Глава четвертая
Старший лесничий Януш Маслоха сломал печати на обертке картонного футляра и вынул из него присланную ему отделом геодезии и картографии университета карту полуострова Волчий Угол. Он развернул ее, посмотрел, и снова у него появилось ощущение, что, видимо, ему уже никогда не удастся жить без лжи. На этой карте не хватало нескольких подробностей, таких, как куча огромных камней, оставшихся от бывшего дома Кайле, маленького болотца возле их семейного кладбища и вообще самого кладбища.
Он закурил сигарету, сел за свой стол, крикнул секретарше, чтобы прислала к нему его заместителя старшего лесничего Войтчака. Старый дурак, напоминающий беззубого бульдога, явился тотчас же и, как всегда, начал что-то шепелявить (неужели не мог вставить себе зубы?). Маслоха не стал его выслушивать и бросил ему рулон карт полуострова.
– Езжай на плантацию и проверь, все ли соответствует картам, – велел он. – Люди и техника еще на месте. Завтра приезжает комиссия.
– Уже еду, – послушно сказал Войтчак, и через минуту за окном зарокотал вездеход. А Маслохе жаль стало Волчьего Угла. На момент в нем проснулось что-то человеческое. Он вспомнил, что это было самое красивое место на озере, поросший березняком полуостров с песчаной отмелью, по которой перекатывались волны. Он любил купаться там в жаркие дни, а потом сидеть в тени четырех кленов, растущих по углам маленького кладбища со стершимися надписями на каменных надгробиях. Сколько лет он там не был? Нет, он, конечно, в последнее время ездил туда много раз. Возле отмели вбили колышек с надписью: «Запрещено причаливать и разбивать лагерь», полуостров оградили высокой сеткой. Ведь десятки миллионов злотых надо было как-то охранять…
Войтчак осмотрел широкое лысое пространство, тут и там пестрящее большими экскаваторами. На плантации работали несколько женщин и лесных рабочих – вбивали колышки в места, где нужно сажать молодые деревца. Старший лесничий развернул карту, озабоченно посмотрел на нее и подозвал Будрыса.
– На карте нет болотца. Эту груду камней спихнешь в него. То же самое сделаешь с этими надгробиями. Я не вижу на этой карте никакого кладбища.
– А может быть, там золото, пан старший лесничий? – умильно скривил губы тракторист Будрыс.
Он побежал к своему трактору, по дороге сказал что-то Карасю и другим рабочим. И сразу же к каменным надгробиям сбежался народ.
– Ты, Стемпень, сначала свали надгробия в болото, – крикнул он второму трактористу, который работал на бульдозере.
Черный клубок отработанных газов обволок трактор, и первые огромные камни под натиском мощного лемеха начали двигаться к близкому болотцу. Не прошло и пятнадцати минут, и пригорок с кладбищем стал совершенно лысым. Тогда Будрыс начал вгрызаться в землю своим ковшом, сначала отбрасывая в стороны землю, а потом поломанные доски гробов, какие-то истлевшие тряпки, кости, человеческие черепа. Те, кто прибежал сюда, мотыгами рылись в выкопанной земле, перебирая кости и роясь в трухлявых остатках гробов. Золота не было, даже мельчайшего кусочка. Войтчак подошел ближе, и возле его плеча пролетел череп с длинными седыми волосами, которым Карась бросил в молодую девушку, заглядывавшую в выкопанную экскаватором яму.
– Все почти истлело, а волосы остались, – громко изумился Войтчак, но сказал это так неразборчиво, что никто его не понял.
Экскаватор раз за разом погружал в землю свой ковш, выбрасывая на поверхность тайны старого кладбища. Его острые зубья перерезали корни деревьев, которые тут когда-то росли, раздавливали трухлявое дерево гробов, истлевшие кости грудных клеток, бедер и голеней, еще прикрытых сгнившим сукном. По правде сказать, эти останки ничем не напоминали людей, были только отвратительным мусором. А ведь эти бедра и голени кого-то носили по земле, мелкие косточки пальцев что-то там делали много лет, а под костями черепов клубились чьи-то мысли. Кто-то заплакал, кладя эти тела в гробы, но мысли и чувства людей оказались менее стойкими, чем древесина гробов, чем камни со стершимися надписями. Об этом на минуту задумался лесник Вздренга, и дрожь его пронизала.
Ковш экскаватора снова выбросил на поверхность чей-то череп с желтыми зубами. В черепе виднелась круглая дырка, видимо, от пули из автомата, которая засела в мозгу. Череп заполняла земля, которая начала высыпаться, когда его взял в руки лесной рабочий по фамилии Балабан. Он щелкнул пальцами по верхней челюсти, и желтые зубы выпали, как кораллы из разорванного ожерелья.
– Это, кажется, не разрешается, – заметил Вздренга. Войтчак снова развернул рулон.
– Нет этого кладбища на нашей карте, – сказал он.
Вздренга хотел отогнать людей, но это было уже невозможно. Ими двигала алчность, и снова и снова ковш экскаватора погружался в землю, извлекая куски гробов и кости.
Карась что-то нашел в земле и быстро спрятал в карман. Он думал, что никто этого не заметил. Но Будрыс тут же остановил трактор, соскочил с седла и бросился на Карася.
– Покажи. Это я выкопал своим ковшом, – схватил он Карася за плечи и начал его трясти. К нему присоединился Стемпень, они повалили Карася на землю и вытащили у него из кармана кусок заржавевшего металла.
– Замок или что-то такое? – удивлялся Будрыс, царапая железо ногтем. Лишенный нижней части череп с длинными седыми волосами все лежал у ног Войтчака. Будрыс отбросил прочь заржавевшую бесформенную находку, кто-то поднял ее и, осмотрев, Снова отбросил.
– Давай все это в болото! Стемпень, влезай на трактор! – брызгал слюной Войтчак. Приехал Кулеша. Он с трудом выбрался с сиденья водителя, глаза у него были налиты кровью, от него несло свежим алкоголем.
– Плохо вы поступили, пан старший лесничий, – пробормотал он. – На снос кладбища надо иметь специальное разрешение.
– Это очень старое кладбище, – брызнул слюной Войтчак. – Плантация стоит миллиарды, пан Кулеша. Должен быть порядок за такие деньги.
– Похоже, там похоронили военнопленных, не прошло еще пятидесяти лет. Люди мне об этом говорили, и я не позволил трогать кладбище.
– Его нет на карте, – заявил Войтчак. – А вы, похоже, пьяны, пан Кулеша.
– Я пил вчера ночью, – молодой лесничий облизал губы.
Лемех бульдозера раз за разом сдвигал землю, перемешанную с костями и гробами, к маленькому болотцу, которое понемногу заполнялось. Люди уже разошлись по плантации.
В это время Юзеф Марын выехал верхом на взгорья, где на вершине была построена вышка для наблюдения за лесом во время засухи. Когда-то тут росли могучие сосны, от которых в кустах дикой малины остались только пни, похожие на черные тарелки. Посаженные недавно сосенки росли с трудом, так как на вершине не хватало влаги. Сильный запах живицы шел только от стволов с ободранной корой, из которых была построена вышка с маленькой платформой на самом верху. Марын привязал кобылу к балке внизу и влез на платформу по узкой лесенке. На миг его ослепил свет заходящего солнца, огромное озеро леса у его ног выглядело так, словно было забрызгано кровью. Марын видел перед собой овраги и лесные низины, кипящие зеленью, местами напоминающие пушистые луга. Тут и там желтели свежие вырубки, слабой зеленью обозначались рощицы лиственниц и заросшие ольхой болота. Более темной благородной зеленью притягивали взгляд еловые и сосновые молодняки и старые деревья. Дно каждого оврага было черным от просвечивающей между ольхами болотистой почвы, серыми пятнами выделялись рощицы дубов, осторожно выпускающих листья. Марын чувствовал легкое дуновение ветра, но лес сверху казался неподвижным. Даже здесь, наверху, пахло живицей от ободранных сосновых стволов, и это дуновение казалось дыханием самого леса. Смотрел Марын на лес и не видел его красоты, только чувствовал что-то вроде испуга, потому что везде в этой зелени он замечал пурпурные пятна. Он улыбнулся при мысли о трех лесных силах, которые отбирали у человека душу и чувства. Но и впервые в жизни он ощутил, что лес может казаться существом, способным любить кого-то или ненавидеть. До сих пор он ни разу не встречался с настоящим большим лесом – в детстве и в молодости бывал только на маленьких участочках земли, поросшей рахитичными сосенками, потом средой его обитания стали большие города. Сейчас, сверху, Марын впервые в жизни увидел обширное пространство, кипящее зеленью, почувствовал удивление перед величием леса. Он понял, что оказался перед обличьем какой-то новой, неизвестной силы, о которой старый Хорст Собота говорил, что она способна уничтожать и убивать, что она была ненасытной, жаждала постоянно разрастаться, расширяться, поглощать земли и людей. Можно было бы посмеяться над словами старика, сидя в его доме и глядя на лес сквозь цветные стеклышки веранды. Здесь, однако, перед величием леса, простирающегося до самого неба, в человеке пробуждался страх и что-то вроде отвращения. Неприятной казалась Марыну мысль, что через минуту он должен будет спуститься с вышки, вскочить на коня и нырнуть в эту кипящую зелень, которая сомкнется вокруг него и над ним. Здесь, наверху, он понял, что его приговорили к заключению в специальной тюрьме, зарешеченной прутьями стволов и ветвей, что его вытолкали в такое место, откуда он не может и никогда не сможет вырваться на свободу, на пульсирующие движением улицы больших городов. Лес станет его домом и его стихией, как был стихией лесных зверей. Спустя какое-то время он одичает, мысль тоже станет ограниченной пределами леса, парализованной станет его воля. Жизнь будет сопряжена с ритмом леса – он почувствует, что такое весна, лето, осень, зима, поддастся чужой всемогущей власти, на лесных тропках разменяет часы и минуты своего существования. А потом лес поглотит его. Даже в эту минуту его затошнило при мысли, что он должен будет ехать по глубоким оврагам, слушая, как конские копыта хлюпают в вонючем болоте, что его охватит духота и облепят рои пауков и оводов, в рот и в глаза будут лезть тучи мошкары. Даже кобыла не любила углубляться в эту зеленую кипень, ускоряла шаг и замедляла его только среди просвечивающихся солнцем старых сосен. Кобыла тоже боялась леса и постоянно стригла ушами, хлестала себя по бокам длинным жестким хвостом.
Слезая с вышки, он ударился раненой рукой, и, когда вскакивал в седло, у него появилось подозрение, что те, кто сослал его в лес, может быть, знали, что лес отнимает душу и наполняет человека мусором древесных опилок. И забавной показалась мысль, что ведь он, Юзеф Марын, потерял свою душу много лет тому назад, может быть, возле дома Бернадетты Баллоу. А значит, ему, Марыну, нечего здесь терять, потому что он ничем не владеет, ничего ему жизнь не оставила, кроме чувства поражения и изумления по поводу измены Иво Бундера.
Домой он вернулся в сумерки. Соботы, похоже, не было дома, ни в одном окне не горел свет. Он зажег электричество в кухне, чтобы приготовить себе ужин, и тогда открылись двери из сеней. В кухню вошла жена Кулеши, Вероника, в тесном платьице с короткими рукавами. Неизвестно отчего, она вдруг показалась Марыну необычайно красивой – с шапкой черных густых волос, стройной шеей и огромными глазами, в которых он увидел ненависть.
– Для вас принесли телеграмму. Может, это важно, – сказала она тихо, сдавленным голосом. Он взял у нее заклеенный бланк телеграммы.
– Я хотел бы попросить у вас прощения, – начал он. – Я мог вчера повести себя иначе… Она попросту вышла из кухни, закрыв за собой дверь. Этот жест сказал ему то, что, может, не считали возможным выговорить ее губы: «Ты сволочь!» Он разорвал липкую ленту на телеграмме и прочитал: «Завтра или послезавтра. Роберт». Сердце его бешено заколотилось. Его охватила огромная радость. Чем-то почти нереальным показались ему впечатления, которые он еще не так давно пережил наверху, когда смотрел на лес. Уже через сколько-то там часов он окажется в забронированном для него номере отеля, получит инструкции, билет, паспорт с какой-нибудь новой фамилией, а может быть, сможет вернуться к той, которой пользовался до сих пор. Какой дурак выдумал для него имя Юзеф Марын? Не лучше ли звучало бы Кристофер Баллоу? Или то имя, которое было у него еще раньше?
В саду он нашел Хорста Соботу, который вместе с лесничим Кондрадтом расставлял ульи между цветущими деревьями. Он сообщил старику, что на какое-то время должен будет уехать и попросил присмотреть за его кобылой. Потом вернулся к себе, переоделся в костюм, упаковал в маленький чемоданчик самые необходимые вещи, набросил на себя плащ – и уже в ночной темноте, даже не замеченный Хорстом, выскользнул из дома и добрался до шоссе. Рефрижератор довез его до железнодорожной станции в Бартах, где почти до двух часов ночи он ждал скорый поезд.
Ранним утром, когда Вероника готовила завтрак, Хорст Собота, который брился на кухне, стоя перед маленьким зеркальцем, висящим на стене возле окна (он никак не мог привыкнуть бриться в ванной), сказал с упреком:
– Мы плохо сделали, что позволили уйти этому чужому человеку. Он, может, никогда сюда не вернется, а что я сделаю без него?
– Он оставил лошадь… – равнодушно пожала плечами Вероника.
Собота провел пальцем по губам, которые этим утром показались ему очень бледными.
– Это не обычный человек. Лошадь ему, может, и не нужна.
– Он оставил чемодан и много своих вещей…
– Они, наверное, нужны ему еще меньше. Ты не видела того, что я видел, и поэтому не знаешь об этом столько, сколько я.
– Он жил в лесничестве три недели. Я не заметила в нем ничего особенного. Потом он повел себя как сволочь. Как Кулеша. Как все.
С раскаленной электроплитки она сняла готовую яичницу и замерла, еще раз переживая В своем воображении ту минуту. От этих воспоминаний сердце ее начинало колотиться, ей хотелось кричать.
– Он не мог повести себя иначе, – спокойно сказал Хорст, делая вид, что не понимает, что чувствует Вероника. – Это очень плохой человек. Хуже, чем лес. Но он носит в себе такое зло, которое превращается в добро. Должно было совершиться зло, чтобы ты вернулась сюда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40