Вместе с моими товарищами — разведчиками — партизаны стараются как можно быстрее сообщить мне обо всем, что происходит по эту сторону линии фронта. В тот же день сведения поступают в наш «центр».Мы решили, что по воскресеньям лучше оставлять меня в доме одну, без Рустика. Дверь запирают, окна занавешивают, и все уходят в церковь, стараясь задержаться там подольше. А я все равно сквозь узенькую полоску между окном и занавеской по-прежнему смотрю на шоссе.Я мечтаю. Кончится война, я вернусь домой и пойду учиться… И, конечно, только в радиотехникум. Чтобы маленькая коробочка радиостанции с разноцветными проводами, дросселями, сопротивлениями и конденсаторами внутри играла, пела, говорила со мной на разноголосом языке эфира. Выросла я сама, выросли мои мечты. Они стали совсем реальными, хотя не утратили своей романтичности.Когда семья возвращается из церкви, впереди идет Эльза в темно-синем пальто и клетчатом платочке. Вся светится радостью: она только что говорила с богом!— Эльза, знаешь ты, что такое счастье? — спрашиваю я.Она, недоумевая, смотрит на меня.— Ты не знаешь, что такое счастье? — опять повторяю я и сама отвечаю на вопрос: — Пройти среди белого дня от вашего дома до шоссе — вот что такое счастье!…Прошло уже больше месяца моей жизни в семье Олексы. Недалеко за домом, в лесу, немцы начали сооружать линию обороны. Я дорожу каждой секундой и стараюсь провести связь как можно быстрее. Выгадываю время между обеденным перерывом и концом работы воинского подразделения, когда все в лесу. Боюсь к тому же, что рация скоро откажется работать — кончается питание и передатчик начинает хандрить, а батарей у меня нет.Каждый день мимо нас проходили солдаты и офицеры. Если кто-нибудь из них направлялся к дому, я уходила в дальнюю комнату.В это утро Ганичка куда-то убежала, Эльза и Марыся возились по хозяйству. Я сидела у окна. Было скучно, и я принялась чистить картошку, низко наклонив голову, о чем-то размышляя…Вдруг стало темно. Закрыв своей фигурой окно, мне любезно улыбался немецкий офицер. Чувствуя, что сердце останавливается, я тоже улыбнулась ему.Эльза, выглянув из кухни, тихо охнула. Мы даже не успели переброситься словом, как немец уже вошел, громко стуча сапогами. Он оказался любезным, поздоровался со всеми, а мне подал руку. Ничего не говоря, я развела руками, показывая, что они у меня грязные. Офицер сел на лавку и спокойно, как у себя дома, стал разуваться. Снял грязные портянки, бросил в угол. Эльза подобрала их и понесла в сени. Мать достала из комода какой-то белый сверток и подала ему.Собрав очистки, я ухожу на кухню. Но долго находиться там нельзя. Я возвращаюсь, становлюсь в дверях и устремляю бессмысленный взгляд в потолок. Вот когда я пожалела, что не знаю немецкого языка. По отдельным словам догадываюсь, что мать Эльзы рассказывает офицеру обо мне:— Она жена старшего сына. Жили во Львове. Русские разбомбили дом… И вот теперь она… — мать притрагивается рукой ко лбу, — не совсем в себе…Офицер смотрит на меня и спрашивает:— Львов капут?Я по-прежнему бессмысленно улыбаюсь, потом неожиданно звонко хихикаю и стремительно убегаю в кухню.Там я стою и напряженно прислушиваюсь. Как бы не переиграть!.. Не только моя жизнь, но и жизнь целой семьи, дорогих мне людей, зависит от моего поведения. Я опять вхожу в комнату, сажусь в угол и пристально смотрю на офицера. До того пристально, не моргая, что расплываются черты его лица, а ему становится не по себе. Порывшись в карманах, он достает конверт с фотографиями и знаком подзывает меня. Я медленно подхожу к нему. Он показывает фотографии жены, детей, себя в штатской одежде, что-то говорит.— Это кто — жена ваша? — спрашивает мать, желая отвлечь его внимание.— Да, да, жена, — отвечает офицер.Я задумчиво отхожу к окну. Потом медленно, ни на кого не глядя, покидаю комнату. Через некоторое время прибегает Густик:— Панна Ася, идите. Он ушел.И снова, как будто ничего не случилось, как будто все мы только что не избежали смертельной опасности: мать вяжет носки, я принимаюсь за картошку, а Эльза, брезгливо взяв двумя пальцами портянки, бросает их в таз с водой. Когда приходит время обеда, мы с Эльзой уходим пилить дрова за домом. Солдаты окружают нас, шутят, смеются. Самым последним из лесу идет офицер. Он машет нам рукой и проходит в дом. Мать накрывает на стол. Офицер обедает. А мы с Эльзой пилим и пилим. Только бы он не подошел ко мне! Только бы не заговорил!
Партизаны бывают у нас довольно часто. Они приносят сведения о движении немецких войск к линии фронта. Чаще всех, конечно, приходит Василий. Они сидят с Эльзой рядом и никого не видят вокруг. Для них, наверное, в эти холодные зимние дни шумит весна, распускаются цветы и поют соловьи…Я иду в спальню. Сквозь сон слышу, как они тихо проходят к другой кровати, садятся на нее и шепчутся. Шепчутся… Просыпаюсь от тихого скрипа двери. Чуть приоткрываю глаза. Уже утро, в комнате светло. По привычке сложив руки на груди, стоит мать. На кровати, обнявшись, спят Василий и Эльза. Мать долго стоит, глядя на них. Потом, скорбно покачав головой, так же неслышно выходит из комнаты. Кто знает, о чем думала она в эту минуту? Но она не смогла (а может быть, и не захотела) разбудить их и заставить взглянуть на жизнь ее глазами — глазами много пережившей женщины.Изредка появлялся майор. Он очень устал, похудел, стал вспыльчивым, раздражительным. Теперь уже все группы считают его командиром и подчиняются ему беспрекословно. Только Юзеф отсиживается в Устрони.Новые люди прибывают в отряд. Бегут из армии в лес к партизанам немцы, поляки, ближе к своей родине пробираются пленные сербы, итальянцы, чехи, югославы, румыны.В конце февраля положение отряда стало очень напряженным. Пробравшийся из Тешина шпион гестапо, посланный для выяснения количества и вооружения партизан, был пойман и расстрелян. Вслед за этим событием произошло несколько встреч с гитлеровцами. В селе Бренна была подбита легковая автомашина, убит ехавший в ней старший лейтенант немецкой армии, документы забраны. В тот же день разоружено и расстреляно двадцать три немецких солдата. Через несколько дней штабом 144-й горной дивизии из села Гурки была послана автомашина в село Бренна. Унтер-офицер и шофер расстреляны партизанами. После этого штаб 144-й горной дивизии бросил на облаву до двух тысяч войска с легкими танками. Отряд партизан вышел из Бренны в Схрониско, где находилось отделение гестапо. После короткого боя гитлеровцы отступили. Склад с продовольствием и дом, где находились гестаповцы, партизаны сожгли. А на следующий день за трех убитых офицеров было расстреляно фашистами 52 человека местных жителей.Трудно, очень трудно приходилось майору. При встречах, словно сговорившись, мы не касались личных тем. Оба понимали, что сейчас нужно забыть обо всем этом, собрать силы для того последнего, что еще нужно пережить…Иногда казалось, что ничего с нами не случится. Дождемся, когда фронт перейдет в наступление, и встретим Красную Армию: я — у Эльзы, а они, остальные, — там, в лесу, в бункерах. Легко и радостно придет освобождение, и начнется новая жизнь.Видно, от постоянного напряжения я очень устала. И за восемь месяцев работы разведгруппы ушло много сил. А вчера, на полуслове оборвав радиограмму, прекратил работу передатчик.В один из последних мартовских вечеров мы услышали лай собаки и, переглянувшись с Эльзой, побежали встречать партизан. На этот раз их было больше обычного: Василий, Николай, Людвик, Франек и другие. Посидев минут пять, они сказали:— Ася, собирайся! Уходим через линию фронта.«Вот оно, последнее, решительное!» — подумала я.Вскрикнув, выбежала из комнаты Эльза. Я бросилась за ней. Почему-то заперла дверь. Обнявшись, мы плакали навзрыд.— Ася, Асенька, Ася… — повторяла Эльза.Двойной болью легло на мое сердце ее горе. Мы очень подружились с ней за это время.Уходил Василий — уходила из ее жизни первая любовь. И я оставляла ее. Она безвольно висела на моих руках, без конца повторяя:— Ася… Асенька…Давно уже стучал в дверь Василий и кричал:— Эльза! Эльза, откройте!..Я впустила его в комнату.— Эльза… — Но что он мог сказать ей? — Эльза, я вернусь… Эльза…Он крепко сжал ее руки и прильнул к ним лицом. Маленькие, жесткие, с твердыми мозолями на ладонях, милые руки Эльзы! Сколько ими выстирано и выглажено партизанского белья, сколько испечено пышных булок и румяных праздничных пирогов! Они не написали еще ни одного любовного письма, но сколько мужественных, суровых партизан стремились с особой лаской и благодарностью пожать эти маленькие огрубевшие руки.Они для Василия дороже всего на свете. Но он должен с ними расстаться…— Василий! — кричат за дверью партизаны. — Пора! Идем!А он никак не может уйти.— Я вернусь, Эльза!Мы с Густиком укладываем рацию, Марыся и Ганичка со слезами на глазах обнимают меня.— Приходите к нам еще, — шепчет Ганичка.Я подхожу к матери, обнимаю ее.— Спасибо вам за все, за все…— Возвращайтесь, — говорит мать. — Приходите вместе со своей армией.Она выходит вместе с нами из дому и долго смотрит вслед, подставив ветру морщинистое заплаканное лицо. Я поворачиваюсь и машу ей рукой. Густик провожает нас до лесной дороги. Партизаны, как взрослому, жмут ему руку, а я говорю:— Густик, ты у них один мужчина. Береги мать. Помогай Эльзе. Смотри за Ганичкой.Последний раз я оглядываюсь в ту сторону, где остался домик Эльзы. 14 Через линию фронта! Мне казалось, что все должны быть взволнованы так же, как и я. Через линию фронта! Я присматриваюсь к партизанам, прислушиваюсь к отдельным словам, но особого волнения не обнаруживаю. Тогда во мне заговорило самолюбие: «Эх, ты! Все идут спокойно, а ты одна среди них трусиха!» Я шла и тихонько ругала себя. В то же время напряженный слух улавливал чуть слышные шорохи в лесу. Вдруг мы остановились.— Ася, смотри, — сказал кто-то из партизан. — Это Чехословакия. Мы перешли границу.Я осмотрелась. Небольшая полянка и лес как лес. Свернули в сторону, прошли немного.— Ну, а теперь опять в Польше.Я сомневалась, что переход через линию фронта такой большой группы может пройти благополучно, и все ждала, что начнется бой. Вот сейчас!.. Вот сейчас!.. Левой рукой я придерживала сумку с рацией, в правой сжимала револьвер.А партизаны шли спокойно, вполголоса перебрасываясь шутками. Постепенно улеглось и мое волнение.Часа через два в глухом овраге мы встретились с другой группой, в которой был и майор. Он хотел что-то сказать мне, но к нам подошли, и через минуту я уже потеряла его из виду. Сделав несколько шагов в сторону, я заметила в кустах две темные фигуры. Это оказались майор и Янек. Подойдя ближе, я услышала, как майор тихо говорил:— Поручение тебе одно — помоги Асе. Будь все время возле нее. И если что случится — она должна жить. Она должна перейти эту проклятую линию фронта!.. Понимаешь? Должна перейти!..Его тревога передалась мне. Я хочу перейти линию фронта вместе со всеми… Вспомнилась ночь на Орловой горе. Нет, я не хочу оставаться одна!..Вскоре мы двинулась дальше в путь, теперь уже забираясь выше в горы. Воздух становился разряженнее, я выбивалась из сил. Мы зашли в какой-то дом и просидели там около получаса, ожидая Юзефа и Карела, майор предложил им вместе с нами переходить линию фронта. Но они так и не пришли.Нас было больше семидесяти человек. Хозяйки дома, где мы передохнули, — две старушки — вынесли нам на дорогу свежих булок.Мы распрощались со старушками и пошли дальше. Горы поднимались все выше и выше. Шли по узенькой — в один шаг — тропинке, по краю отвесного склона.А потом начался такой крутой подъем, что я окончательно обессилела. Задыхаясь и слабея, я хотела опуститься на землю. Вдруг чьи-то сильные руки приподняли меня, подтолкнули и почти вынесли на вершину, где уже остановились партизаны.Я оглянулась. Сзади стоял разведчик из другой группы.— Спасибо, — сказала я ему.— Да это не я. — И разведчик показал на капитана Орлова, который, наклонив голову, стоял рядом.— Спасибо, товарищ капитан.Наш путь казался бесконечным. Я шла, не выпуская из руки револьвера, а в голове словно кто-то отсчитывал: «Вот сейчас… Вот сейчас… Вот сейчас…»Возможно, поэтому я не сразу поняла, как мы движемся. И только когда увидела ровную ленту впереди идущих людей, тогда поняла, почему мы так часто останавливаемся.— Но это же безумие! — шепотом сказала я.— Что? — переспросил Янек.— Безумие! — повторила я.Отдав приказание отряду не двигаться с места, майор уходил вперед. Отойдя немного, он включал большой электрический фонарь и освещал им все вокруг на многие десятки метров. Отряд застывал в неподвижности, глядя на майора: стоя с автоматом на плече, он посылал сквозь ночную мглу яркие лучи карманного прожектора! И у всех, наверное, стучало сердце: «Вот сейчас, вот сейчас, вот сейчас…» Удостоверившись таким образом, что немцев поблизости нет, майор вел отряд дальше.— Нехорошо получается, — сказала я партизанам. — Майор идет на такой риск, а мы стоим и смотрим по сторонам.— А если он нас не пускает?! Что можно сделать?Фронт, казалось, был совсем рядом, но мы знали, что идти еще далеко, — прямого пути к нашим нет. Вскоре стало известно, что разведчики, которых выслал вперед майор, доложили о движении немецкой колонны тоже к линии фронта. Она шла параллельно нашему отряду, только внизу, у подножия гор. Поднявшись еще выше, мы старались идти бесшумно. Немцы же не беспокоились о тишине, и наши разведчики подходили к ним совсем близко.Но вот мы оказались на краю такого обледеневшего обрыва, что у меня замерло сердце. Как же спускаться? Многие, не раздумывая, садились на снег и съезжали вниз, прямо в быструю горную реку, протекавшую у подножия. По склону обрыва кое-где росли деревья, и я боялась налететь на них. Почти все уже спустились вниз, а мы с Янеком стояли в нерешительности. Майор снизу махнул нам рукой:— Быстрей спускайтесь. Будем ждать на той стороне…Тогда мы по очереди съехали вниз верным старинным детским способом. Раскатившись, я въехала прямо в реку, и сейчас же знакомые руки подхватили, подняли меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18