Дымом дышать тебе вредно, – сказал Александр.
Присела, взметнула пепел полами плаща. Александр снял с шомпола кусок конины и, перекидывая с руки на руку, подал Оксане.
– Кормись, ягненок.
Острыми зубами отхватила половину куска.
– У меня есть племяш Женька, такой же кудрявый барашек, только белый. Вот бы сдружить вас. Поедешь к моим старикам на Волгу?
– А у вас, правда, сухой климат?
– За лето прокалишься, звенеть будешь.
Ясаков достал из мешка брюки, гимнастерку, скроил из солдатского обмундирования одежду на Оксанин рост. Сшили всем отделением в пять иголок быстро.
– Получай, Антоновна! Брюки пришлось сильно в мотне урезать, а гимнастерку малость обузили в плечах и с боков. Теперь в самый раз. Одевайся и требуй у сержанта винтовку.
Солдаты повеселели, когда она, переодевшись в кустах во все армейское, вышла к костру тоненькая, как-то неожиданно женственная и воинственная.
XI
…И вот уже война будто закончилась, а он, Александр, вместе с легконогой девчонкой этой жарким полднем входит в сосновый дом на Волге. И, обнимая мать, говорит: «Эту я выхватил из огня. Наша теперь она». И, прильнув губами к курчаво оплетенному волосами уху Жени, шепчет: «Жалей простенькую, война обидела…» И солнечно и зелено колышется за окном сад, отражаясь в зеркале на побеленной стене кухни.
Голос Ясакова будто выдернул Александра из голубого сна наяву:
– Товарищ сержант, чем кормить братьев по классу?
Трое пленных парашютистов в комбинезонах и шлемах сидели поодаль под прицелом пригашенных обманчивой дремотой глаз Абзала Галимова. Вчера поврежденный зенитчиками транспортный самолет упал в болото со своей сумасшедшей живой начинкой, и только три десантника, распустив по-бабьему форсисто парашюты, приземлились прямо в руки красноармейцев. У них отняли короткие вороненые автоматы, обыскали карманы комбинезонов. Парашютисты были молодые, выбритые, сытые, самоуверенные. Двое, ухмыляясь, вскинули руки. С нервной веселинкой, с оттенком фамильярности отвечали на вопросы Александра, из какой они части, куда летели. Не то заискивая, не то нахальничая, показывали свои семейные фотокарточки. Кажется, даже не допускали мысли, что их вторжение вызвало гнев русских. С одной страшной для них мыслью он попристальней посмотрел в их глаза, потом с презрением отвернулся. Но третий пленный не поднимал рук, прямо глядя в глаза Ясакова. И только когда суровый Варсонофий Соколов, приседая на коротких ногах, промерцал штыком перед его лицом, руки немца поднялись на уровень ушей, маленьких, плотно прижатых.
В Крупнове наряду с ожесточением на парашютиста проснулось сложное чувство. В первую минуту он не мог отделаться от ощущения, что его жизнь чем-то незримым связана с жизнью этого красивого грубоватой мужской ладностью двадцатипятилетнего немца.
Немец в свою очередь выделил Александра из всех русских, возможно, потому, что тот говорил по-немецки. С чувством собственного достоинства он сказал, что конвенция о военнопленных запрещает вымогать показания. Солдат верен присяге. Немец сказал Александру, что его фамилия Манн, что он участвовал в захвате Роттердама, Нарвика, Крита. Его оберегает грозное предупреждение Гитлера: парашютисты есть солдаты, а не бандиты, поэтому за каждого убитого пленного парашютиста немцы уничтожают сто человек.
– Мне понятно твое растравленное самолюбие, – сказал Александр Манну, – летел с неба гордый, как демон, а садиться пришлось мокрой курицей на штык. В Европе боялись парашютистов, но в России им ломают крылья.
Манн с тревогой смотрел на Крупнова, когда тот исследовал его бумажник. Александр долго рассматривал фотографию: на берегу моря сидит работяга с матерью, сестрой, женой и мальчиком. На волне застыла моторная лодочка.
Тщетно Александр отыскивал разгадку совращенной фюрером души потомственного рабочего, механика-судостроителя. Выпытывал о родителях, может, в них уже червоточиной вжился нацизм. Их домик с асфальтированными дорожками во дворе, с яблонями отличался от дома Крупновых разве только тем, что из кирпича сложен, а не срублен из прикамской звонкой сосны. Значит, не дом, не моторная лодка, не любовь одного к своей Анхен и карапузу Францу, другого, допустим, к Вере Заплесковой, к племяшам Косте и Жене, не сынов почтительность к своим старикам размежевали смертной чертой Маннов и Крупновых. Неужели корневища ядовитого дерева прорастают из темной древней почвы, унавоженной трупами псов-рыцарей и псковских мужиков? Не шибко наловчившись за двадцать лет в психологии, тем более в психологии иностранцев, Александр чуть было не сказал: мол, отпущу тебя, если дашь слово пролетария не стрелять в пас. Стрелять все равно будет, да еще посмеется вместе со своими над добротой русских.
Из затруднения вызволил Ясаков:
– Спроси пустоглазого, почему ихний фюрер не жрет скоромную пищу? С морковных, знать, котлет качнуло его в Россию за намыленной веревкой для себя.
Александр малость подредактировал Венькину самобытность и получил от Манна разъяснение: русские сами готовились напасть осенью, после уборки урожая. Теперь уже неважно, кто первый выстрелил, войну на Востоке немцы должны закруглить к зиме, потом Англии горло сломают, иначе Германию раскроят на десяток государств, и бедному немцу придется испрашивать разрешения у Черчилля навестить мать в одном княжестве, тещу в другом.
Александр сказал Вене, что мозги у парашютиста вывихнуты основательно в опасном для людей направлении.
Крупнов вел пленных наперекор своим солдатам и лейтенанту Тугову. Сдать их было некому, расстрелять почему-то не решался. Глубокое подсознательное чувство говорило ему: что-то очень важное для него таится в этих немцах, и ему хотелось найти разгадку.
Ясаков раскладывал ложкой на листья лопуха для пленных кашу из сухарей, рука тряслась в жадной судороге.
Лейтенант Тугов повернулся к Александру красивым, с румяными скулами лицом, сказал с подчеркнутым дружелюбием:
– Напрасно, товарищ сержант, волынишь с немчурой. Они наших пленных запросто расходуют. В твоей доброте бандиты видят слабость, а не великодушие.
Скажи эти слова кто-нибудь другой, Александр нашел бы их разумными. Но за Туговым не признавал правоты. Александра неудержимо повлекло на стычку с ним.
– Я знаю законы, как поступать с пленными, товарищ лейтенант.
– Ясаков, я приказываю тебе не давать пищу паразитам, – все так же миролюбиво, с сознанием своего превосходства продолжал Тугов.
Ясаков смотрел на Крупнова исподлобья, упрямо, но, заметив, как нижние веки сержанта приподнимаются к загорающимся гневом зрачкам, выпрямился.
– Есть дать германцам жратву! Не угодишь, еще пожалуются в МОПР. Родня классовая, ягнячья лапа!
Тугов вырвал у Ясакова ложку. Александр «на минутку» отозвал лейтенанта в заросли елового молодняка, к берегу речушки. Бледнея вдруг озябшими скулами, сказал замедленнее, округлее обычного:
– Прошу оставить роту.
– Как ты разговариваешь с командиром! – вспылил Тугов. – Кончай нянчиться с пленными. Приказываю тебе рассредоточить роту и группами в два-три человека скрытно пробираться к своим.
В душе Александра никогда не засыпало чувство взаимосвязанности людей. В семье, на заводе, в армии он привык быть душой с товарищами, несмотря на свой неподатливый норов.
«Рассыпать роту и поодиночке к своим? Да это смерть, растворимся, как цинк в кислоте. За это расстреливать надо», – подумал Александр и сказал резко:
– Отыщите, товарищ лейтенант, потерянный вами штаб и командуйте там всласть.
Тугов приподнялся на цыпочки, дотянулся до головы сержанта, надвинул пилотку на его глаза.
Пилотка упала.
– Подымите, товарищ лейтенант. – Крупнов шагнул к Тугову.
И было что-то такое решительное и недоброе в этом шаге, что Тутов попятился, оступился в омуток.
«Диспут закончился. Саня шутить перестал, – решил Ясаков, направляясь в заросли, чтобы на всякий случай быть рядом с Крупновым. – И все из-за этих немцев, черт бы их побрал, зря мы их не постукали вгорячах».
Александр поднял пилотку, тщательно стряхнул с нее хвою, надел чуть бочком на светло и коротко курчавившуюся голову. Остывая сердцем, ослабил до белизны сжавшие винтовку пальцы, прошел мимо Ясакова.
Тугов, чертыхаясь, вылез на берег, снял сапоги и вылил из них воду.
– Я знаю, зачем ему пленные, – говорил он Ясакову, выжимая портянки. – Они для него нечто вроде пропуска. Загребут нас немцы, а он: вот ваши, пожалуйста. Я кормил и поил их.
Ясаков, вырезавший для вида орнамент на ветловой палочке, чересчур подналег, сгубил свое искусство, положил нож в карман. Взял сапоги и подал Тугову.
– Товарищ лейтенант, вам лучше уйти от греха.
А когда Тугов, надев сапоги, ушел, Ясаков взглядом соединил вместе Александра и Манна, хлопнул ладонью себя по потному лбу.
– У тебя, Саня… родственников нет за границей?
– Дядя Матвей в Берлине был. Ты что, в гости захотел?
– А этого Манна, случайно, не твой дядя Матвей сработал на чужбине, а? Ей-богу, Саня, неволил я его, нацелился заехать в зубы и вдруг оробел: мать моя вся в саже, да ведь это не Крупнов ли? Ведь вас, блондинов, за сто лет не пересчитаешь. Заселили всю планету.
– Разуй глаза, Вениамин Макарыч.
Присмотревшись, Ясаков нашел несхожесть: немец посырее, пожиже голубизна в круглых глазах, знать, прибалтийские туманы обесцветили. Сухие, с полынной горчинкой волжские ветры да кипящая сталь опалили широкую и легкую на вид фигуру Александра, его спокойно отлитое лицо.
Ясаков отозвал Александра за клен. Глядя, как, пробиваясь сквозь облака, солнечные потоки медово-желто текут меж могучих деревьев, сказал:
– Саша, я об этом самом Гансе Манне. Чего заниматься с ним сухой перегонкой дерева? Какой он, к собачьей матушке, рабочий? Вот те двое – ребята шелковые, а этот даже для себя харчи не желает нести. Паразит!
– Те немцы дерьмовые, хлипкие. Особенно тот нахальный, в улыбке косорылится – шпана.
– Взять всех их за загривки, стукнуть лбами. Бить подряд всю эту сволоту. На том свете тесноты не бывает.
– Ясаков, скажу тебе по секрету: бешенство – не советчик. И ты не сделаешь меня бешеным. А Манна заставь нести патроны.
Ясаков загнул руки Манна за спину, а верткий Абзал Галимов навесил на спину сумку с патронами.
– Шевелись, холуй Гитлера! – сдержанно ярился Ясаков. – Ишь религиозный какой, выдавил на бляхе «с нами бог». Нету с тобой бога, холера!
Манн на ходу оглядывался на Александра.
– Знает, на кого оглядываться, – усмехнулся Ясаков, толкая локтем Крупнова в бок. – Этот твой рабочий плевал на все три интернационала сразу, на отечество международного пролетариата и, конечно, на МОПР. Попадись мы в его лапы, он нарежет из нас ремней.
– А ты не давайся, – устало отозвался Александр, снимая паутинки с потного лица.
– Легко сказать «не давайся»! Нам уж приказано не отступать, а мы? Схватил германец одной рукой за грудки, другой бьет в морду, пятит безудержно. Так легко и в плену оказаться. Эх, Александр Денисыч, тоска от позора густая, будто башкой в деготь сунули.
Временами Александр и сам опасался, как бы не проникнуться презрением к жизни, не состариться душой до тупоумия.
– А если скрутят? Пулю в лоб, а?
Александр оглянулся по сторонам.
– Без истерики, Веня, – хрипло сказал он. – Враг возрадуется, если мы все с горя перестреляемся. Да разве можно, голова ты и два уха? У тебя сын, жена раскрасавица. Я вот холостой, да и то помирать нет охоты.
– И себя не знаешь, на что хватит, иной раз будто хватаешься за столб дыма.
Ночью Александр откинул воротник шинели, посмотрел через плечо: пленные лежали на поляне, окруженные бойцами. Над волнисто-темными деревьями светил беловатый осколок месяца. Мягким шагом ходил вокруг полянки Абзал Галимов.
– Как бы они не пришили нас к земле нашими же штыками. – Ясаков умолкал, потом снова хрипловато басил в ночной прохладе за спиной Александра. – Вы, Крупновы, от роду какие-то чудаки, хвораете за всех на свете. А по мне, черт с ними, с немцами; нравится им Гитлер, целуй его хоть… Вы непременно норовите глаза на правду открыть каждому паразиту. А зачем паразиту правда? – с устойчивой злостью говорил Ясаков. – Завяжем глаза, отведем, покружим, как петухов, пусть уходят… или доверь Галимову сконвоировать… Галимов поопытнее нас с тобой, с японцами дрался. Будь моя власть, сделал бы я из них мокроту…
На рассвете Александра встряхнул гулкий выстрел. Вскочил. В тумане мелькал меж деревьев бежавший человек. За ним пружинисто гнался Абзал Галимов с винтовкой наперевес. С первого выстрела Александр свалил немца. Убитый ткнулся головой в ствол осинки. И хотя Александр знал, что это Манн, все же рыжеватый затылок мгновенно смутил его странной схожестью с затылком брата Юрия. Пальцы рук Манна конвульсивно сжимались, ломая мокрые грибы, синели губы, а прежде принахмуренные брови теперь выпрямились.
– Я с вечера чуял: побежит. Я спал, а один глаз глядел, – с приглушенным возбуждением говорил Абзал Галимов.
– А что с теми двумя? – спросил Ясаков. – Смирные?
– Характера у них нет… так себе, сволочь в мундире. А вот Манн… Если Манны с Гитлером, кровью умоемся не раз и не два. Чем фашисты взяли рабочих? Вот она тайна-то! Даже слов не найду, какая обидная тайна, – сказал Александр. Одернув гимнастерку, он пошел к пленным.
Пленные, почувствовав опасность, тревожно вперебивку заговорили:
– Герр лейтенант…
Лица их пепельно мертвели.
Александр не старался понять их: ни чувств его, ни ума эти двое не тревожили…
– Ясаков, завяжи им глаза, отведи подальше в лес…
Подошла Оксана, потащила Александра за руку:
– Страшной он, майор… идемте.
Отношение Александра к Холодову медленно и глубоко менялось. Может, в эти дни и сложились в определенном порядке в душе Александра разрозненные впечатления о нем, вытеснив предвзятость и половинчатое доверие. При мысли, что вот сейчас умрет человек, которому скупился сказать теплое слово, Александру стало непривычно тоскливо.
Холодов сидел у колеса повозки, шепча что-то, ощупывая свои плечи недоверчиво, удивленно, будто чужие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54