Но тут же я вздрогнул и обернулся.— Ты что можешь? а?.. — раздался позади меня звонкий голос.Перед открытой калиткой стоял паренёк, немного выше меня и пошире в плечах. Он как-то особенно задорно упирался в землю босыми ногами, руки засунул в карманы, а локти расставил широко и по-обидному.— Ты что можешь, а?.. — повторил он и, шагнув за калитку, в глубь сада, прибавил: — А я — вон что! — И неожиданно наклонившись, проворно встал, на голову, вскинул ноги кверху и заболтал ими в воздухе. Потом перевернулся, подпрыгнул и, подбоченившись, занял прежнюю позицию у калитки. — Эх ты, Москва! — сказал он презрительно и, тряхнув рыжими вихрами, хотел прибавить ещё что-то, должно быть, обидное, но тут я успел оправиться от первого смущения.— Только-то! — протянул я. — Ну, брат, в Москве не этому учат.Быстро нагнувшись, я прошёлся колесом, вскочил на ноги и принял оборонительную позицию.Но это было лишнее: веснушчатая физиономия задиры засияла искренним дружелюбием и восторгом.— А ведь я тебя вздуть ладился, — заявил он так весело, точно это было самое приятное для меня сообщение. — Приехал, думаю, петух московский, я те покажу Москву… А ты вон какой!И разом, почему-то оглянувшись, переменил тон.— Сюда, — сказал он. — Тут наискосок к речке ближе. Валяем? Живо!— Куда? — недоверчиво отозвался я и хоть и переменил позу на менее вызывающую, но кулаков не разжал: кто знает, что ему ещё вздумается, этому рыжику.— На пчельник. Куда же ещё? — удивился мальчик. — К деду Софрону чай с мёдом пить. В колхозный сад. Теперь мы с тобой дружим, — деловито прибавил он после некоторой паузы. — Коли Петюха к тебе вязаться будет, ты мне только скажи, я ему наломаю. Айда!Я смотрел на него во все глаза, всё ещё не решаясь двинуться с места.— То драться, а то на пчельник… — проговорил я нерешительно, но потом оглянулся и махнул рукой.— Идём, — сказал я твёрдо.— Поспевай, — крикнул уже на ходу мальчуган и, завернув за угол сада, помчался вниз по тропинке, прямо к самой Серебрянке.— Мы тут вброд, — продолжал он, немного запыхавшись от быстрого бега. — Моста у нас нету. Только скорей, а то мамка увидит — сейчас работы надаёт, она на это люта.Глаза у нового знакомого были весёлые, голубые, в рыжих крапинках, точно и туда забежали веснушки, вихор топорщился, и весь он мне вдруг страшно понравился.— Сейчас дед Иван по саду ходит, на яблони глядит: где подрежет, где что. А дед Софрон — за пчёлами, — заговорил опять Рыжик, ловко пробираясь сквозь кусты лозняка. — И ругаются. А потом вместе чай пить сядут. С вареньем. Мы, значит, в самое время и поспеем: нам либо варенья, либо мёду дадут.— Так чего же они вместе чай пьют, если ругаются? — всё больше удивлялся я, поспешно продираясь за ним.— Нельзя им врозь-то, — И мальчишка, обежав кучу хвороста, остановился у самой воды и засмеялся. — Варенье как варили? Яблоки-то — Ивановы, а мёд — Софронов. Как поделить? А поругавшись, и чай лучше пьётся, с устатку-то.Говоря это, он быстро скинул штанишки, рубашку и свернул их в узелок.— Ты тоже всё в рубашку заворачивай, — заботливо объяснил он. — На голову привяжем, чтобы в речку не попало. Живо! А ботинки сюда, под корягу сунь. На что их сейчас? Босому легче.Через минуту, крепко привязав узлы с одеждой рукавами под подбородки, мы уже входили в воду.— Левей забирай, — говорил Рыжик. — Омут тут. Ну, плыви. Тебя как зовут-то?— Серёжа, — отвечал я, старательно отмеривая сажёнки, чтобы не оплошать. — А тебя как?— Мишка, а ещё — Юла, — объяснил тот, — потому как я на месте сидеть не могу. Всё кручусь. Иголка во мне ходит, вот она и гоняет меня. Сидеть не даёт.— Игол… — от изумления я раскрыл рот и чуть не захлебнулся. — Как иголка? Как ходит? — продолжал я уже на берегу, надевая трусы и дрожа, потому что вода в Серебрянке даже летом была как лёд холодная от ключей. — Как иголка в живом человеке ходить может?Мишка был, видимо, очень доволен произведённым впечатлением.— В Москве-то, видно, не всему учат, — подмигнул он. — Сюда лезь, тут тропка. Мамка, значит, мне штаны зашивала, а у соседа ястреб курицу потащил. Она в окошко увидала да бегом, а иголку в штанах забыла. А я штаны надел да на лавку сел — обуваться. А иголка р-раз, да в самое это место — вон сюда. Враз влезла, я и зацепить не поспел. А теперь со мной Васька на одной постели не спит. Из тебя, говорит, иголка-то выткнется, а в меня воткнётся.Мы с трудом взобрались на крутой берег речонки, хватаясь за камни и прибрежные кусты.— Слышишь? — на минуту остановился Мишка и, запыхавшись, вытер рукавом раскрасневшееся лицо. — Это осина шумит, она, точно заяц, ушами хлопает: лоп-лоп-лоп.Я расхохотался. Вдруг что-то серое метнулось у меня из-под ног и мячиком покатилось в лес.— Ай! — вскрикнул я. Но тут загорелая рука мелькнула перед моими глазами, и камень со свистом пролетел и ударился в кусты.— Немного не доспел! — с досадой вскрикнул Мишка. — Враз бы его положил. А ты чего смотрел?— Да я не успел, — сконфуженно оправдывался я. — Я ведь… — и тут же запнулся и замолчал: ни за что на свете не признался бы я Мишке, что сейчас видел живого зайца первый раз в жизни.— Ну, где тебе успеть. Ты ведь московский, — протянул Мишка. — И попал бы, так не зашиб.И он несколько пренебрежительно пощупал мускулы на моей руке.Я вспыхнул. Крепкое пожатие Мишкиных загорелых пальцев заставило меня почувствовать, насколько новый товарищ превосходил меня в силе.— Мы про зайцев на уроках проходили, — начал я несколько неуверенно. — Заяц относится к отряду грызунов, у него передние резцы…— Растут всё длиньше, — перебил меня Мишка. — Ежели ему об дерево их не точить, они ему рот раздерут. Слыхали… А вот как заяц следы путает, чтобы его лисе не соследить, видал?— Нет… — признался я.— А сколько зайчат зайчиха родит, знаешь? А сколько она их молоком кормит, слыхал? Один раз. А потом они под кустом три дня сидят нерухомо. Вот как. И лисица их не учует, потому как от них следов нет. Понял?— Понял, — покорно ответил я, подавленный таким превосходством в познаниях. И в порыве искренности прибавил: — Ты знаешь, ведь я первый раз на Урале. Папа говорил, что теперь на Урале никаких приключений и опасностей не бывает. А мама всё-таки боялась и пускать меня не хотела. И потом думала, я тут соскучусь.— Ишь ты! — удивился Мишка и даже присвистнул и тряхнул хохлом. — Тут ягоды, грибы, рыбу ловить будем, какая скука? С чего это она у тебя такая?Я растерялся и не знал, что ответить, но Мишка не дал мне времени на размышления: должно быть, в нём и вправду сидела иголка.— Бежим скорее! — крикнул он, поворачивая по тропинке вдоль реки. — Сейчас в ложбинку спустимся — тут тебе сад этот и есть.Дорожка шла над крутым обрывом в густом старом еловом лесу. Несмотря на яркое солнце, в нём было сумрачно и прохладно. Мёртвые нижние ветви переплелись в сплошную сетку, загораживая путь вне тропинки, а голая, лишённая травы земля была густо усыпана сухими бурыми иголками.— А вон и сад! — вскрикнул Мишка и остановился так неожиданно, что я, не удержавшись, набежал на него.Место для сада было выбрано с толком: небольшая долина, закрытая от северных ветров и открытая солнцу, спускаясь к реке, притаилась среди старых елей, так что её нелегко было и заметить. Колхозная пасека находилась тут же.Оба старика были в саду. Их голоса мальчики услышали издали.— Нет, ты мне скажи, по каким правам должен я теперь искусанный ходить? — визжал тонкий пронзительный голос. — По каким правам у меня теперь глаз запух и рот на сторону? Как я теперь прищепку Прищепка — прививка.

делать стану, когда мне смотреть нечем?— А ты руками-то не махай, козлиная борода, — послышался густой добродушный бас. — Руками не махай. Пчела, она суеты не любит. А ты бородой крутишь, руками вертишь, — она и гневается. Ты глинки сырой приложи, он враз проглянет, глаз-то.— Враз проглянет! — передразнил первый голос. — Самому бы тебе так вот рот на сторону своротило!Задыхаясь от смеха, Мишка зажал рот руками.— Они всегда так, — шепнул он мне. — Здорово разошлись. Теперь уж скоро чай пить сядут.Мы пробрались сквозь густую чащу ольховника и вышли на поляну, к саду. Маленький старичок в длинной белой рубахе с красным поясом стоял под крайней от леса яблоней и горестно качал головой: большой зелёный улей, сброшенный с подставки, стоял на земле, и пчёлы с жалобным и злобным гудением вились около его летка.Немного подальше, выставив вперёд острую бородку клинышком, стоял другой старик, высокий и худой, в синей рубашке, босиком.— Не жеребец, а сущий оборотень, — говорил он. — Три дня как с колхозной конюшни сбежал. По лесу бродит, конюху не даётся. Никто как он шёл да боком и своротил.— Всё-то ты, сват, с чёрным словом, — укоризненно покачал головой белый старичок. — Всё с чёрным словом. Пчела, она, брат, этого не любит, она… — И, не договорив, он нагнулся и с трудом повернул улей.Дед Иван, распухший и злой, опустился на еловый чурбан и, водя ножиком по оселку, недоброжелательно следил за хлопотами деда Софрона.— Ружьё бы достать, — проворчал он, — да влепить этому чёрту косматому дроби под шкуру, небось отвадится. Не то переваляет твои колоды, а тварь-то «тихая» тогда и вовсе меня со свету сживёт.— Что ты, что ты, сват, — заволновался дед Софрон. — Видано ли дело такого жеребца портить? Словить его надо — и весь сказ.— Сказ-то выходит долгий, — ворчал дед Иван, осторожно пробуя пальцем остроту лезвия. — Как словить, когда сбаловался и конюху не даётся? Я и сам не дурак, чтоб жеребца портить. Ясно — словить, да вот как?— А я знаю, — отозвался вдруг Мишка, выступая из кустов. — Здравствуйте, дедушки! Я его вечером на тропке подкараулю. Гнедка-то. Как он к ручью пить пойдёт. На суку сяду, над самой над тропкой, да ему прямо на спину ка-ак скокну…Смешливый дед Софрон так и присел около улья.— Ну и потеха, — приговаривал он. — Соколом да на утку сверху, стало быть.— Дураку не ум помешал, — проворчал неукротимый дед Иван. — Чем малого за вихор рвануть: не блажи, мол, так он ему ещё потакает. — И, сердито сунув ножик в карман, он направился к крытому берестой шалашу, приютившемуся под яблоней.Мне стало очень обидно за Мишку и за деда Софрона.— Я тоже пойду, — сказал я громко, выступая из-за Мишкиной спины. Обрадованный Мишка ткнул меня локтем в бок.— Ловко, что я тебя там-то не вздул, — восхищался он своей догадливостью. — Я, брат, сразу увидал, что из тебя толк будет. У меня, брат, глаз…— Шишек на самовар пособирай, ты, глазастый, — окликнул его дед Софрон. — Чашки и хлеб из сундучка достань. Сват, чай-то с мёдом пить будем аль с вареньем?— Слыхал? — отозвался Мишка, сияя. — Дуй в шалаш, напьёмся — во!— Показывай, откуда чашки доставать, — радостно откликнулся я и двинулся к шалашу.Предстоящее приключение привело нас в самое радостное настроение, и до шалаша мы, пыхтя и переваливаясь, добрались на руках.— Я и чашку эдак до костра донесу, — хвастался развеселившийся Мишка. — В зубах ежели, а то и промежду коленок.— Вот я тебя зажму промежду коленок, пострелёнок, — сердито отозвался дед Иван и замахнулся удилищем. — Будешь у меня бить чашки-то.Чашки и хлеб, ввиду такой угрозы, были доставлены к самоварчику, стоящему у костра, обычным способом.Потом мы вперегонки бросились собирать сухие еловые шишки.— Ты которые смолистые бери, — учил меня Мишка, проворно кидая шишки в берестяной коробок. — Смолюшки, они дыму поддадут, зато самовар от них враз закипит.Приспособив прогоревшую до дыр железную трубу, мы, приподнимая её, принялись подкидывать шишки в пузатый и кособокий медный самоварчик.Около костра хлопотал дед Иван, помешивая длинной ложкой в железном котелке, висевшем над огнём. В котелке булькало и шипело, а дед Софрон, присев на пенёк, мастерил что-то из дощечек и проволоки и довольно кивал головой.— Вот так, — приговаривал он. — Теперь будет ладно. Каша-то не поспела, сват?— Сейчас поспеет, — отозвался сват и, заглядывая в котелок, морщился от пара, обдававшего лицо. — Упрела в самый раз. А вот у ребят с самоваром неуправка.— Закипает уже! — воскликнул я и, нагнувшись над дымящей, как вулкан, трубой, протолкнул в неё щепочкой сухие смолистые шишки.Я кашлял и задыхался, но даже это доставляло мне большое удовольствие. Снимая и надевая трубу, я то и дело нагибался к Мишке и шептал:— Скоро он придёт? А может быть, и вовсе не придёт?— Придёт, — отвечал Мишка тоном бывалого охотника за мустангами. — Не первый раз он так: убежит да по лесу и шатается. И всё мимо пасеки вечером к речке пить ходит. Дошатается, пока не попадёт медведю в лапы.— Кончай разговоры, — сказал дед Иван, опрокидывая целую горку душистой каши на широкое деревянное блюдо. Он сделал на верху пшённой горки ямку и бережно влил в неё немного растопленного масла из глиняного кувшинчика с отбитым носиком.— Садись, Мишутка, — приветливо сказал дед Софрон. — И ты, чужачок, садись, чурбашки подвиньте себе, а то и так, на траву, как способнее.Мы уселись вокруг блюда с кашей, держа в руках круглые деревянные ложки. Ели, стараясь не сорить, брали кашу по очереди. Я подражал всем движениям Мишки, что бы не ударить лицом в грязь.Старики и Мишка разговоров за едой не признавали, поэтому во всё время ужина царило молчание. Тем временем начало смеркаться. Догоравший костёр ярко вспыхивал, и отдельные ветви яблонь освещались так ярко, что казалось: они повисли в воздухе, точно руки, протянутые из темноты.Наконец Мишка со вздохом отодвинул от себя чашку с золотым ободком.— Спасибо, дедушки, за чай, за сахар, — солидно сказал он, а мне шепнул: — Идём, Серёга, на засидку, а то ещё Гнедка прокараулим.
Длинная ветвь старой корявой берёзы протянулась над самой тропинкой. По бокам тропинки рос густой колючий кустарник. Гнедко должен был пройти к реке как раз под этой веткой. На ней-то мы и решились устроить засаду.— Сюда садись, — шепнул мне Мишка. — Вот увидишь, как управлюсь. Он только скокнуть на него не даётся. Гнедко-то. А как сел, он тогда смирен. Ты меня за живот только не хватай, я страсть щекотки боюсь. Ну, не дыши теперь!Я послушно старался не дышать, хоть от этого шумело в ушах и кружилась голова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37