В путь — Не пускает тебя? Тётка-то?— Пускает. Только целый час мне читала: и чтобы не купался, и не простудился, и не заблудился… Если бы не дядя Петя — ни за что бы не пустила. «Я, говорит, из-за этого непослушного мальчишки на десять лет постарела». Дядя Петя смеётся: «Ну что там на пасеке страшного? Разве пчёлы покусают». А она говорит: «Они и там на медведях верхом ездить наловчились». И она уже домой в Москву письмо написала, чтобы мама или папа приехали за мной смотреть. Она больше терпеть не может. От папы сегодня телеграмма пришла, он в отпуск приедет.Мишка левой рукой закрутил хохол и крепко его дёрнул.— Все они на один лад, — подвёл он итог. — Покою от них нет. Моя тоже: «Покуда ты на глазах, я и дышу», — говорит. Ну, стало быть, сегодня идём. Ночью, пока не посветлеет. Чтобы подальше уйти, если искать начнут. А то ещё словят — смеху на весь завод хватит, не хуже того медведя. Тебя на сколько пустили-то?— На три дня. Больше чтобы ни-ни. Еды тётя Варя дала, а дядя Петя — котелок. Рыбу, говорит, ловите и дедов пасечников кормите. А сам смеётся.— Ладно, посмеётся, как мы золота принесём гору, — отозвался Мишка. — Хлеба возьми и сала. Соли ещё. И я тоже. Коли мать не даст, в кладовке сам прихвачу да форточку отворю. Пускай на кота думает, он всё равно у нас ворюга, хоть что стащит.— Письма написать нужно, — предложил я, — что всё-таки не три дня, а дней десять на пасеке проведём. Дядя Петя без меня тётю Варю уговорит. И папа, если приедет, — чтобы не волновался.— Пиши, — согласился Мишка. — И про меня заодно, а то я не очень писать люблю. Часа в два, значит, я тебе постукаю. А ты уж не спи, как сегодня, а то один уйду, право слово!— Не уходи, Мишка, — испугался я. — Я очень буду слушать и лягу одетый, чтобы не нашуметь.— Ладно, договорились. А покуда я пойду, дома дров наколоть надо, да ещё чего мамке поделать. Одна ведь без меня останется, отец, почитай, вовсе дома не бывает, всё на руднике. Некогда ему.— И я с тобой, — сказал я.Мы пробежали по улице наперегонки, так уж у нас завелось. Толкаясь, одновременно протиснулись в калитку и вбежали на крыльцо. Но с порога стало видно, что дома не всё благополучно. «Пахло порохом», как говорил Мишкин отец.— Пришли? — встретила нас мать. — Полюбуйтесь! И, отвернувшись к печке, так двинула горшками, что они загудели, точно отдалённые перекаты приближающейся грозы.Я опустил глаза вниз и вдруг схватил Мишку за руку.— Это… это что такое? — тихо проговорил я.— Что такое? — переспросила мать и с грохотом швырнула ухват в угол. — А это твой куроцап скорее моих кур сосчитал, чем я вашу рыбу! Из ящика, окаянный, на двор вырвался и вот… пара цыплят, самых лучших. Из тех яиц, что я от породистых кур брала, только два и вышло. А он, подлец, их-то и облюбовал…В голосе матери зазвенели слёзы. Мы оба почувствовали себя бесконечно виноватыми. Понятно, для неё эти цыплята были так же дороги, как для нас лисёнок.Мишка постоял ещё и вдруг, подбежав к матери, обнял её.— Мамка, — сказал он, и я даже удивился, как ласково это у него вышло. — Мамка, ты уж прости. Я ему сейчас такой ящик сколочу, что…— Не придётся сколачивать, — отвечала мать, вытирая глаза. Ей, видимо, стало немного легче, когда она увидела, как Мишка огорчился. — Не придётся.— Почему не придётся? Где он?— Спроси его. Адреса не оставил. Кур задушил, а сам под забор, да в кусты. Сейчас, наверно, в норе сидит, облизывается.— Убежал! — Мишка взмахнул руками, я тоже почувствовал, что горло мне точно кто-то сжал. Но Мишка тут же опомнился:— Ничего, мама, прости уж, скоро у нас такая новость будет, что ты и кур позабудешь.— Что такое? — Мать пристально посмотрела на Мишку, но тут же вздохнула и погладила его по голове.— Ещё чего выдумал? — сказала она подобревшим голосом. — Ладно, садитесь оба. Знаю, тебе эту самую Касканию тоже до слёз жалко. А кур в огороде подальше закопайте.— Спасибо, тётя Маша, только я пойду, — проговорил я. — Мне тётя Варя не позволяет к ужину опаздывать.Мишка вышел за мной будто вымыть руки у висящего на крыльце умывальника.— Помни, в два часа стукну, — проговорил он, плеснул водой на грязные руки и убежал.— А ты мылом, наверно, отродясь рук не моешь, — донеслось до меня. — Все полотенца перемазал.Назад я тоже бежал во весь дух, хотя и не с кем было перегоняться: сегодня мне не хотелось опоздать к ужину.Я успел вбежать в столовую, когда тётя Варя и дядя Петя ещё только садились за стол.— А я думала, что ты непременно опоздаешь, — сказала тётя Варя.Сегодня мне очень хотелось ничем её не раздражать, чтобы она не ворчала. Когда пройдёт три дня и она начнёт беспокоиться, пусть вспоминает, что я сделал всё как следует.Я быстро вымыл руки, даже волосы причесал и одёрнул рубашку. Вернувшись в столовую, осторожно придвинул стул к столу и сел очень прямо. Но тут я заметил, что дядя Петя наблюдает за мной с таким весёлым любопытством, что я смутился и опустил глаза. Мне показалось, он понимает, что я собираюсь сделать.— Ты сегодня точно с выставки примерных мальчиков явился, — весело пробасил дядя. — Что случилось? Объясни.— Я, я только… — забормотал я, но тётя Варя уже подхватила тарелочку, которую я, повернувшись, толкнул со стола.— Ты, может быть, побеседуешь с ним после обеда, Пётр Ильич? — заметила она. — А то я не ручаюсь, что успею поймать всё, что он в рассеянности ещё сбросит со стола. Будь внимателен, Серёжа, и не болтай!На этот раз я даже обрадовался тёткиному выговору: можно было уткнуться в тарелку и ничего не говорить и даже сделать вид, что не замечаю, как весело мне дядя Петя подмигивает.Есть мне совсем не хотелось. Но я всё-таки съел всё, что было положено на тарелку. Если бы тётя Варя знала, куда я собираюсь, какие опасности меня, может быть, ожидают, она, наверное, не заставила бы меня съесть до конца макароны — ведь знает, что я их терпеть не могу. Ладно, пускай вспоминает, какой я был хороший… В горле у меня защипало, захотелось кашлянуть и… уж не вытереть ли глаза? Но я боялся привлечь к себе внимание и только стал усиленно моргать. Помогло.Наконец, ужин кончился. После этого не полагалось уходить далеко. Мне и не хотелось. Надо было ещё раз проверить свой заплечный мешок, в нём буханка хлеба, порядочный кусок сала. Тётя Варя строгая, но не скупая: она мне дала столько, чтобы хватило угостить и дедов-пасечников, на все три дня.— Но не больше, — проговорила она, вставая из-за стола. — Сегодня вторник, в субботу утром ты должен быть дома, Серёжа. Слышишь?— Да, тётя Варя, — послушно ответил я, но горло мне опять что-то сжало. Если бы она знала, куда я иду, как бы она испугалась. А вдруг догадается?Она, и правда, пристально на меня посмотрела и протянула руку, потрогала мой лоб.— Горячий, Пётр Ильич, не смерить ли ему температуру?— Спать его надо отправить, бот что, — отозвался дядя. — Побегай-ка так по солнцу целый день, как он бегает, как самовар накалишься.— Спокойной ночи, — поспешно проговорил я, уже стоя у двери. Уйти скорее, пока ещё чего-нибудь не выдумала!Я спал в дядином кабинете, на старом кожаном диване. Он был такой удивительно мягкий, что я всегда сразу засыпал, стоило мне только положить голову на подушку.Но сегодня, хотя я и набегался чуть ли не больше, чем всегда, сон никак не хотел приходить.Один, два… шесть, семь… одиннадцать, двенадцать! Ещё только двенадцать часов! Нет, это часы испортились, наверно! Не может быть, чтобы время тянулось так медленно! А что, если Мишка проспит и не услышит, как пробьёт два часа?Простыни давно уже сбились, и одеяло всё ложилось поперёк дивана. Подушку я то и дело переворачивал, а она нагревалась всё больше. Я так напряжённо прислушивался, что даже вздрогнул, когда под полом тихонько заскреблась мышь.Наконец, я не выдержал: тихонько сполз с дивана и в темноте принялся шарить по столу. Вот она, записочка, сложенная уголком. Тётя Варя её сразу увидит, как войдёт в комнату, она ведь глазастая, даже лучше было бы, чтобы она вообще не так всё сразу видела.Я помнил эту записку наизусть: Милая тётя Варя!Я очень прошу тебя, позволь мне пожить на пасеке десять дней. Мишке позволили. Так что ты, пожалуйста, не беспокойся. Я взял два чистых носовых платка. Серёжа.
Хорошо, что я про платки написал, она сразу меньше сердиться будет. Ей, наверно, самое важное, чтобы у мальчиков всегда были чистые платки. Дядя Петя сумеет уж её уговорить. А мы тем временем будем далеко… Но тут я почувствовал, что путешествие за золотом представляется мне в другом свете: хищники перестали быть чем-то вроде разбойников из книг. Они были очень живые и притом — отчаянные. И ружья у них… Мне начинало казаться, что два мальчика с удочками и перочинными ножами в кармане — не очень большая сила, если придётся с ними встретиться. И тогда…Я тихонько прокрался обратно к дивану и лёг. Мама, она ведь и не знает. А если случится что?Я в тоске вертелся на постели, темнота давила меня. Вот по щеке поползло что-то горячее, и подушка стала мокрая……Опять мышь царапается… Нет, это не мышь! Царапались в окно, очень осторожно, но настойчиво.— Спишь? — послышался тихий шёпот: ставню я приоткрыл ещё с вечера.— Нет, нет! — так же тихо отозвался я, в темноте нащупывая сандалии.Хлоп! Я присел и схватился за лоб: ножка у стола как из железного дерева: такое есть где-то в жарких странах.— Скоро ты? — донёсся нетерпеливый шёпот.— Сейчас, сейчас! — ползая на четвереньках, я наконец наткнулся на вторую сандалию, совсем не там, где ей следовало быть, подобрался к окну и осторожно встал на ноги.В соседней комнате скрипнула кровать. Невидимая рука протянулась в окно и крепко сжала моё плечо, давая знак не шевелиться. Потом осторожно, но настойчиво потянула меня к себе.Курточка и рюкзак лежали на стуле около окна. Я подал рюкзак в окно, Мишка подхватил его, курточку я надел и, перебравшись через подоконник, спрыгнул на землю.— Ходу, — тихо проговорил Мишка и, не обменявшись больше ни словом, мы почти бегом направились по знакомой улице. Ночи на Урале и летом свежие, ночная сырость пробрала меня до дрожи. Мишка в темноте нащупал мою руку, я почувствовал, что и он дрожит.— На ходу согреемся, — прошептал он, хотя теперь уже можно было бы говорить и громко. — Зато идти не жарко, а скоро и светать начнёт.Но пока ещё ночь была очень темна, и мы, даже идя по улице, местами спотыкались в глубоких колеях. У реки мы повернули по знакомой тропинке вдоль берега.
Днём это была весёлая и приветливая тропинка, сейчас же деревья и скалы чуть выступали из темноты, точно враждебные призраки.Мне хотелось идти по-прежнему за руку с Мишкой, но тропинка становилась всё уже, пришлось идти гуськом: Мишка впереди, я — за ним. Наконец, темнота словно дрогнула и посерела, деревья и скалы из привидений постепенно сделались обыкновенными деревьями и скалами, небо посветлело: появилось солнце.— Ах! — невольно воскликнул я и остановился. Мы уже отошли порядочно от завода и теперь стояли на самом высоком месте крутого берега, над рекой. Во все стороны, и на этом и на другом берегу реки, расходились покрытые тёмным еловым лесом горы. Местами, в долинах, лес был светлее, не еловый, а лиственный, и в нём уже проснулись птицы: задолбил дятел, как кошки, закричали иволги, и засвистели мелкие пичуги, которых я не знал. Всё это было так весело, непривычно, что мы с Мишкой посмотрели друг на друга и засмеялись от удовольствия.— Хорошо! — проговорили мы оба разом и опять засмеялись.— Часов до десяти пойдём так-то, — сказал Мишка, снова двигаясь по тропинке. — А там искупаемся, пообедаем и спать в холодке. Потом опять пойдём. Рыбы ловить сейчас не будем, еда пока есть.Настроение у меня было расчудесное.Скорее бы папин институт из Москвы на Урал перевели. А то, может, прямо сюда переведут, в Пашъю? Чтобы нам с Мишкой не расставаться. На рыбалку бы ходили, в путешествия, вот как сегодня…Идти было так легко, точно рюкзак ничего не весил. Мы и говорили и смеялись, и я даже удивился, когда Мишка остановился и сбросил на траву свой мешок.— Шабаш, — сказал он.Я тоже сбросил мешок и вдруг почувствовал, что мешок был совсем не такой лёгкий, как мне сначала казалось. Мишка весело на меня посмотрел.— Намяло спину-то? — сказал он. — С непривычки это. Завтра хуже будет, потом обвыкнешь. Давай чай кипятить. Лезь с обрыва вниз, воды зачерпнуть, а я костёр разведу.Костёр он развёл очень быстро, над ним на две рогульки положил палку и на неё повесил за дужку котелок с водой.— Костёр тоже с толком разводить надо, — приговаривал он. — Высоко огонь нельзя пускать: палка подгореть может, а котелок тогда… Ты смотри, как я…Хлоп! Котелок с размаху шлёпнулся в костёр, пар клубами поднялся в воздух, мокрые дрова зашипели и погасли. Я еле успел откатиться от костра, чтобы не обжечься, и так и остался лежать, ослабев от смеха.— Чего обрадовался? — ворчал Мишка, палкой выгребая котелок из мокрой золы. — Мало ли какая палка попадётся, может её червяк подгрыз?Я отлично видел, что никакого червяка не было. Палка просто перегорела, но спорить с Мишкой не хотел.— Только теперь за водой сам лезь с обрыва, — сказал я, когда отдохнул от смеха.Воду принесли, и котелок закипел на этот раз благополучно. Мишка снял его с огня, держа за палку, на которой он висел, и поставил на землю.— Воду кружками черпать будем, — сказал он. — А сало — гляди, как его в лесу едят.Он насадил ломтик шпика на острую палочку и поднёс его к огню. Ломтик аппетитно зарумянился, жир зашипел и закапал с него в костёр.— Бери, — протянул мне Мишка палочку со шпиком. — Я себе ещё поджарю.— Ци-ци-ци, — раздалось вдруг над нашими головами. Я взглянул вверх: весёлая рыженькая белка спустилась на ветку ёлки над нашими головами. В передних лапках она держала большую еловую шишку и проворно скусывала с неё чешуйки.— Ци-ци-ци, — покрикивала она, а чешуйки так и сыпались на нас.— Это она семена достаёт, — сказал Мишка. — Сгрызёт чешуйку, а из-под неё семечко вынет.— Ци-ци-ци, — повторила белка и наклонила голову, чтобы лучше нас рассмотреть. Глаза у неё были чёрные, блестящие, как бусинки. Несколько чешуек упало в наш котелок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37