– Моя жена уже беременна. Поэтому она и хочет в город, поближе к врачам. А тебе, как ты говорил, жена не хочет давать. Как же ты сделаешь ей ребенка?
Лесник Вздренга притронулся указательным пальцем к носу, похожему на шелушащийся, трухлявый сосновый сучок. Палец у него тоже был сучковатый, с толстым коричневым наростом ногтя.
– Вы взяли себе в жены порядочную женщину, пан лесничий, – заметил он. – Порядочная женщина не привыкла к таким вещам. Должна привыкнуть.
Tархоньски улыбнулся, но тут же отвернулся к стене, чтобы скрыть улыбку. Испугавшись, что, может быть. Кулеша заметил эту улыбочку, он снова поправил очки, а потом разлил водку по рюмкам.
Кулеша стиснул губы, погладил усики. Может быть, эта женщина в спальне не была такой уж порядочной, как об этом говорил Вздренга, и именно об этом подумал Тархоньски? Пьяный Будрыс неразборчиво проговорил:
– С каждой одно и то же. Сначала не хотят давать. А пришли ко мне приятели, положили мою бабу на кровать и сказали: «Бери, ведь это твое». Придержали бабу, я и сделал что надо.
– Это по-мужски, – поддакнул Вздренга.
– Моя жена тоже любит, когда насильно, – стыдливо заметил Тархоньски.
– Это правда. – Кулеша хотел отплатить Тархоньскому за его ехидную улыбочку. – Я видел, как она один раз дала тебе по морде.
– Да, но пойми это правильно, – защищался Тархоньски. – Это только такая провокация с ее стороны. Она даст мне по морде, а потом я ей приложу и возьму насильно. Именно так она любит.
– Вы задаетесь, пан Марын. Вы нам не расскажете, как вы берете женщин? Вы считаете себя не таким, как мы, разве нет?
Это было удивительно, что именно этому простаку удалось почувствовать в Марыне что-то отличное от них, чего не сумели заметить эти двое образованных людей из большого города. Они, похоже, были слишком уверены в силе своих знаний, своих титулов, своего знания Света.
Марын подождал, пока они снова выпили, закусили огурцами.
– Кто-то говорил мне, пан Будрыс, что вы расставляете силки на птиц на озере Тубы в самой середине леса. Я не знаю как следует этих мест, может, вы меня туда проводите?
– Я? – взвизгнул Будрыс. – Люди врут, пан Марын. Врут!
Он несколько неуверенно поднялся со своего стула и хотел встать перед Марыном, дыша ему в лицо запахом водки и испорченных зубов, но Марын этого не позволил. Он толкнул Будрыса рукой так, что тот уселся.
– Спокойно, пан Будрыс, – прикрикнул на него Кулеша. – Вы не у своих приятелей, а у меня, у лесничего. Если не умеете пить, то можете уйти. Здесь, у меня, никто не будет шуметь, кроме деревьев.
– Врут, врут! – бурчал Будрыс.
Он уже на свой манер проверил Марына. Он думал, что имеет дело со щеголем-слабаком, но теперь учуял опасность и с простонародной хитростью решил с ним не разговаривать.
Марын скучал. Они уже начали бестолковый, полный каких-то жалоб пьяный разговор. О старшем лесничем Маслохе, о его заместителе Войтчаке, у которого нет никакого лесного образования, он просто выдвиженец. Потом о квартальных премиях. Такую премию получил старый лесничий, техник по образованию, какой-то Кондрадт. Говорили, что у него самое легкое в управлении лесничество. Ему оно не полагалось. Кулеша должен был его получить, потому что он закладывает семенную плантацию и берет на себя огромную ответственность.
– Не бойся, Стефан, – покрикивал Тархоньски. – Для того я согласился на должность старшего лесничего-инспектора, чтобы нас, молодых лесников, защищать. Увидишь, какой огонь я разожгу в нашем управлении и сам первым в этот огонь руку суну.
Они болтали и болтали, все время об одном и том же. Об огне, который разожгут. Друг друга они не слушали, говорили одно и то же без конца, даже теми же самыми словами, те же самые фразы текли из их уст. Они опустошили уже третью поллитровку.
– Вероника, дай нам еще одну бутылку. Она в шкафчике в кухне, – закричал Кулеша в сторону спальни.
Женщина молча прошла через комнату и спустилась вниз, в кухню. Она была в халате, и, когда проходила мимо них, они увидели ее смуглые бедра.
– Хороша, – причмокнул Кулеша, когда она исчезла в дверях. – Только сейчас норов показывает.
– Она не простая, – начал Вздренга;
Кулеша стукнул кулаком по столу так, что подскочили пустые бутылки и тарелки.
– Думаете, я не знаю, что о ней говорят? Что пятеро или шестеро влезали на нее на вырубках. Упилась, как свинья, а теперь даже рюмки не хочет выпить с собственным мужем и его друзьями.
– Задается, – неразборчиво проговорил Будрыс.
– С кровати меня сбросила. С себя. Чуть позвоночник не сломал. – Лицо Кулеши стало красным от злости.
Вошла Вероника с полной бутылкой водки в руке. Поставила ее на стол, не глядя ни на кого из них, и хотела уйти, но Кулеша схватил ее за талию.
– Выпьешь с нами, – приказал он.
Она вырвалась от него одним сильным движением, но у него в руках остался развязавшийся пояс халата. Халат распахнулся, обнажая ее голый живот и треугольник черного лона. Она тут же стыдливо запахнулась и хотела убежать в спальню. Но Кулеша был проворнее, он догнал ее и схватил поперек туловища.
– Придержи ее, Тархоня, – крикнул он. – Я научу ее уму-разуму.
Тархоньски не сразу встал со стула. Женщина вырывалась от мужа, как от чужого человека. Вцепилась Кулеше в щеки, черные, густые волосы то заслоняли ее лицо, то снова открывали, и тогда Марын видел ее глаза – испуганные, рассерженные, похожие на глаза разозленного дикого зверя.
Первым встал Будрыс и схватил руки женщины своими грязными лапищами, а потом оторвал их от щек Кулеши.
– Мы поможем вам, пан лесничий. Сделаем так, как с моей бабой, – встал Тархоньски.
Марын бросил недокуренную сигарету в рюмку с остатками водки и вышел из комнаты. Было темно, но песчаная дорога вырисовывалась светлой полосой. Он двинулся вперед, абсолютно не тронутый тем, что происходило у Кулеши. Это были дела между мужем и женой, это не могло и даже не должно было его касаться. Он оставался здесь чужим и приехал сюда не для того, чтобы кого-то поучать. Впрочем, может, этой женщине так и надо было? Зачем она вышла замуж за этого дурака с усиками и сытой физиономией? Может, она полюбит то же самое, что полюбила жена Тархоньского? У него, Юзефа Марына, полно собственных проблем. Будрыса надо поймать с помощью объектива фотоаппарата, и тогда он перестанет быть подозрительным. Марын выдрессирует его, велит ходить на задних лапках и скулить, опускаться то на одно, то на другое колено. Насилие над собственной женой? Не бывает ничего подобного. Своих жен насилуют люди, деликатные до тошноты. То, что случилось в лесничестве Кулеши, не касалось Марына, хотя, может быть, заинтересовало бы Иво Бундера, если бы, конечно, Бундер оказался в его ситуации. Иво Бундера интересовал секс, можно сказать, что он был специалистом в этой области. В больших городах он знал все кварталы, представляющие собой кучу дерьма. «Ты даже не представляешь, сколько там можно встретить интересных людей», – объяснял Бундер. Сам он брезговал всем этим и шутливо говорил, что из-за этой грязи, в которой он увяз, он не может спать со своей женой. Юзефа Марына интересовал азарт, алкоголизм и наркомания. Даже странно, в скольких людях дремлет жажда азарта, в скольких уборных разные красивые и богатые женщины вкалывают себе всякую гадость, сколько на свете пьяниц, имеющих какую-нибудь власть или доступ к каким-нибудь тайнам. Марын много ночей провел в игорных домах, на пьяных оргиях, хоть сам, кроме сигарет с марихуаной, ничего никогда не пробовал, а алкоголь вызывал у него отвращение, как секс вызывал отвращение у Бундера. Но такая уж у них была профессия. Какой-то журналист, у которого руки по самые локти наверняка были вымазаны типографской краской, назвал таких, как они, «мальчиками для грязной работы». Марын думал о себе, что он действительно не бывал чистым, но его грязь была профессиональной и, стало быть, не такой вонючей. Он просто занимался грязной работой – шахтер тоже неизбежно ходит черномазым, так же, как человек, работающий в пыли, но никто не может сказать о них, что они грязнули. Фирма требовала, чтобы он доставлял информацию для страны, и Марын делал это, иногда лучше, иногда хуже. Не было его вины в том, что столько людей вело грязную жизнь, а к грязи всегда что-нибудь да прилипнет. В своей анкете он мог бы написать: информатор. Но он писал: коммерсант. Там он, черт побери, все-таки был владельцем магазина велосипедов на Дапперстраат. И, кажется, остается им и сейчас… Да, самым противным бывал тот специфический душок, который от некоторых людей чувствовался издалека, хоть именно такие и меняли сорочки и белье по три раза в день. Когда до него долетал этот запашок, он звонил в квартиру Бундера и спрашивал: «Это квартира господина Фельдмана?» – «Нет. Ошибка», – отвечал Бундер и вешал трубку. Они тут же встречались в условленном месте в условленное время, Марын передавал Бундеру то, что узнал. Всегда только устно. Это Иво Бундер создавал досье на такого клиента или на такую клиентку. Марын же посылал в фирму информацию, что такая-то особа начинает плохо пахнуть и стоило бы к ней присмотреться внимательней. Интересно, что это всегда начиналось с любви к деньгам или со странных сексуальных наклонностей. Ясно, что речь шла не о насилии над собственной женой. С этой женщиной в лесничестве не случится ничего плохого, если ее насильно отделает собственный муж. Это вообще ерундовое дело. Настоящей проблемой было то, что Бундер утром пересек две улицы. Это хуже, чем перерезать веревку, на которой кто-то другой висит. Потому что под ногами только пропасть. Всего три четверти часа оставались Марыну и Эрике, чтобы вывести из гаража машину, доехать до аэропорта и купить билет. Они сделали все это в панике – и напрасно, потому что, как оказалось позже, Иво Бундер его не выдал. Однако Юзеф Марын два месяца просидел в следственном изоляторе в своей родной стране. А теперь пьет с лесниками и уходит из чьего-то дома, потому что какая-то там женщина не хочет раздвигать ноги перед собственным мужем…
Двери в сени со стороны подворья он застал открытыми. Прошел прямо в свою комнату и, не зажигая света, разделся и лег в холодную мягкую постель, которую оставил для него Хорст Собота. Раненая рука болезненно пульсировала. Марын чувствовал, что у него температура и от боли он, видимо, не сможет заснуть. В малюсеньком несессере в шкафу он держал свои профессиональные инструменты: одноразовые шприцы, ампулы с невралгином, люминалом и другими средствами. Но ему не хотелось вставать с постели, чтобы сделать обезболивающий или снотворный укол, боль не была такой уж острой. И вообще не стоило лазить в этот несессер, потому что он принадлежал к другому миру, а тот мир провалился в пропасть.
Чего хотел от него Хорст Собота? Ага, чтобы он победил лес. Что это значило – победить лес? Зачем? Потому что лес отнимал у людей душу? Конечно, те лесники в доме Кулеши не имели души, потому что иначе разве помогали бы мужу насиловать жену? Вместо души кто-то напихал в них кучу мусора.
Боль равномерно пульсировала в руке, потом Марын почувствовал в себе какую-то новую странную тяжесть. Что-то внутри сжималось, сосало, мучило. Чем это было вызвано? Просто ему пришло в голову, что он за всю жизнь ни разу не воспротивился злу. Всегда он поступал Так, как сегодня. Когда начиналось что-то плохое, он просто уходил, чтобы этого не видеть. Может, эта молодая женщина в самом деле сегодня не хотела, чтобы ее отделал ее собственный муж. Нигде не сказано, что она – чья-то вещь для забавы. По правде говоря, хватило бы, чтоб Марью встал со стула или даже не вставая закричал тем мужчинам: «Эй, вы, с ума сошли?» – и они опомнились бы от пьяного помешательства и отпустили женщину в спальню. Ничем бы Марыну это не грозило, может, завтра Кулеша был бы ему даже благодарен за этот предостерегающий окрик, потому что наверняка не очень приятно иметь дело со своей женой, когда приятели держат ее, чтобы она не кусалась. Но это было особенностью Марына: не противиться. Действительно ли он не догадывался, слушая Бундера (почти всю ночь они тогда проговорили), что тот замыслил что-то плохое? И ничего. Не воспротивился. Некоторые говорили, что Марын очень смелый. В действительности у него, наверное, был только специфический вид отваги. Ведь настоящая смелость – это способность противостоять злу. А его на это не хватало. Как в том лесничестве…
Он услышал шум леса, похоже, сорвался ветер. Лес шумел, потом заревел, словно бы там, за домом, разлилось огромное, пенящееся волнами море. Хорст Собота сказал Марыну, что понимает язык леса. Марын невольно вслушивался в шум деревьев, окружающих дом, и внезапно ему на минуту почудилось, что он начинает различать в этом шуме отдельные голоса. Он услышал плач женщины, потом громкий голос, напоминающий Хорста Соботу. Потом снова женские причитания, быстро произнесенные слова, которых Марын был не в состоянии отделить одно от другого и понять. И снова словно бы что-то говорил мужчина, долго и монотонно, пока сильные порывы ветра не заглушили эти звуки. Крыша дома затрещала под напором ветра, заскрипела старая лестница, ведущая наверх, и хлопнула дверь.
И вдруг неизвестно отчего шум лесных деревьев принес ему слова и мелодию баллады, которую когда-то пел под гитару Петер Сванссон. Слова песни и голос Сванссона давно стерлись или затерялись в памяти Марына, и только теперь он снова услышал ее так четко, словно это было не десять лет тому назад, а только вчера. В нем ожила тоска по молодости, по той не правде, в которой он жил и которой поддался так сильно, что едва не изменил так, как Иво Бундер. Это именно тогда, десять лет назад, тоже что-то в нем растрескалось, уже, наверное, навсегда, и сделало его кем-то другим, новым. Он бы, наверное, не расстался со своей душой возле дома Бернадетты Баллоу, если бы накануне в нем не образовалась эта трещина, похожая на трещину в колоколе, который с тех пор издавал только фальшивый звук. Другое дело, что он был сделан словно бы из специального сплава с добавлением чего-то такого, что оказалось нестойким перед такой трещиной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40