– Город не сдадим. Нету таких прав сдавать. А защищать во-о-о сколько прав! – горячо, со своеобразной интонацией начитанного мастерового говорил вошедший в кабинет член Военного Совета фронта, широким жестом раскинув руки, натянув гимнастерку на груди. Пуговица расстегнулась, и мягкая складка второго подбородка свободно-удовлетворенно легла на воротник. – Мы им тут покажем…
Недоумевая, зачем его так настойчиво агитируют, Юрий глядел на круглое, разомлевшее от жары лицо с блестками пота на крыльях утиного носа.
– Вопрос о заводах – работать? Эвакуировать? – согласуйте с Москвой, товарищ Крупнов. Я не могу на себя это взять! – все больше раздражался член Военного Совета. – Я только могу заверить трудящихся: город не сдадим!
«Что это? Одно из тех решений, на выполнение которых мобилизуется весь народ, или обычное на войне упорство при защите городов?» – думал Юрий. Ему-то казалось, что город нужно защищать всеми силами страны, что дальше нельзя отходить, не рискуя Советской властью. Но так думали жители и других, уже оставленных городов. И разве член Военного Совета не то же говорил им?
Деловая точность сроднила Крупнова с Валдаевым. После купания в Волге выехали в степь. Где-то далеко за холмами не утихал гул сражения, а тут, в степи, тысячи людей с подводами, тачками и машинами работали на строительстве четвертого – городского оборонительного рубежа. Дымились кизяки под ведрами и чайниками, рабочие завтракали, разбившись на группы. Молодая женщина подняла с плаща арбуз:
– Ловите, Денисыч, – кинула в руки Юрия.
Сахаристо-рассыпчатый красный арбуз был холоден и сочен.
Машину продувало горячим ветром, тянувшим от сизых курганов.
У придорожной кошары сутулый полковник доложил Валдаеву: дивизия ведет бой с наступающим противником между вторым и внутренним обводами.
– И второй захватили немцы? – спросил Валдаев.
– Да разве это укрепления? – оправдывался полковник. Он присел на корточки и, чертя хворостинкой по засеянному сухими овечьими катышками двору, упрекнул Крупнова: – Не вырыли траншеи с развитыми ходами сообщения, с опорными пунктами и узлами сопротивления.
Невольно оправдываясь перед наседающим полковником, Юрий сказал, что на обводах работали ежедневно по двести тысяч человек.
– При всем желании мы не могли построить линию Мажино.
– Нам не важно, сколько тысяч, нам важно… – повысил голос полковник.
Валдаев сдержанным жестом остановил его:
– Спасибо рабочим и за это. Конечно, нам хотелось бы неуязвимых укреплений… Мы чуточку напуганы.
Особенное настроение овладевало Юрием все сильнее по мере приближения к передовой. «Стоять насмерть – это для меня пока что слова. Умом представляю, а как делается, не видел. Из чего оно складывается?» При всем отвращении к неопределенности Юрий не мог найти иного слова, как только это расплывчатое, пугающее и обнадеживающее своей безликостью «оно».
Они проехали по нескошенному, осыпающемуся зерном под колесами пшеничному полю к командному пункту дивизии у дороги между желтых холмов. Впереди орудий расположились стрелки прикрытия, слева в несколько рядов змеились траншеи.
Жаркое полдневное марево курилось над степью недолго – плотным артиллерийским огнем всю возвышенность немцы потопили в пыли и дыму.
Юрию Крупнову, как и каждому участнику сражения, к тому же еще новичку, казалось, что самое опасное, героическое и решающее происходит там, где находится он, то есть на его участке боя. Он не гнал мысли о возможности ранения или смерти, решив, что, наверно, если не все, то многие думают так же. Юрий наблюдал за Валдаевым, время от времени смотревшим в стереотрубу и что-то записывавшим в книжечку, поглядывая на свои часы. Поразило Юрия выражение глаз на сухом, холодном лице генерала – взгляд рассеянный и тяжело сосредоточенный одновременно. «Как у математика», – решил Юрий, любуясь внутренней собранностью Валдаева.
Крупнов думал, что это за существа наступавшие немцы, чужие не только по одежде и языку, но тем главным, что непримиримо разделило человека и зверя. «Нужно оторвать лапу зверя вместе с его головой», – ненавистно смотрел он в сторону фашистов.
Степана Валдаева в отличие от необстрелянного Крупнова немцы интересовали сейчас главным образом одной стороной: как они воюют. О целях же их вторжения и о том, что его могут убить, он теперь не думал. Жизнь народа должна надежно охраняться, и он призван выполнить это.
Немцы проводили артиллерийскую подготовку на участке стрелкового полка дивизии Чоборцова. В пыли и грохоте тонули окопы, траншеи по увалам. И еще больше загустела дымно-пыльная буря, когда немецкие самолоты закружили над полком.
Внимание Валдаева все пристальнее приковывалось к маневрированию немцев в бою, к их приемам. Он как бы погружался в созерцание тактики неприятеля. При этом, если он и думал о том, что чувствуют красноармейцы, мысленно ставил себя в их положение, то опять же с ясно осознанной целью определить степень их стойкости. И лишь где-то далеко от главного потока мысли или, вернее, в глубине этого потока вспыхивали чувства боли и жалости, не исчезая, однако, бесследно…
Не ослабляя огня по стрелковым полкам, немцы бросили танки на артдивизион. На левом фланге они атаковали батарею. Командовал ею молодой, со смешинкой в карих глазах лейтенант. Танки на полном ходу, а потом из-за укрытия стреляли по батарее. Все гремело, взлетела на воздух земля, горела трава-маскировка на пушках, пылала полынь под ногами.
Валдаев весь отдался наблюдению атаки неприятельских танков на позиции артиллерийской батареи, прикрытой пехотой. Он видел, что вместо стремительного натиска черные неуклюжие железные коробки, ныряя по неровностям, заваливались набок, кивая стволами пушек, вяло тащились по степи. В их остановках сквозили осторожность и нерешительность когда-то непобедимых танковых войск Германии. И в атаку они не шли без пехоты, тогда как в сорок первом году они часто отрывались от нее.
Если генералу танковая атака казалась вялой и что пехотинцы шли за машинами шагом изнуренных, изломанных, то Юрия встревожила быстрота танков и решительность автоматчиков, а действия наших бронебойщиков и подрывников, залегших перед батареей, представлялись медлительными. И он уж готов был побежать к ним по выгоревшей полыни, забыв свой недавний страх. Но вот один за другим загорелись два танка, по броне третьего змеисто вильнул огонь. Тяжелая махина перевалила через траншею, закружилась, разматывая порванную гусеницу. Несколько человек приползли из окопов прикрытия к батарейцам. Командир батареи, лейтенант, приподнялся из окопчика. В карих глазах исчезла искрившаяся смешливость, они стали жесткими. Он приказал выкатить пушки на взволок и бить прямой наводкой.
С этого момента Юрий как бы забыл себя со своими опасениями за жизнь. Вместе со всеми он выкатывал пушки на открытые позиции. И лишь на мгновение задержалось его внимание на упавшем лицом в полынь заряжающем. Вспомнив свой небольшой опыт военной подготовки в артиллерии, Крупнов взял горячий от солнца снаряд, вдвинул в ствол и закрыл замок. Прямой наводкой два раза выстрелил по башне танка. От его ли попадания, другие ли подбили танк, но только башню заклинило, и орудие танка не стреляло.
– Рука твердая, глаз меткий, – услышал он голос за спиной и, оглянувшись, стирая с лица пот, увидел Валдаева.
Все четыре танка были подбиты батарейцами.
Слева за холмами слышалась орудийная перестрелка. Молодой лейтенант, вновь хитро повеселев сузившимися глазами, доложил Валдаеву, что за холмами около часа длится огневая дуэль между нашими и немецкими тапками.
– Не думаете ли вы, лейтенант, что намечается равновесие сил? – спросил Валдаев.
Лейтенант, улыбаясь, очевидно, совпадению своих мыслей с мыслями генерала, ответил:
– Лишь бы уравновесить, а там… – Он вздрогнул, качнулся и упал затылком на грудь Юрия, чуть не свалив его.
Юрий бережно опустил на землю его тяжелое, безвольно обмякшее тело.
Валдаев склонился над убитым и тут же рывком выпрямился, а Юрий с непривычным усилием, опершись о землю рукой, запачканной кровью лейтенанта, поднялся с колена. Глядел на юношеское, с песчинками веснушек лицо с пожелтевшим носом, а в сердце звучали слова брата Михаила: «Русым ветром нас всех окатила Россия, поводила меж белых берез…»
Младший политрук, с широкими плечами, оттянутыми сумками с гранатами, уже распоряжался уцелевшими артиллеристами и бронебойщиками. Юрий видел, как перекатили пушки за сурчину, как наспех рыли лопатами заклеклую землю красноармейцы. Когда выползли серыми башнями десять танков, адъютант и вестовой почти силой увели Валдаева в лощину в блиндаж. Они и Юрия потянули за рукав, но он, отстранившись, пошел сам, оглядываясь на красноармейцев. Маневрируя среди полыхавших кострами своих бронетранспортеров, немецкие танки подступали все ближе, подминая убитых и раненых своих солдат.
Валдаев и Юрий, оставив блиндаж, перешли на запасной наблюдательный пункт. Генерал с предельно обострившейся трезвостью наблюдал за немцами.
В действиях неприятельской пехоты он не нашел былой стремительности. И ему казалось, что не только из-за привычки и любви к стрельбе и треску автоматов, не только из-за самоуверенности до предела насыщенных оружием, но и из-за боязни немецкие пехотинцы стреляли много попусту. Когда советские бронебойщики, артиллеристы поджигали или подбивали танки, немецкую пехоту охватывала оторопь, она топталась на месте, несмотря на заградительные отряды позади нее. Решительности и ухарства минувшего лета в атаках не было.
Иное увидел Валдаев и в методике немецкой артиллерии. Он удивился тому, что вместо ожидаемого классического взаимодействия, четкой организации огневого вала, быстрого маневра огнем и колесами немцы медленно, последовательно прогрызали одну траншею за другой. Они делали то же самое, что и русские в сорок первом году, наступая под Москвой.
Как любой механизм, немецкая военная машина могла действовать безотказно лишь при условии исправности всех ее частей. Как только заклинивало в одном узле, машина останавливалась. И все-таки они наступают. Фашисты со своим непостижимым бессмысленным усилием сжечь Россию с ее народом, убить и его, Валдаева, с его острой болью, пытливой мыслью, возбуждали все нравственные и физические силы генерала. Валдаев не мог сейчас ни страдать, ни радоваться, ни умереть, не обезглавив осатанелое, крепкое, спаянное войско врага.
Генерал не ждал и, как на первый взгляд ни странно, не желал ослабления неприятельского натиска. Ему хотелось, чтобы враги возможно больше сил бросали в бой с этой армией. И чем отчаяннее рвались немцы к Волге, тем крепче становилась его уверенность в том, что тут, на Волге, суждено разыграться самым крупным и решающим сражениям.
После неудавшегося наступления под Харьковом, где Валдаев командовал одной из армий, его вызвали в Ставку.
– Харьковская операция для нас ясна, – сказал Сталин со свойственной ему определенностью. – Учимся на тяжелых ошибках. Войска держались мужественно, как подобает советским людям. К вам лично Ставка претензий не имеет. Вы назначаетесь представителем Ставки. – Сталин указал на карте на вытянувшуюся в сторону Волги линию фронта. – Фронт ответственный, – без нажима уточнил он.
Сталин, как и прежде, считал, что из воюющих сейчас народов самые сильные и стойкие – русские и немцы. Этого он не мог и не хотел забывать. Союзников пока не принимал в расчет. Их эгоизм был устойчив, осмотрителен до цинизма. Своим горячим сердцем южанина и логически строгим умом жил Сталин сейчас огромными планами, и только привычка к немногословию и сдержанности не позволяла ему входить в подробности во время короткой беседы. Приглушая и без того глуховатый голос свой, он сказал, что нужно принудить немцев зимовать в степи, втянув их в изнурительные бои.
– Ставка будет помогать фронту, но имейте в виду, что мы будем накапливать резервы вот здесь, на северном фланге неприятеля. Наступит момент, и мы нанесем удар. – Глаза Сталина вспыхнули такой энергией, такой страстной, торжествующей верой в победу, что лицо его, обычно тяжеловато-замкнутое, в морщинах, помолодело. На прощание коротко и сильно пожал ладонь Валдаева очень широкой и теплой рукой.
В тесном блиндаже под низким перекрытием было жарко, душно и пыльно. Через неплотно уложенные доски и жерди сыпалась земля, торчала золотистая солома. Тут Валдаев собрал старших офицеров, чтобы рассказать им о своих наблюдениях.
Из множества впечатлений от тяжелых боев, от ободряющих и тревожащих своим презрением к смерти солдат нужно выжать самое главное, что окажется живой водой для Красной Армии и смертельным ядом для врага. И трезвая аналитическая мысль его взвешивала, группировала, разъединяла, оценивала повторяющиеся поступки врага и поступки своих людей.
Валдаев временами глядел на Юрия: несколько странен был он среди офицеров в своей габардиновой гимнастерке, без знаков различия, с гражданской кучерявостью овсяных волос. По тому вниманию, с каким он слушал, по блеску голубых глаз Валдаев чувствовал, что человек этот молод не только годами, но всем своим существом, верящим жизни. Таких же парней видел он на заводах. С ним контакт получился сразу и просто, будто соединили два отлично зачищенных провода.
Полнее и, кажется, осмысленнее стала жизнь Юрия за сутки знакомства с Валдаевым. Умных для себя, умных подозрительных, умных конфузливых он перевидел на своем коротком покуда веку немало. Валдаев находился в той степени зрелости, когда обычные страсти и побуждения отнесены ветром жизни далеко на пройденный путь, как полова от зерна. Тем отраднее было Юрию чувствовать большой, просветленный, как бы отстоявшийся ум в военном человеке. И все же что-то он не принимал в его безупречной логике.
На свой язык переводил он мысли генерала о взаимодействии родов войск, о необходимости ночных нападений, о встречных боях подвижных противотанковых соединений, о том, чтобы дать немцам почувствовать, что им только кажется, будто они наступают, на самом деле их все время контратакуют.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54