему тогда плохо было... Он только слышал, что воду спустили.— Отдал деньги?— А мы у него денег и не просили... Он подписал дарственную на дачу.— Кому дача досталась?— Никому... Дарственная потом пошла как юридическое подтверждение... Неклясов продал дачу... Вроде хорошо продал. Нам по тысяче баксов отстегнул.— Каждому?— Кто в операции участвовал...— Слушай, ну, а зачем все-таки вот так круто с мужиком обошлись? Можно было как-то иначе подействовать...— А уже ничего не помогало... Вовчик в истерику... Да еще этот Веденяпин что-то про яйца сказал... Была какая-то шутка... Ну, Вовчик и взвился... Ах так, говорит... И пошло-поехало.— Где все это происходило? — спросил Пафнутьев и даже дыхание невольно попридержал — самый главный вопрос свой задал.Ерхов помолчал, медленно повернул голову к Пафнутьеву, встретился с ним взглядом.— Ну, вы даете, — проговорил он.— Видишь ли, — ответил Пафнутьев, — то, о чем мы говорили до сих пор... Крыса в банке, уши на сковородке, яйца в унитазе... Это ведь все было известно из показаний потерпевших... Мы потрепались с тобой о подробностях, а суть известна... А вопрос у меня только один — адрес?— Но вы знаете, что если скажу, то мне уже не жить?— А так... Жить?— Не знаю... Как доктор скажет...— Мы примем все меры безопасности — в этом могу тебя заверить со всей, как говорится, ответственностью.— Не надо, — слабо шевельнул рукой Ерхов. — Сами знаете, что все эти меры безопасности не стоят и... Отрезанных ушей они не стоят. Вот эти ваши ребята в коридоре с автоматами...— Откуда ты о них знаешь?— Заглядывали... Даже сигареткой угостили. Хорошие ребята, но это... Пустое место... Вовчика они не остановят.— Неклясова беру на себя, — заверил Пафнутьев.— Никто его на себя взять не сможет, — вздохнул Ерхов. — Не обижайтесь, но Вовчик... Это даже не человек, как мне кажется, что-то другое... Вот нас расстреляли у Леонарда... Так просто он этого не оставит... Готовьте места в морге... Будут трупы...— Но еще надо найти того, кто стрелял! — воскликнул Пафнутьев.— Для него не обязательно, что это будет именно тот... Ему важно, чтоб трупы были.— Хорошо, давай поступим так... Я переселю тебя в закрытую квартиру прокуратуры... О ней знаю только я, Пафнутьев Павел Николаевич...— Так не бывает.— Не понял?— Не бывает, чтобы о служебной квартире знал только один человек... Наверняка знают еще несколько...— Но ведь мои же люди! — вскричал Пафнутьев. — Это не городская больница! Закрытая квартира. Овсов будет тебя навещать, ты под присмотром... И потом, не сегодня все это произойдет, не завтра... Окрепнешь, наберешься сил... Через неделю-вторую и переселим... А? Опять же не один там будешь, под охраной... Ну?— Подумать надо.— Думай. И еще послушай... Я не всегда поступаю по закону... И сейчас готов слегка нарушить... Ради тебя. Хочешь — дам тебе паспорт, билет и отвезу на вокзал за минуту до отхода поезда?— Обманете, — усмехнулся Ерхов.— Нет, — сказал Пафнутьев. — Не обману.— Матерью клянитесь! — с неожиданной твердостью потребовал Ерхов.— Клянусь. — Пафнутьев не отвел глаз в сторону, не моргнул.— Хорошо... — вздохнул Ерхов. — Приговор себе подписываю... Ну, ладно... Запоминайте, — и он закрыл глаза, чтобы сосредоточиться. * * * Худолей негромко постучал в дверь, приоткрыл ее и из коридора, не смея даже голову просунуть в дверной проем, не столько голосом, сколько глазами, спросил:— Позвольте, Павел Николаевич?— А, Худолей! — закричал Пафнутьев — он каждого приветствовал так радостно, будто долго ждал этого человека и вот наконец мечта его заветная исполнилась и он увидел того, кто принесет ему счастливое известие. — Заходи, дорогой! Давно тебя жду!Худолей кивнул, словно проглотил что-то, осторожно перешагнул порог, закрыл за собой дверь и медленно приблизился к столу какой-то странной походкой — ставя носки туфель немного внутрь, отчего весь делался несчастным и зависимым.— Садись! — Пафнутьев широким жестом указал на стул у приставного столика.— Спасибо... Я постою, — пробормотал Худолей, глядя в сторону. О, как изменился эксперт за последние полгода! Что делает с людьми трезвость, во что она их превращает! — мысленно воскликнул Пафнутьев, глядя на Худолея и вспоминая его горящие хмельные глаза, полные страсти и вожделения, вспоминая, как он дерзко и убежденно, с порхающими ладошками делился самыми тайными своими мыслями, желаниями, заранее зная, что они имеют право на жизнь, что достойны они и приличны, хотя и сводились в конце концов к приличной выпивке, хотя многие осуждали его за приверженность к коварному зелью, осуждали и даже — кляли. Сейчас же стояла перед Пафнутьевым бледная тень прежнего Худолея, и ее единственное преимущество перед прежним Худолеем заключалось в трезвости. Очень сомнительное, между прочим, преимущество — грустно думал Пафнутьев, глядя на поникшего эксперта.— Ну, что ж, — сказал он. — Если тебе так больше нравится.., стой. Порадовать пришел?— Нет, Павел Николаевич... Огорчить.— Ну, давай... Огорчай. Опять, наверно, что-нибудь пропало?— Пропало.— Что на этот раз?— Взрывчатка.— Какая взрывчатка? — встрепенулся Пафнутьев. — Да сядь ты уже, ради Бога, не могу я смотреть, как ты стоишь и раскачиваешься!— Может быть, я и раскачиваюсь, Павел Николаевич, может быть... Но не от пьянства, — с назидательной горделивостью произнес Худо-лей. И добавил еще более назидательно:— Вот так.— Если бы ты знал, как я сожалею о прежних временах, когда ты раскачивался от пьянства!— Я тоже о них сожалею... Но это была молодость, Павел Николаевич.— Тогда все прекрасно! Молодость вернется" Худолей.— Вы думаете? — с надеждой спросил эксперт.— Уверен. Давай подробности — что, где, когда, сколько?— В нашей кладовке, если вы помните, лежат, вешдоки... Вещественные доказательства, другими словами...— Да знаю я, что такое вещдоки! — с раздражением воскликнул Пафнутьев. — Дело говори!— Во время обыска, если вы помните, были изъяты взрыв-патроны... Упаковка... Двенадцать штук...— Ну? — произнес Пафнутьев, охваченный дурными предчувствиями. Он прекрасно помнил эти роскошные, красивые в своей убойной мощи патроны, изготовленные в какой-то чрезвычайно развитой стране. В цилиндр размером с телефонную трубку были вмонтированы часы, которые позволяли устанавливать время взрыва. Пришел ты, к примеру, в кабинет к плохому человеку, изловчился, сунул ему в тумбочку, в корзину для бумаг, в книжный шкаф, в холодильник, в портфель, под креслом выискал симпатичное местечко — и ушел. А ровно через два часа с четвертью, или через час с половиной — как ты сам того пожелаешь, раздается мощный взрыв, от которого мало что уцелеет. Дом, конечно, уцелеет, но от кабинета и его обитателя останутся одни воспоминания. Упаковку таких патронов удалось изъять во время одного из обысков в коммерческой палатке, торговавшей поддельной водкой и отвратительной бельгийской колбасой. Теперь Худолей докладывает, что патроны пропали. А Пафнутьев сам на них глаз положил, уж больно они ему понравились, и подумал он, преступно подумал о том, что патроны эти могли бы в трудную минуту очень пригодиться.— Значит, так... Открываю я сейчас дверь... В порядке была дверь, замки не повреждены, следов отжима нет, да там и невозможен отжим, и в кладовке все в порядке... А пакета нет.— Но его же невозможно унести в руках!— Почему? — слабо улыбнулся Худолей. — Очень даже запросто. Этот пакет и в сумку поместится, и в портфель, а если завернуть его в газету, то он вполне сойдет за связку книг, коробку от обуви. И потом, знаешь... Он же мог их по одному выносить, если так легко в кладовку проникает.— Так, — крякнул Пафнутьев. — Так, — повторил он, положив тяжелые кулаки на стол. — Когда у тебя пропала фотопленка, мы знали кого подозревать, правильно?— Знали, — кивнул Худолей.— Кого подозреваем сейчас?— Паша, — Худолей решился, наконец, назвать Пафнутьева по имени, как он называл его в прежней своей плохой и недостойной жизни. — И тогда, и сейчас проделал свой... Наш.— С ключами у тебя порядок?— Паша! — Худолей прижал к груди худенькие голубоватые ладошки. — Как перед Богом!— Не надо так высоко... Опустимся пониже... Кто знал об этих прекрасных патронах? Ах, какие были изделия! — сам себя перебил Пафнутьев. — Какие патроны! — простонал он. — Помнишь? Верхний колпачок поворачиваешь, напротив риски устанавливаешь время, через сколько часов и минут должен произойти взрыв.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27